От Сократа до Мераба путь
не долог. Они совсем рядом...

«С чего начинается человек?» — спросили однажды Мераба Мамардашвили.

«С плача по умершему», — ответил он.

— Кем ты хотел быть?

— Всегда философом.

— Почему?

— Тяга к смерти.

Но тяга к смерти — не как тяга умереть.

А как символ жизни.

Нет, вы только вдумайтесь: в 1949 году мальчик приезжает учиться на философский факультет МГУ; он хочет стать философом в стране, где не было философии; и в сталинское время философия для него — это реакция достоинства жизни перед лицом антижизни…

Он считал: в основе философии лежит удивление.

А философ — представитель того, что нельзя выразить.

И часто повторял: философия — это ад.

Это было в начале 1981 года, когда Мераб Мамардашвили читал лекции о Декарте. Лекции начинались в 10 утра. Мераб был уникально пунктуален, никогда и никуда не опаздывал. И вот однажды все собрались, огромная аудитория, ждут, а Мераба нет. Опоздал на сорок минут. Извинился и начал лекцию.

Потом рассказал близким друзьям, что проснулся ночью, часа в четыре, весь залитый кровью. К нему во сне приходил Декарт. Они разговаривали. Он не мог вспомнить этот разговор. Но разговор был. Он помнил это, когда проснулся и обнаружил, что горлом идет кровь, и когда потом долго приходил в себя, и когда под утро вновь засыпал.

Сон о Декарте — как реинкарнация, переселение душ.

В лекциях Мамардашвили Декарт жил.

Декарт утверждал: мышление есть нечто, чем можно заниматься четыре часа в месяц, а остальное время отводить другим делам. И Мераб любил это повторять. Он знал: труд мысли — это жуткий труд. Мысль доступна человеку только на пределе напряжения всех его сил. («Из мысли мысль не вытекает. В мысли нужно пребывать — усилием»).

И если мы, например, действительно поняли мысль Декарта, говорил Мамардашвили, то это означает, что она не случилась тогда, когда он ее высказал, а случается с включением наших собственных актов мысли, которые понимают Декарта и мыслят ту мысль, которую мыслил Декарт.

Да, если все это так, то человек должен иметь способность и силу держать время и мысль.

А держать время и мысль — это и значит быть свободным.

Когда в советское время Мамардашвили вызывали на допрос в КГБ, то не без иронии говорили: «Мы знаем, вы считаете себя самым свободным человеком в стране…»

Свобода для Мераба была чем-то очень простым и естественным: «В конкретных делах веди себя, как свободный человек — и будешь свободен».

И еще говорил: «Быть свободным — значит иметь силы и способности быть свободным».

У него были и эти силы, и эти способности.

Где-то с середины 70-х годов Мамардашвили уже ничего не писал. Только говорил. Его выступления, доклады, лекции о Декарте, Канте, Прусте — это устное слово, импровизация, живая речь.

Ухтомскому принадлежат слова:

«Были и есть счастливейшие люди, у которых всегда были и есть собеседники и, соответственно, нет ни малейшего побуждения к писательству! Это гениальнейшие из людей, которые вспоминаются человечеством как почти недосягаемое исключение; это уже не искатели собеседника, а, можно сказать, вечные собеседники для всех, кто потом о них слышал и узнавал. Таковы Сократ из греков и Христос из евреев».

Один философ добавил: и Мамардашвили из грузин.

Наверное, это не добавление, а тост.

Такой очень грузинский тост, особенно учитывая весь ряд — и того, кто из греков, и того, кто из евреев…

Кстати, тосты Мамардашвили не произносил. Что удивительно для грузина.

В застольях больше молчал, попыхивая трубкой. А потом как-то вдруг невзначай, будто бы само собой получалось, что все внимание приковано к нему и он — без всяких тостов — ведет стол.

На философском факультете МГУ Мераб Мамардашвили учился с 1949 по 1954 год. Сами понимаете, шансов сесть — миллион…

Так вот, когда его спрашивали, почему уцелел, отвечал: потому что грузин.

