ПОЗДРАВЛЯЕМ!

В рамках XV Международных Рождественских Образовательных чтений в Кремлевском дворце съездов митрополит Симферопольский и Крымский Лазарь вручил московским профессорам диакону Андрею Кураеву и Александру Дворкину ордена Нестора летописца III степени.

Орден Нестора летописца — награда Украинской Православной Церкви, вручаемая за духовно-просветительские труды. Этими наградами московские миссионеры удостоены Блаженнейшим митрополитом Киевским и всея Украины Владимиром «За заслуги перед Украинской Православной Церковью и во внимание к многолетним миссионерско-просветительским трудам, направленным на проповедь Православия и противостояния расколам и сектам» и приурочены к 15-летию хиротонии отца Андрея и 50-летию со дня рождения Александра Дворкина. Для профессора Дворкина — это третий церковный орден. Ранее он был удостоен Патриархом Московским и всея Руси Алексием II ордена Преподобного Сергия Радонежского III степени и ордена Святителя Иннокентия Московского III степени.

Александр Леонидович Дворкин:

«Мы хотели жить не по лжи»

— Александр Леонидович, расскажите, пожалуйста, о своей семье, родителях.

— Я родился в обычной семье советских интеллигентов. Мой отец — инженер, мама — преподаватель русского языка, кандидат филологических наук. Родители мои долгое время оставались неверующими и некрещенными, мама крестилсь лишь в декабре прошлого 2006 года. Вообщем, воспитание в доме мало чем отличалось от любой другой советской семьи. Я учился в лицее, посещал художественную школу.

— Как вы оказались в Америке?

— Я эмигрировал из России в 1977 году по политическим мотивам. В то время я входил в молодежную пацифистскую группу, которая пыталась отстаивать солженицынские принципы, жить по правде. Советская система, в которой мы жили, была основана на лжи. Мало кто в нее верил, но все притворялись, что верят. А мы не хотели притворяться, не хотели ни заниматься политикой, ни делать карьеру в такой обстановке. Люди уходили из институтов, оставляли перспективную работу. Это властям не понравилось, начались аресты, преследования. И вот при очередном аресте спокойные и очень серьезные люди из Комитета госбезопасности очень мягко намекнули, что у меня есть два пути: или добровольно уехать на Запад, или не добровольно поехать на Восток. Вот так я оказался в Америке.

— И там, на Западе, вы открыли для себя другую Россию?

— Я встретил там эмигрантов еще первой волны, покинувших Родину во время революции. Они увезли и сохранили впечатления о России без большевиков. Они сохранили культуру старой России, ее прекрасный литературный язык. Я открыл для себя многих и многих людей, которые были не просто свидетелями великой русской культуры, но и ее непосредственными носителями. Общение с ними дало мне очень много.

— А какое место в той старой России занимает православная культура?

— Со всеми этими людьми я познакомился в Православной церкви. Но это было гораздо позже моего приезда в Америку. Я активно вливался в новое американское окружение, учился в американском университете и общался только с американцами. Но так получилось, что однажды на Пасху я, проходя мимо православного храма, решил туда зайти. И вот, оказавшись в церкви, я отстоял всю службу до конца. Праздничное богослужение так на меня подействовало, что я почувствовал, что должен обязательно креститься. Так и начался мой путь к вере. Он был очень длительным и проблемным, но начался именно так.

— Как вы крестились?

— Дело было Великим постом. Я решил, что должен соблюдать пост, хотя не имел никакого представления о церковной жизни. Тем не менее, я неукоснительно этого держался и очень был этому рад, и всем говорил об этом. И где-то в середине поста я стал задумываться, почему я ни разу не был в церкви. Я пошел в тот храм Христа Спасителя, где я был на Пасху, и подошел к первому же священнику, которого там увидел. Я ждал, что он будет петь мне панегирики, какой я хороший. Вместо этого он мне говорит, что креститься это хорошо, но нужно еще воцерковляться, т.е. бывать каждое воскресенье на службе. Тогда я решил: «Ладно, дохожу до крещения, но сразу как покрещусь, только здесь меня и видели». Ходить по утрам мне ужасно не нравилось, я просыпал, но затем священник придумал мне ответственное занятие, чтобы я занимался с детьми русским языком, и таким образом, у меня появились какие-то обязанности, а кроме того, мне нравилось заниматься с детьми, и я приучился рано вставать. Стал ходить в церковь, покуда не наступило лето, и я отправился в отпуск на две недели. Я уехал к своему приятелю американцу в Пенсильванию, в деревню. В первое воскресенье я замечательно выспался, но почувствовал к концу дня какое-то неудобство. В следующее воскресенье уже беспокоился не на шутку. Понял, что попался. С этого времени я своей жизни без Церкви уже не мыслю. Крестили меня в 80-м году на Крещение Господне, 18 января. Я узнал, что жизнь христианина очень может быть отличной от жизни простого человека, и стал менять свою жизнь, стал отказываться от того, что считал до этого нормальным, но что таковым, в общем-то, не было. В первую очередь, я бросил курить. После крещальной купели и причастия я просто физически чувствовал свою прозрачность. Я словно видел, как пульсируют мои вены, как бьется мое сердце и течет кровь. После первого в жизни причастия, уже на обеде, я достал сигарету, стал прикуривать и вдруг, поднося спичку, я почувствовал, сколько копоти осядет на мою прозрачность. Я убрал сигарету изо рта и после этого уже не курил.

