Сёрен Кьеркегор: Индивид
как «причина христианства»

«Настанет день, и не столько мои писания, сколько моя жизнь и весь ее сложный механизм будут подробнейшим образом описаны», — писал Кьеркегор о самом себе. Пророчество сбылось, экзистенциализм и сегодня можно трактовать как Kierkegaard-ренессанс.

1. Жизнь «того, кто не играл в христианство»

Сёрен Кьеркегор родился 5 мая 1813 г. в Копенгагене. Его отец, коммерсант, женился вторым браком на своей служанке. Последним сыном (из семи детей) пятидесятишестилетнего отца и сорокачетырехлетней матери стал Сёрен. По этой причине он называл себя «сыном старости». Пятеро братьев умерли один за другим, лишь брат Петр дожил до зрелого возраста и стал лютеранским епископом. Судьбу своей семьи, особенно судьбу отца, Сёрен воспринимал как таинственную и трагическую, словно в свете неискупимой вины. Невольно узнав о некой семейной тайне, рассказывает философ в «Дневнике» 1844 г., он не мог избавиться от желания дознаться до истоков трагедии. Отец был суров и всеми уважаем, и лишь однажды с его хмельных уст слетели страшные слова, заронившие подозрения в душу подростка.

«Я родился в результате преступления и вопреки воле Божией — так объясняет Сёрен атмосферу смерти вокруг себя. — Первым грехом отца было проклятие, посланное им, десятилетним пастухом, Господу за невыносимо тяжкую жизнь. Второй грех — совращение служанки». Свои отношения с отцом сын называл не иначе, как «крестом, установленным на могиле всех моих желаний».

Одним из таких нереализованных желаний стала любовь двадцатисемилетнего Кьеркегора к восемнадцатилетней Регине Ользен. Спустя двенадцать лет после первой встречи он писал: «Она, непосредственная и привлекательная, была во всем иная, чем я, меланхоличный; единственной моей радостью было воспевать её красоту». Взгляд возлюбленной, по словам Сёрена, был столь обворожителен, что мог оживить и камни. Три года они были помолвлены, как вдруг, неожиданно для всех, невеста получила назад обручальное кольцо с покаянным письмом: «Прости того, кто не способен сделать девушку счастливой». Регина вышла замуж за Фрица Шлегеля (датского губернатора на Антильских островах) и пережила Кьеркегора на полвека. «Он пожертвовал мною ради Бога», — написала она незадолго до смерти. «Немало мужчин стали гениями благодаря женщине..., но кто в действительности сделался гением, героем, поэтом, святым благодаря той, которая стала женой?... Если бы я женился на Регине, то никогда не стал бы самим собой». «Сократ часто рассказывал, что многому он научился от женщины. И я могу сказать, что лучшим обязан той девушке: не то чтобы я научился от неё чему-то, но по причине, что была она».

Кающийся, т. е. принявший христианский идеал, Кьеркегор не представлял себе умиротворённую жизнь семейного человека, Регина не стала женой, ибо («Бог опередил») Он стал первой любовью. По этой же причине философ не смог стать пастором. Полемизируя с епископом Мюнстером, он писал: «Жизнь в наслаждениях, ограждённая от страданий, унижений, страхов и отчаяния..., не даёт права свидетельствовать от имени истины... Правду несёт тот, кто беден, унижен и не ропщет, осыпаемый проклятиями и злословием, тот, кого травили за хлеб насущный, с кем обращались как с изгоем». Мюнстер полагал, что христианство — это культура. «Но понятие культуры как никогда далеко и даже диаметрально противоположно духу христианства». Быть христианином — значит иметь дух высокий, беспокойный и мятежный, пытаться спасти любовь, распятую безбожным веком. Спустя восемнадцать столетий всё в христианском мире стало лживым и поверхностным. Отчего и когда из веры сделали инструмент упрощения жизни, в которой всё тривиально и временно? Все хотят спокойствия и счастливой жизнеустойчивости: именно в этом причина того, что «идея христианства извращена, что его вообще нет». Из всех ересей и схизм нет ереси опасней и утончённей, чем «игра в христианство».

