В молчании — слово, или как митрополит царя обличил

22 марта 1568 Митрополит Филипп (Колычев) обратился с обличительной речью к царю Иоанну IV Грозному

Митрополит Филипп (Колычев)

В начале XIX в., в царствование Александра І (Благословенного), необычный диалог завязался между двумя известными в Петербурге людьми. Первый из них был посланник Его Величества Короля Сардинии, философ, друг иезуитов Жозеф де Местр, а его собеседник — молодой русский публицист греческого происхождения и, как сейчас сказали бы, «консультант» государя, Александр Скарлатович Стурдза. Оба они были людьми светскими, однако достаточно сведущими в вопросах, касавшихся различий двух исповеданий.

Де Местр отстаивал мнение, согласно которому Церковь в России «настолько слаба, что не смеет противиться беззакониям, а терпимость Православия — это лишь „синоним равнодушия“». Стурдза парировал: «терпимость — одно из высших свойств христианского характера, его проявление и мера». Все это служило своеобразной «разминкой» перед выражением двух различных взглядов на Церковь и ее отношения с внешним миром. Де Местр отстаивал преимущества хорошо управляемого административного здания, Стурдза — нерушимость Церкви как единства в Духе. Ничто иное, по его убеждению, не способно обнаружить действительное состояние Церкви в той мере, как способность к крестоношению и к исповедничеству. Именно тогда раскрывается истинное значение православной терпимости. И вот два примера: XVI век и век XX ...

Монах из детей боярских

...Случается, что вещи, давно известные, в какой-то миг воспринимаются, как будто услышанные впервые, и через них душа получает руководство к изменению жизни. Нечто подобное пережил и тридцатилетний Феодор Колычев, когда однажды за воскресным богослужением в храме знакомые слова Евангелия прозвучали как ответ на его собственные мысли: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет он ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» (Мф. 6—24).

Москвич, сын боярина Степана Ивановича Колычева, по семейной традиции занимавшего видное место в Думе при государевом дворе, он стоял перед выбором между исполнением отеческого пожелания — видеть его на стезе государственного служения и тем негромким, но ясным призывом, который время от времени ощущал в душе — оставить все, последовать за Христом. И, наверняка, «взвешивая» ту и другую возможности, он сомневался, размышляя, не лучше ли прежде исполнить волю отца, а по прошествии времени, в согласии с близкими, освободиться от мирских попечений и посвятить оставшиеся годы иноческому подвигу? Известно, что отец его, «муж просвещенный и исполненный ратного духа», попечительно, усердно готовил Феодора для высших степеней. А вот со стороны матери, Варвары, прилагалось к сердцу иное: рассказы о древних подвижниках, привычка к чтению Евангелия, Псалтири и других духовных книг. Благоговейную любовь к монашеству Феодор унаследовал именно от нее.

Продвижению молодого боярина по службе способствовали ум, замечательная память, знания, и Великий князь Московский, Василий III, отец Иоанна IV Грозного, уже приблизил его ко двору. Но то чтение в церкви в праздник, тот «личный ответ» в один миг решил его последующую судьбу. Помолившись Московским чудотворцам, он, не прощаясь с родными, тайно, в одежде простолюдина покинул Москву. Для родных след его затерялся на целые годы. Пожив в деревне Хижи, близ Онежского озера, добывая пропитание пастушескими трудами, он направился дальше, на север к Белому морю, пока перед ним не выросли, между небом и морской гладью, будто между створками раковины, кряжистые, тучные стены и башни древнего Соловецкого монастыря.

Своего происхождения новый послушник не выдавал. Исполнял самые трудные послушания: рубил дрова, копал гряды в огороде, трудился на мельнице и на монастырской кузнице. В ритм с ударами о наковальню шла молитва Иисусова, без молитвы не начинал он ни единого замеса и в хлебне... После полутора лет искуса игумен Алексий, по желанию Феодора, постриг его, дав в иночестве имя Филипп и вручив в послушание старцу Ионе Шамину, собеседнику преподобного Александра Свирского. Под руководством опытных старцев инок Филипп возрастал духовно, проходил ступени внутреннего монашеского делания. По благословению игумена некоторое время провел и в пустынном уединении. А в 1546 г., в Новгороде, архиепископ Феодосий возвел его в сан игумена Соловецкого монастыря.