— Как получилось, что вы, имея классическое образование, дающее возможность получить перспективную работу, стали студентом православной академии?

— Это был мой последний семестр в университете. Я подавал документы на аспирантуру по русской литературе (я изучал русскую литературу в Колумбийском университете), меня уже приняли. А тут так получилось, что меня батюшка пригласил работать в храм, помогать ему на службе, читать. И вот Великим постом к нам приехал один известный эмигрант из России — Краснов-Левитин, который написал историю обновленчества. Он сидел за веру, был исповедником. Когда меня стали с ним знакомить, первый вопрос, который он мне задал: «Саша! А почему Вы не учитесь в Свято-Владимировской академии?» Я это воспринял как некий такой знак и поехал подавать документы в академию. Меня туда приняли, и вот, вместо аспирантуры Колумбийского университета я стал студентом Православной академии. Деканом у нас был о. Александр Шмеман, преподавал о. Иоанн Мейендорф. Во время моего первого визита о. Иоанн пригласил меня к себе домой. Так мы познакомились. По его благословению моим первым духовником стал о. Александр Шмеман. После смерти о. Александра моим духовником стал сам о. Иоанн. Осенью 80-го года началось мое обучение в академии.

— Александр Леонидович, расскажите о своем обучении в Свято-Владимировской академии.

— Академия была престижным учебным заведением, где, кроме славян, обучалось много американцев и европейцев. Замечательный преподавательский состав и много интересных сверстников — вот что я там встретил. Вообще мы там довольно весело жили. Вспоминаю одного новообращенного американца. Его звали Джон Смит; став православным, он выбрал себе имя Варсонофия. Этот православный американец Варсонофий Смит был довольно ревностным человеком. Когда он готовился к экзамену, то часто делал это по ночам, чем мешал своему соседу по комнате. Тот его вежливо выставлял на лестничную клетку, где Варсонофий и читал какую-нибудь духовную литературу ночи напролет. При этом он не сидел на месте, а ходил почему-то с этажа на этаж по лестнице. И вот как-то, закончив читать, он отправился к себе в комнату. Но поскольку он непрестанно перемещался то вверх, то вниз, то зашел в комнату этажом ниже. Тихонько прокрался к постели, разделся и стал ложиться под одеяло. Но в постели оказался арабский студент Томми Джозеф, человек маленького роста, лысый и очень смуглый, с большой черной бородой и очень зычным басом. И вот Варсонофий Смит видит, что в его постели лежит некто очень черный. Он решил, что это бес, и стал вопить диким голосом и бить земные поклоны, восклицая «Господи, помилуй!». Араб Томми Джозеф проснулся от этих криков и своим громким басом завопил на все общежитие. Мы прибегаем и застаем такую картину: один бьет поклоны, а другой дико смотрит на него и кричит.