2. Кьеркегор как «христианский поэт»

«В животном мире, — пишет Кьеркегор, — всегда работает принцип: особь ниже рода. Но для рода человеческого характерно, что индивид сотворён по образу и подобию Божию, а значит, он выше рода». Нельзя понять творчество датского философа иначе, чем под знаком защиты индивида как Единичного, если воспринимать всерьёз такое фундаментальное событие, как христианство.

Первой философской работой Кьеркегора было эссе «Понятие иронии» (1841), где романтическому пониманию иронии (когда во имя абсолютного «Я» не принимается реальность) противопоставлено этическое содержание сократической иронии. Двумя годами позже в двухтомнике «Или — или» философ развивает идею конечности человеческого существования, которой лучше соответствует не гегелевское «и — и» (снятие и примирение противоположностей), а суровый выбор «или — или». В «Дневнике соблазнителя» Кьеркегор пишет об эстетическом жизненном идеале искателя наслаждений, того, кто живёт моментом, не обременяя себя этическими обязательствами. Внутренний переворот открывает другой идеал: путь этической жизни, за которым следует подвиг веры.

Только в вере начинается подлинная конечная экзистенция, увиденная философом как встреча единичной личности и уникально единого Бога. Смыслу веры посвящена блестящая работа «Страх и трепет» (1843). Вера выводит за пределы этического идеала жизни. Символом веры Кьеркегор считает Авраама. Но откуда уверенность Авраама, что именно Бог приказал ему убить собственного сына?

В этом примере очевидна парадоксальность веры, граничащей с готовностью пожертвовать самым дорогим, и морального долга, призывающего любить собственное чадо. Конфликт двух императивов ставит верующего перед трагическим выбором.

Вера есть парадокс и страх перед лицом Бога как бесконечной возможности. «В страхе открывается возможность свободы». Страх формирует «ученика возможности» и «рыцаря веры». Идею религиозной майевтики анализирует Кьеркегор в эссе «Философские крохи» («Philosophiske smuler») (1844). «Моральной болезнью» он называет отчаяние, спасение от которого даёт вера.

Наконец, нельзя пройти мимо его «Дневника» (1833—1855) — пять тысяч страниц двадцати томов посмертного издания. «Интимность и искренность, широта сфер, куда только может проникнуть дух, глубокий анализ внутреннего человека и взволнованный стиль — всё это сближает «Дневник» Кьеркегора с «Исповедью» Августина», — заметил Корнелио Фабро.

Личность и Бог, отношение Единичного к Всевышнему — единственная тема главного сочинения философа, его настоящей теологической автобиографии. «Христианства здесь больше нет. Но, если бы захотелось вновь заговорить о нем и обрести его, следовало бы разорвать сердце поэта, и этот поэт — я». «Христианский поэт, веривший не в себя, а только в Бога», наконец достиг, чего желал: борьба закончена, школа страдания сделала его свободным. «Укрощённый суровейшей из школ, я получил право быть откровенным до дерзости».

3. «Смехотворное обоснование» гегелевской системы

Итак, мы перед дерзкой попыткой Кьеркегора, во имя реальности Единичного, торпедировать спекулятивную философию в лице самого могучего её представителя — Гегеля. «Экзистенция, — пишет датский Сократ, — соотносится с реальностью Единичного (о «synolos» говорил ещё Аристотель): она, оставаясь в стороне, не совпадает с понятием... Конкретный человек лишён концептуальной экзистенции». Но философию интересуют только понятия, ей ни к чему конкретные существа, «Я» и «Ты» в своей неповторимости и незаменимости. «Synolos» — точка, опираясь на которую Кьеркегор атакует «системы» замкнутого доктринерского типа. «Если бы я мог заказать эпитафию на свою могилу, то не желал бы ничего другого, кроме надписи: «Этот Одиночка». Жаль, что эту категорию сегодня никто не понимает... Как у Единичного, в условиях, когда вокруг — система на системе, моей системой стало: о системе более не упоминать».