У русских, считал Мамардашвили, есть такая способность: создавать ад из общения в любой точке пространства и времени. А в грузинах он более всего ценил трагическую легкость. Или, если угодно: трагическое веселье, веселый трагизм.

Это особого рода трагизм, который содержит в себе абсолютный формальный запрет на обсуждение вслух своих бед, на их размазывание… Перед другими ты должен представать веселым, легким, осененным «незаконной радостью». Интересно, как Мераб объяснял своей аудитории, что такое настоящий оптимизм: если вы сможете преодолеть крайнюю точку отчаяния — перед вами откроется берег радости. Не ранее того.

Но Мамардашвили тридцать лет жил в России. И грузин воспринимал как прекрасную, возвышенную легенду или легендарный образ. Такой, знаете, феодальный рыцарский образ… Да, он верил в легенду грузинского рыцарства, в то, что быть грузинским рыцарем — это нечто, не требующее ни обоснования, ни платы, нечто — вопреки всему и вся.

«Мне думалось, что раз грузины жизнелюбивы, раз обладают чувством юмора, смогли сохранить сердце и старинный образ рыцарства, раз остались индивидуалистами, скептиками и т. д. — значит, их невозможно поработить окончательно. Я это констатировал буквально изо дня в день, будучи в Москве и за ее пределами. Вернулся — и оказалось, что это было иллюзией, что процесс ментального, психологического, словесного порабощения зашел слишком далеко».

Он переехал в Грузию в 1981 году, а незадолго до смерти, в первых числах ноября 1990 года, в интервью на грузинском языке говорил своим соотечественникам очень горькие вещи:

«Грузинская интеллигенция не использовала последние пять лет, чтобы сказать правду своему народу. Вместо того чтобы бороться с уже привившимися дурными качествами — с ложно понятым патриотизмом, отсталостью, влюбленностью в себя, спесивостью, убежденностью, что мы самые хорошие, самые умные, самые красивые и никто другой нам не нужен, — интеллигенция подыгрывала порокам, укоренившимся в народе…»

Мне кажется, это не только о грузинской интеллигенции сказано…

Известно, что Мамардашвили открыто выступал против Гамсахурдиа. Стали хрестоматийными его слова: «Если мой народ изберет Гамсахурдиа — я пойду против своего народа».

А когда упрекали в антипатриотизме, отвечал: истина дороже родины.

Друзей у Мераба Мамардашвили было много. Александр Пятигорский, Эрнст Неизвестный, Юрий Левада… Всех не перечислишь…

Мераб считал, что дружба — это связь двух одиночеств, трех одиночеств, четырех…

«То, что я есть, если вам это интересно, — это продукт одиночества и молчания».

Юрий Петрович Сенокосов познакомился с Мамардашвили в конце 60-х годов. Мераб работал тогда заместителем главного редактора «Вопросов философии», а Сенокосов был сотрудником этого журнала. Потом Лена Немировская как-то принесла Мамардашвили свою статью, тот вызвал Сенокосова, поручил подготовить публикацию. Вскоре Сенокосов и Немировская поженились, а Мамардашвили навсегда остался их близким другом.

Мераб шутил: «Россию можно любить за женщин и Сенокосова».

Кто-то подарил Мерабу магнитофон, и была всего одна кассета, Ю.П. записывал лекции Мераба на эту кассету, вечером расшифровывал, а на следующий день на ту же магнитофонную кассету записывал другую лекцию.

Ю. П. — хранитель мамардашвилиевского слова. Без него, наверное, всё оборвалось бы, исчезло…

За десять лет после смерти Мераба Мамардашвили Юрий Сенокосов издал десять его книг. Перевел устную живую речь Мамардашвили в письменный текст. Это была очень сложная работа.

Теперь уже выходят книги о самом Мерабе Мамардашвили. Проходят научные конференции, посвященные ему. И не только в Москве. Но и в Минске, Перми, Томске.

Мы начинаем жить в мыслительной культуре Мераба Мамардашвили.

И если понимаем мысль Мамардашвили, то это означает, что она случилась не тогда, когда он ее высказал, а случается с включением наших собственных актов мысли, которые понимают Мамардашвили и мыслят ту мысль, которую мыслил Мамардашвили.