Был еще один сосед — американец украинского происхождения. Звали его Грегори Телоп. Когда его предки приехали с Украины, точнее еще из Австро-Венгрии, фамилия их была Телепневские. Но когда они оказались здесь, то эмиграционные чиновники изменили их фамилию на Телоп. В общем, Грегори, поступив в колледж, прочувствовал свои русские корни, стал учить русский язык, ощутил себя русским человеком и поменял себе фамилию. Он стал Телепневым. Поступив после колледжа в семинарию, этот Григорий Телепнев оказался моим соседом по общежитию. Он приехал с мыслями о подвижничестве, о том, что нужно искать себе всяческих духовных подвигов. Например, он думал, что настоящий подвижник спит не более трех часов. Поэтому Грегори Телепнев вычитывал за ночь весь богослужебный дневной круг на славянском языке. Я засылал под его бормотание и, просыпаясь, часто заставал его бодрствующим. Мы шли на утреню, которая служилась в семинарском храме перед занятиями, а потом в аудиторию, где Телепнев мирно засыпал. Он спал все пары. Затем мы шли обедать и возвращались в общежитие. Я садился заниматься, а Григорий ложился в постель, чтобы спать свои подвижнические три часа. У него был такой замечательный будильник, который при выключении начинал снова звонить минут через пятнадцать. Так вот, когда этот будильник начинал звонить, Телепнев с закрытыми глазами нажимал на кнопку и спал дальше. Будильник снова звонил, и он снова его выключал. Так Григорий спал все восемь часов. А ночью Телепнев продолжал свои бдения, чем мешал мне несказанно. Но потом он подружился со студентом из Калифорнии Джимом Попхаузеном, с которым его духовные интересы совпадали, и переселился к нему. Джим был очень большим человеком, просто невероятного объема. Они жили надо мной, и Великим постом я по ночам слышал, как они били поклоны. Впечатление было такое, словно кто-то непрестанно роняет кухонный шкаф. Но вскоре Григорий Телепнев стал неслышен. Он решил взять на себя подвиг молчания, и, обмотав горло шарфом, показывал всем, что он совершенно не может говорить. Так он промолчал весь Великий пост, а на Пасху неожиданно сбрил бороду, оставив одни только длинные, как у казаков, усы, и заговорил, что он узнал о своем украинском происхождении и обращаться к себе просил по имени «Грицко», что он понял, что во всем виноваты москали. Вновь пошел менять свою фамилию и, не доучившись до конца семестра, поступил в Украинскую самосвятскую семинарию.

— Александр Леонидович, скажите, а послушание для вас много значит?

— Так получилось, что все мои духовники очень уважали свободу человека, все они были мудрыми людьми, и получалось, что всякий раз, когда нужно было в жизни что-то менять, что-то делать, решение оставалось за мной. Мой самый близкий духовник о. Иоанн Мейендорф очень мне много дал, многому научил. Кроме того, он был моим научным руководителем, моим официальным, как это называется у американцев, «ментором». И он был очень близким для меня человеком, моим близким другом. Он мне давал очень хорошие, нужные советы. Но при этом никогда не настаивал. Всегда, если была возможность для свободы воли человека, он оставлял выбор за мной. Категоричным он бывал только в самых крайних случаях. Если говорить про о. Александра Шмемана, то самый главный урок, который он мне дал, — это урок своей смертью.

Где-то за год до этого он читал курс «Литургия смерти» — о православных богослужениях, связанных со смертью. Это был очень хороший исторический анализ. Кроме того, он написал «Идеальную смерть», которой ему хотелось бы умереть, и получилось, что умер именно так. Ему очень не хотелось умирать где-нибудь в больнице, на людях. Он говорил, что смерть — это таинство, что умирать нужно дома, в окружении родных, когда все осознают важность происходящего. Так оно и произошло. Он год болел раком, год умирал, приводил в порядок свои дела. Это был человек очень сильной воли, очень властный. В о. Александре уживались властность, порой даже резкость, и милосердие, сострадательность к людям. За последний год его жизни все, что было в нем не святого, светского, грубого — все вышло. Меня просто поразило то, как он относился к своей болезни — с огромным смирением и каким-то детским юмором. Я видел его в разных ситуациях, знал, каким он бывает. Но в конце все это ушло — осталась только какая-то лучезарная детскость. При полной телесной немощи, он просто светился от радости. Я был у него за день до смерти. Дома собрались все близкие — дети, внуки. Он сидел на стуле, сидел очень ровно, у него была прекрасная выправка — в детстве он учился в парижской кадетской школе. Он был в белом подряснике, рядом находилась его матушка, держала его за руку. Он пытался перекреститься, но сил уже не было. Его лицо было очень спокойным. Он сидел и просто ждал, когда придет смерть. Через сутки его не стало. А потом была литургия смерти. Три дня гроб с его телом стоял в семинарском храме, где шли службы. Я все три дня был там. Помню, что чувствовал тогда: было очень грустно и вместе с тем очень светло, радостно. Второй раз я испытал подобное на похоронах о. Глеба Каледы. Это были какие-то особые пасхальные чувства.

— Живя за рубежом, вы верили, что когда-нибудь вернетесь на Родину, в Россию?