О большинстве философов можно сказать, что они уподобляются умнику, который, «соорудив помпезную крепость, сам удалился отдыхать в уютный амбар. Отчего ж они не хотят жить в построенных ими монолитах-системах? Этот вопрос есть одновременно обвинение». Обвинение прежде всего гегелевской системе с её претензией на всеохват и всепонимание: ведь любое событие необходимо. Но когда экзистенцию и всё человеческое пытаются запрятать в клетку системы, результат, по мнению Кьеркегора, получается комический. Комичной выглядит и фигура Гегеля.

Против всех, кто с невыносимой серьёзностью уверяет, что всё постиг, что непонятны только ложь и всякие пустяки, «я поднимаю знамя шутки и иронии». Соревнуясь с Шопенгауэром, датский философ клеймит Гегеля: «Гегельянство — это блестящий дух разложения», «самая отвратительная из всех форм либертинажа», «И до Гегеля мало ли было философов, пытавшихся объяснить историю. Провидение лишь улыбалось, глядя на эти попытки. Но Гегель! Как тут обойтись без гомеровского языка? Сколько раз он заставил всех богов расхохотаться! Жалкий профессоришка, ему привиделось, будто он открыл всеобщую необходимость... одна и та же музыка и шарманщик: слушайте, дескать, боги Олимпа!»

Притязая взирать на всё мирское глазами Творца, всеведущий Гегель забыл самую малость — человека и его экзистенциальную реальность. Систематическая философия на деле смехотворна в основании: говорит об Абсолюте, потеряв из виду человеческое существование. «Ворона и сыр, выпавший изо рта в момент приступа красноречия», — таков безжалостный приговор идеалистической доктрине, занявшейся самолюбованием после потери главного предмета.

Как бы то ни было, всё же очевидна риторичность такой критики. Философ не вникает в принципы и детали гегелевской системы, не видит её завоеваний. Система в её тотальности представляется ему маловажной, поскольку она не понимает экзистенции. Единичный в этическом и религиозном планах всегда остаётся за рамками системы. Кьеркегор пытается сдвинуть центр внимания философии с системно-спекулятивной точки зрения на внутренне неповторимое. «Отчего философия в наше время пошла обманным путём и слова не проронит об образе жизни самих писателей? Не потому ли, что они и сами себя не понимают? И даже первоклассные сочинения часто скрывают и лгут, и автор, не поняв себя самого, толкует о той или иной науке. Действительно, раскрыть себя — куда сложнее».

4. «Единичный» перед Богом

«Единичный», индивид-категория, с точки зрения которой следует рассмотреть время, историю, человечество. Альтернативу гегелевской системе Кьеркегор видит именно в личности. Единичный человек важнее рода (и гегелевского «человечества»), он оспаривает и ниспровергает систему. Он противостоит всем формам имманентизма и пантеизма, где универсальное поглощает индивидуальное. Единичный (synolos) — оплот трансценденции, и он же — исток христианства.

«Единичный» и «вера», таким образом, коррелятивны. По мнению Кьеркегора, вера как «факт христианского бытия» образует центральный момент экзистенции. При этом очевидно, что философию и христианство нельзя примирить. Верующий, полагает Кьеркегор, не может философствовать, как если бы христианства не было. Прорастание вечного во времени стало возможно только со Христом. Абсолютность этого факта означает, что доказательства здесь неуместны: он из тех фактов, которые либо принимают, либо отвергают без обсуждений. Максимум того, что можно обосновывать, — это то, что здесь оснований не может быть.

Однако где нет доказательств, там возможно свидетельство. О христианской истине свидетельствует житие Того, Кто верит и действует, подтверждая Откровение Того, Кто «не прячется в безопасную нишу под предлогом нужды, чтобы потом получить поцелуй Иуды в награду». Следовать за Христом могут те, кто не ограничивает себя пределом («Остальное — не моё дело»), ведь Бог — это отрицание ограниченности и страха выйти за грань.