Ничего иного и не искал он для себя. Возведение храмов — в честь Успения Божией Матери и Преображения Господня, обретение древних реликвий святой обители — иконы Одигитрия, каменного креста, поставленного когда-то преп. Савватием, Псалтири, принадлежавшей преп. Зосиме — были для него радостью превыше всего того, что мог бы дать мир. Как простой трудник, работал он вместе с братиями на воздвижении стен Преображенского собора, выкопав себе тут же, под северной папертью, и могилу, рядом с могилой своего наставника — старца Ионы. Суровая для жизни земля Соловецкого острова стала для него «раем земным».

Но в Москве об отшельнике вспомнил любивший его еще в отроческие годы царь Иоанн IV. Рассуждая политически, государь надеялся увидеть в нем лучшего из возможных Предстоятеля Церкви. Человек благородного происхождения, и вместе с тем, по-монашески смиренный, кто, как не он будет способен укротить «нечестие и злобу в Боярской думе»? Лишь как послушание игумен Филипп согласился принять на себя бремя первосвятительского служения.

Голос Церкви

Не на радость возвращался он в Москву. Со смертью митрополита Макария приступы гнева, одолевавшие царя, приняли характер болезни: человека, способного обращать его к покаянию, покрывая все великой пастырской любовью, уже не было рядом. А, между тем, вокруг государя собрались люди, водимые самыми разнообразными страстями. Басмановы, Скуратовы, Василий Грязной, князь Афанасий Вяземский — имена новых любимцев царя Иоанна Васильевича наводили ужас на современников. Их называли «опричниками» и «кромешниками», не только подразумевая тем самым, что они связаны с «опричными» землями, но и вкладывая в это этический смысл — извергами тьмы кромешной были они для России, содрогнувшейся от их злодеяний.

На этом фоне как символ времени выделялись два имени — царицы Марии, дочери черкесского князя Темгрюка, и Малюты Скуратова. Ослепительная красота черкешенки, сначала совсем не говорившей по-русски, казалось, совершенно опьянила государя: для ее увеселения совершались оргии и медвежьи травли, кровавые потехи и тайные убийства. Дикая, своенравная, она подталкивала царя к совершению публичных казней, к ужасу бояр лично наблюдая со стен Кремля за исполнением приговоров... Брат бывшего фаворита — Алексея Адашева, Даниил с двенадцатилетним сыном, его тесть Нуров, три брата его жены — Сартины, племянник Шишкин с двумя детьми и племянница Мирская с пятью сыновьями, — вот лишь некоторые из списка обвиненных в «злом умысле против царицы». Подброшенные в дома бояр мешки с травами, лжесвидетельства, предательства стали постоянными признаками московской жизни.

Царь Иоанн Грозный

Иоанн IV надеялся на то, что инок из отдаленного монастыря не будет вмешиваться в ход государственных дел, однако именно митрополит Филипп произнес те слова, которые до тех пор безбоязненно могли говорить лишь почитаемые народом блаженные. 22 марта 1568 г. в Успенском соборе Кремля он обратился к царю с речью, в которой обличил тиранический образ правления монарха и установленный им режим опричнины, напомнив государю об его христианском долге, несовместимом с насилием и произволом, об ответственности перед Богом за народ. Выступление Предстоятеля Русской Церкви против опричного террора было поступком огромного мужества. Возвышая голос в защиту без вины приговоренных, Предстоятель обрекал и себя на участь гонимого, рисковал самой жизнью.