Юрий Сенокосов дружил и с Мерабом Мамардашвили, и с Александром Менем лет двадцать. Но Мераб и отец Александр друг с другом знакомы не были. Специально сводить не хотелось, а случая представить их друг другу почему-то не было.

И вот как-то осенью 1987 года в Пицунде Мераб, Ю.П. и Лена Немировская шли по улице и встретили отца Александра. Ю.П. и Лена познакомили их и оставили наедине. Мераб и отец Александр проговорили весь день. Потом Мераб еще дважды ездил к Александру Меню в Семхоз.

Эта встреча — философа и богослова — была символической. Пожалуй, в российской культуре такой больше не было. Потому что это профессии, как бы не пересекающиеся друг с другом. Но вот философ и богослов встретились и поняли друг друга.

После пицундской встречи отцу Александру оставалось ровно три года жизни, а Мерабу — на два с половиной месяца больше.

Тот ноябрь в Москве был пронзительно-звенящим и бесснежно-голым. Как-то очень быстро темнело, и когда Мераб Мамардашвили, Юрий Сенокосов и Лена Немировская вернулись из аэропорта (задержка рейса), было уже совсем темно.

Лена предложила что-то поесть, а Юрий Петрович спросил: «Мераб, хочешь водочки?»

Когда то, еще в начале 70-х годов, Мераб подарил им флорентийскую кожаную бутылку, из которой любил пить водку. Ю. П. пошел за водкой, Лена разогревала еду, а Мераб сидел на кухне.

Стоя у плиты, Лена думала о том, что вот даже самолет отказывается везти Мераба в Грузию, там Гамсахурдиа, там Мераба не понимают; он неделю назад только вернулся из Америки, а через несколько дней им вместе лететь на конференцию в Лондон; кстати, в Лондон должен был лететь и Александр Мень, но 9 сентября отца Александра не стало, и его смерть Мамардашвили воспринял мистически…

Но Мераб рвался в Грузию: там мама и любимая сестра Иза…

А Лена продолжала: «Мераб, я помню, на твоих лекциях еще в 70-е годы ты всегда настаивал на том, что ты — грузин. А ведь Грузия тебя сейчас не хочет, она тебя не ждет. Почему ты все-таки чувствуешь себя грузином?» И он повторил ту же мысль, почти теми же словами, что и двадцать лет назад: «Первое небо, которое я увидел, было грузинским. И первые горы, и первый пейзаж — грузинские. И первое мое впечатление, и первое слово — тоже грузинское».

Лена ему опять про обстановку в Грузии и про то, что даже самолет туда не хочет лететь… А Мераб — думая о своем: «Да, случайность рождения…».

И была длинная-длинная пауза.

Тут пришел Ю.П. с водкой, перелитой в любимую мерабовскую бутылку.

И Мераб — вдруг: «А душа бесмертна».

Потом у них с Ю.П. был разговор о Греции, о монастырях, о том, как хорошо жить отшельниками.

Почему он сказал, что душа бессмертна? Мераб и помпезность — это что-то очень отдельное. Но в то же время он никогда и ничего не говорил всуе.

Наверное, так прощался.

Он еще был, но уже и не был.

Поздним вечером того дня, 25 ноября 1990 года, Лена и Ю. П. опять поехали провожать Мераба в аэропорт «Внуково». Рейс больше не задерживали. Расстались без мрачных предчувствий. Через несколько дней ведь должны были увидеться.

А через полчаса перед самой посадкой в самолет в том месте, что по-советски жутко называется накопителем, Мераб Мамардашвили умер от разрыва сердца.

К сожалению, у гениев простые человеческие сердца.

В нем было очень развито достоинство участия. Достоинство присутствия на месте.

Из записи интервью, взятого у Мераба Мамардашвили в октябре 1990 года, на грузинском языке:

«Я думаю, каждый человек имеет свое место, нельзя покидать его лишь для того, чтобы тебе было лучше… я думаю, — быть может, ошибаюсь, конечно, но все же думаю, — что нужен вам в том смысле, что существую у вас на глазах, выполняю какую-то философскую функцию…»

novayagazeta.ru