Лессинг говорил, что от исторического факта нельзя перейти к осознанию вечного. Кьеркегору претят спекулятивное понимание христианства и попытки удостоверить его с помощью философии. Не проверять, а верить. А чтобы верить, не обязательно иметь перед глазами Христа. Видеть человека — ещё недостаточно для того, чтобы поверить, что именно этот человек — Бог. Только вера даёт возможность увидеть в исторически конкретном вечное. А в перспективе вечности «любая эпоха современна».

Кьеркегор считает, что «истина субъективна». «Никто не заменит меня пред Богом», «Будь пред Богом один на один» — таков императив рыцаря веры, ответствующего за себя в условиях абсолютной изоляции. Впрочем, быть рыцарем непросто, страх толкает «быть, как все». Кажется, такая логика оправдана, и «масса обезьян создаёт впечатление могучей силы». Однако люди, предпочитающие «быть, как все», преступают против собственного величия и достоинства. «Обезьянья масса — владычица без владений! Бог отвернётся от нее».

5. Принцип христианства

«Сначала определить свое отношение к Богу, и лишь затем — к другим». Такая последовательность продиктована фактом наличия бесконечной дистанции между Творцом и человеком. С помощью благодати качественная дистанция может быть сокращена, подлинная экзистенция раскрывается перед лицом Бога, когда слетают враз все маски, иллюзорное, фиктивное. «Чтобы поплыть, надо раздеться; так, желая достичь истины, следует внутренне освободиться: мысли, идеи, всё, связанное с эгоизмом, отбросить, остаться нагим, когда это необходимо». Плуты и канальи, «профессора и пастыри» вместо того, чтобы служить вечности, угождают времени. «Осуществить полное равенство в мирской среде, сущность которой — различие, осуществить мирское равенство, творя различия, — как это возможно?... Лишь религиозное может при помощи вечного довести до конца человеческое равенство: человечность; богоугодное, сущностное, немирское, подлинное, единственно возможное равенство — да будет в том его величие — религиозно, оно и есть истинная человечность... теперь, когда вследствие самосожжения, причиной и поводом которого стало трение мирского о мирское, мир охвачен пожаром, для нашего времени настоятельно необходимо то, что исчерпывающе выражает одно слово — вечность. Несчастье нашего времени именно в том, что оно стало наконец нетерпеливым «временем», которое не желает и слышать о вечности, более того, оно благонамеренно и притворно подражательно. В порыве бешенства временное жаждет превратить вечное во что-то совершенно лишнее. Но тому век не бывать, ибо чем более воображают, что можно обойтись без вечного, чем более настаивают на его бесполезности, тем более в нем нуждаются» («Hiin Enkelte», «Единичный», предисловие к «Взгляду на мою деятельность как писателя»).

К христианству, писал Кьеркегор, «меня привела личная потребность, но я понял, что именно в нем нуждается наш век... Христианство стало задачей всей моей жизни, с глубоким смирением понял я, что и самой длинной жизни не хватило бы, чтобы исполнить эту миссию». Таким образом, мы не слишком ошибёмся, назвав экзистенциальную философию Кьергекора подлинной теологией опыта, или, точнее, теологической биографией.

6. Возможность, страх и отчаяние

С духовной стороны человека характеризует его свойство быть единственным в своем роде. В животном мире преобладает родовое начало, а потому царствует необходимость, законы которой изучает наука. В сфере становящегося, исторического, событийного экзистенция уже больше напоминает царство свободы. Человек выбирает свое бытие, а значит, его экзистенциальная реальность не столько необходимость, сколько возможность. Всё одинаково возможно, реально достижимо всё. Но здесь есть обратная сторона: ни на что нельзя претендовать в абсолютном смысле.