Иван Грозный, как известно, пришел от речи митрополита в гнев и покинул собор, грозя Предстоятелю Церкви расправой. Вскоре она и последовала, обставленная как глумливый спектакль: монарх принудил епископов Русской Церкви учинить над митрополитом Филиппом суд. Едва ли хоть один человек во всей России верил в то, что возведенные на Предстоятеля обвинения соответствуют действительности — святость и праведность жизнь митрополита Филиппа были известны всем. Тем не менее, архиереи осудили своего Первоиерарха, приговорив его к низложению: кто-то сделал это из страха, кто-то — из желания самому занять митрополичий престол. Низложенный митрополит после публичного поругания, устроенного опричниками, был сослан в тверской Отрочь Успенский монастырь. Позднее здесь же он был задушен любимцем царя Ивана и его главным опричным палачом Малютой Скуратовым. Жертвой расправы царя стали и родственники митрополита Филиппа — Колычевы.

И все же, проповедь Предстоятеля Церкви произвела на царя некоторое впечатление. Под ее влиянием была помещена под строгий домашний арест и царица Мария. Казалось, само зло устыдилось своей наготы... До конца правления Иоанна IV образ святителя Филиппа был для него памятованием о долгах перед Царем Небесным. А при сыне Ивана Грозного — кротком и благочестивом государе Федоре Иоанновиче — митрополит Филипп был прославлен в лике святых. Новый государь принес покаяние за грех своего отца перед Господом и Церковью, обращаясь к мученику как к живому со слезами и мольбой о прощении.

Чтение «с параллельными местами»

И вот другой пример. Хрущевское время. В стране бушевала новая агитационная атеистическая компания, начался период «административного» наступления на Церковь. Духовенству приходилось мириться с диктатом «уполномоченных», пробиваться через препоны внедренных в церковную среду информаторов — приходских «старост». Повсюду закрывались храмы, открытые в военное время, из восьми духовных семинарий уцелели только три. Власти во всеуслышание заявляли о том, что вера в России «доживает последние дни» вместе с представителями старшего поколения. И вот тогда в Москве с амвона Преображенского собора все чаще стали раздаваться слова митрополита Николая (Ярушевича) о нелепости лженаучных обоснований атеизма.

Допускавший политический компромисс с властью в годы войны, ради легализации Православной Церкви участвовавший в переговорах со Сталиным, казавшийся советским управленцам «играющим по их правилам», этот архипастырь нарушил молчание тогда, когда под угрозой оказалось сохранение веры. А в феврале 1960 года, на Конференции советской общественности по разоружению, по его же инициативе Патриарх Алексий I произнес ставшую знаменитой речь в защиту Церкви и открыто сказал о том, что «Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания». Завершенное словами о непреложности обетований Христовых, о том, что «врата ада не одолеют» Церковь, выступление было воспринято как вызов, и к онтролирующие органы сочли «виновным» в этом не престарелого Патриарха, а митрополита Николая.

21 июня 1960 года он был освобожден от должности председателя Отдела внешних церковных сношений; 19 сентября этого же года — от должности митрополита Крутицкого и Коломенского. В последний год жизни ему было фактически запрещено служить, и он был вынужден служить дома. После помещения в Боткинскую больницу, где он находился до самой смерти, к нему был закрыт доступ, так что он был лишен даже возможности причащаться Святых Христовых Тайн...

Два примера, отдаленные по времени и, несмотря на это, близкие. Оба — могут служить иллюстрацией к тому давнему спору времен правления Александра І и проясняют значение слов русского публициста А. Стурдзы, обращенных к его требовательному оппоненту, — о смысле, сути православной терпимости: «Это сила, не имеющая ничего общего со слабостью, это мужество, не желающее ничего разрушать». В такие моменты, когда еще остается надежда на то, что пастырское слово может смягчить действие страстей, Церковь не уходит, не устраняется от общения с власть предержащими, однако тогда, когда этой надежды уже нет, немногие слова, сказанные при общем оцепенении, обретают адамантную силу свидетельства.

«Православие и мир»