Экзистенция — это свобода и возможность, возможность также не выбирать, остаться парализованным перед угрозой небытия выбрать и погибнуть. Реальность поэтому дана как возможность и страх — чистое переживание возможного, — страх того, что может произойти нечто гораздо более ужасное, чем есть в реальности. Возможность отсылает к будущему: будущее во времени дано как возможность. Будущее и страх сопряжены друг с другом. В этом контексте понятно, почему Кьеркегор настаивает на том, что «он был и остаётся религиозным писателем». Страх неотделим от человеческой жизни: того, кто погряз в грехе, страшит возможное наказание, освободившегося от греха гложет страх нового падения. Он «разрушает все начинания, обнажая их иллюзорность. Ни одному инквизитору не изобрести таких мучений, как страх. Он поражает в момент наибольшей слабости, от него не скрыться ни в суете развлечений, ни в работе, ни днём, ни ночью». Страх порождает искус самоубийства, но это — способ уйти, ничему не научившись. Лучше дать тревоге войти и довершить начатое дело, суть которого — в прояснении, что это «Бог гонит человека беспокойством, ибо хочет быть любимым».

Если страх характеризует отношения человека с миром, то отношение с самим собой характеризуется как отчаяние от непонимания своей сути. Отчаяние, по Кьеркегору, — это вина человека, внутренно не принимающего самого себя. Ненавидя экзистенцию, но любя себя, человек нередко пытается то стать творцом, «ужасным богом», то раствориться в удовольствиях. Но ни в первом, ни во втором найти себя он не может, отсюда и отчаяние, «смертельная болезнь», «вечное умирание без конца», неудающееся саморазрушение. Ни одно из земных страданий, ни даже смерть не могут сравниться с чудовищной силой отчаяния. Отчаявшийся болен смертью, умирание «Я» составляет суть его жизни. Каждый человек, уверен философ, близок к отчаянию. А тот, кто не замечает этого, возможно, ближе других к опасной черте. Это продолжается, пока мы не обратимся к себе, не пожелаем быть собой. Источник отчаяния — в неприкаянности, в «нежелании отдаться в руки Господа. Но, отрицая Бога, мы отрицаем себя, удаляемся от единственного родника, источника живой воды».

Если истина приходит от Бога, то не значит ли это, что христианин должен быть в «серьёзном конфликте с этим миром», что последняя степень отчаяния и тоски будет значить, что он созрел, наконец, для вечности? «Как прислушивается путешественник, исколесивший весь мир в поисках певца или певицы с самым чистым и совершенным голосом, так Господь прислушивается к нашим земным голосам. И стоит ему заслышать мольбу отчаявшегося до крайности человека, он говорит себе: вот нужный тон. «Вот он», — как если бы это было его открытие. Но Он и в самом деле знал это, ибо Он в каждом из нас, поскольку Бог помогает лишь так, как это может сделать свобода. Каково же изумление человека, благодарящего Бога за помощь... Полный признательности, он возносит молитву во славу Бога, прося его оставить всё, как есть, так, как сделано Богом. Ибо он не верит себе, он верит только Богу».

7. Кьеркегор: наука и сциентизм¹

Поскольку установлена первостепенность Бога и веры, наука как форма жизни противопоставлена вере как неподлинная экзистенция подлинной. «Трактовать изобретение микроскопа как небольшое развлечение — куда ни шло, но приписывать ему серьёзность было бы слишком... Если одним мановением жезла Творец привёл всё в движение, то что Ему стоит показать нелепость всех расчётов наблюдателей?» Лицемерно считать, по мнению Кьеркегора, что «науки ведут к Богу». Какая суетность — изображать Господа этаким феноменальным художником, творения которого не всем доступно понять! «Но религия утверждает, что никому, прямо-таки ни одному из нас не доступны помыслы Всевышнего. И самый мудрый пред ним должен смиренно склонить голову, как самый невежественный. В этом глубокая суть сократического незнания: отвергнуть со всей силой страсти любопытство всякого рода, чтобы смиренно предстать пред лицом Бога».

Натуралистически объяснять растения, звезды, камни, предположим, надо, но в этом же ключе браться за дух человеческий — «богохульство, изобретённое, чтобы ослабить религиозную и этическую страсть». Микроскоп, как и другие научные методы, не решает экзистенциальных проблем, ибо между человеком и Богом — пропасть бесконечная. Попытка ликвидировать Бога, заменив его толпой претенциозных натуралистов, делающих из своих «законов» религию, и ставя себя на его место, — не безумие ли это? Дух нерушим своей моральной определённостью, он не способен жить в ожидании последних известий из газет или журналов. Какие открытия сделала наука в области этики? И «меняется ли поведение людей, если они верят, что Солнце вращается вокруг неподвижной Земли?»

Даже когда естественные науки опровергают некоторые положения Писания (относительно возраста Вселенной, например), нечто остаётся совершенно неизменным, и это — этические требования. Но именно нерушимость моральных устоев мало устраивает тех, кто стремится «к языческим наслаждениям. И тогда они лицемерно изобретают так называемые научные доводы!»

Бог почему-то не позаботился о паровой машине и печатном искусстве — в Откровении об этом ничего нет. Скорее он «искушает людей, позволяя им городить то здесь, то там галиматью, чтобы в конце концов скандализировать девиз всех натуралистов и высокочтимой научной общественности — „Один за всех, и все за одного“!»

8. Кьеркегор и «научная теология»

Если дело обстоит именно так, то теология оказывается в трагикомической ситуации, ведь и она, желая быть научной, проигрывает партию. Если бы не серьёзность ситуации, трудно было бы не посмеяться над страстным желанием теологии отдаться науке. Возмездием стали утрата искренности перед Богом и неверие в Священное Писание. «Господь наш освистан естественными науками!» — так оценил положение Лютер.

В «научной теологии» так же мало смысла, как в «систематической теологии» гегелевского типа. Её создали из страха, а не силой веры. «Сами по себе заявления науки не имеют большого значения, — категоричен философ. — Светская культура делает теологов боязливыми: они только тем и озабочены, чтобы придать наукообразие своим доводам. Их страшит перспектива остаться один на один с чёрным человеком, как не раз случалось с «системой». То, в чем они действительно нуждаются, — это «vis comica» («сила комического») и личное мужество. Следует понять комичность заявлений, будто правота научных основоположений означает подрыв религиозной точки зрения. Личное мужество, с другой стороны, необходимо, чтобы понять, что следует бояться Бога, а не людей».

Научный поиск бесконечен, и если учёного-натуралиста не беспокоит это обстоятельство, то это значит, что он не мыслитель. Танталовы муки интеллектуализма могут прекратиться лишь для того, кто внял отчётливому призыву духа: «Hic Rhodus, hie salta» («Здесь Родос, здесь прыгай»). Даже когда мир будет объят пламенем, разлагаясь на элементы, дух останется при своем: «Ты должен верить». Эта смиренная мудрость духа, способная умерить суетность, так же аристократична, как и наблюдение в микроскоп, своей достоверностью.

Главное возражение, выдвигаемое Кьеркегором против естественных наук (в действительности против позитивистского сциентизма), состоит в следующем: «Возможно ли, чтобы человек, воспринимая себя как духовное существо, мог увлечься мечтой о естественных науках эмпиричных по содержанию?» Естествоиспытатель — человек, наделённый талантом, чувством и изобретательностью, но при этом не постигающий самого себя. Если наука становится формой жизни, то это великолепный способ «воспевать мир, восхищаться открытиями и мастерством. Но при этом остаётся открытой проблема, как познать свою духовную суть».

Перевод С. Мальцевой
«Западная философия от истоков до наших дней»

^[1] Сциентизм (от лат. scientia наука, знания) — это система убеждений, утверждающая основополагающую роль науки как источника знаний и суждений о мире. Нередко сциентисты считают «образцовыми науками» физику или математику и призывают строить остальные науки по их образу и подобию. Сциентизм ставит науку во главу идейной и культурной жизни общества.