— Я всегда говорил, что вернусь. Как и когда это произойдет, я не знал, это была какая-то бравада. Я говорил, что вавилонское пленение не бывает дольше 70 лет, но звучало это довольно-таки наивно. За те 15 лет, что я прожил в Америке, я не хотел приобретать себе какую-то недвижимость, ничего, что могло бы привязать меня. А потом получилось, что стало возможным вернуться. Я тогда уже жил в Мюнхене, работал на радио «Свобода». Когда произошел августовский путч, меня вызвали в редакцию, поскольку я был редактором политических новостей, и я три дня не выходил из студии, писал — вещал, вещал — писал, и все прочее. Я тогда чувствовал ужасную обиду — у меня дома такое происходит, а я тут сижу. Я списался со своим духовником о. Иоанном. Он благословил меня возвращаться, и нимало не сомневаясь, я вернулся. Это было 31 декабря 1991 года.

— А как получилось, что доктор исторических наук становится ведущим специалистом в области нетрадиционных религий?

— Когда я приехал, о. Иоанн написал мне рекомендательное письмо работать в отделе катехизации. Я сразу знал, что еду работать в Церкви. Но секты?! Об этом мне и в страшном сне бы не приснилось! Ведь я был историк, я хотел заниматься наукой. Мы начали работать с о. Глебом Каледой. Работа только начиналась. Нас было, кроме него, всего четверо. Я спокойно преподавал себе в академии, в МГУ. Еще чем-то там занимался. А потом стали просто приходить родители, чьи дети попали в секты. Отец Глеб отправлял их ко мне. Те рассказывали свои беды. До этого они стучались во все двери, никто им ничем не помогал, не слушал, их отовсюду гоняли, покуда они не пришли в Церковь. Затем меня пригласили на встречу в правительство Москвы. И потом эта тема меня как-то заинтересовала. Я подготовил конференцию по Богородичному центру, где впервые употребил термин «тоталитарная секта». Я даже не догадывался, что такого термина еще не существует, так это мне казалось очевидным. Термин прижился. А на следующий день мне стали звонить журналисты и задавать вопросы. Я стал подбирать материалы. Через какое-то время я понял, что раз я все равно этим уже занимаюсь, то нужно заниматься этим профессионально. В конце весны 93-го в Москву приехал профессор Огорд из Дании, президент «Диалог-Центра», который интересовался новыми русскими сектами. Мы встретились, он пригласил меня в Данию. Я приехал, посмотрел материалы, которые собраны в «Диалог-Центре», и понял, что такой центр должен быть здесь, у нас. Вернувшись, я начал его создавать. 5 сентября он был уже открыт, и поскольку это день памяти священномученика Иринея Лионского, то мы его именно так и назвали. И каждый год 5 сентября мы празднуем день рождения нашего центра.

— Кто к вам обращается?

— Да все обращаются! И госструктуры, и пресса, и чиновники самых разных уровней, и милиция.

— В наших госструктурах есть кто-нибудь, ответственный за эти вопросы?

— Нет, никого.

— А в других странах?

— Есть несколько стран, где такие вопросы решаются очень хорошо. Например, Германия и Австрия. В Германии, во-первых, само государство очень активно противостоит сектам, во-вторых, традиционные церкви в сотрудничестве с государством имеют в каждой земле своего уполномоченного, который занимается только сектами. Они тесно сотрудничают с государственными структурами, занимаются информационной помощью, реабилитацией пострадавших от сект. У каждого из них есть свой аппарат служащих. В Германии была создана парламентская комиссия по расследованию деятельности сект. Меня туда приглашали, и я выступил в бундестаге, рассказал им о международных связях сект. Но безусловное первенство по борьбе с сектами в законодательной сфере принадлежит Франции. Во Франции создана правительственная структура на уровне министерств — Межминистерская Комиссия по борьбе с сектами. Она не входит ни в одно министерство, и подчиняется непосредственно премьер-министру. Ее председатель — Аллен Вивьен, бывший министр иностранных дел. Сейчас он — чиновник в ранге министра, но уже в этой области. Эта комиссия подготовила целый ряд законодательных инициатив, которые были поддержаны французской национальной ассамблеей, в частности, в законодательство введен термин «секта», под этим подразумевается тоталитарная секта, как деструктивная организация, контролирующая сознание. Контролирование сознания объявлено преступлением по новому законопроекту, и это будет введено в уголовный кодекс. Сектантская организация может быть закрыта, если она или ее высшее руководство проиграло два уголовных процесса. К законопроекту прилагается список из 179 сект, которые признаны опасными для личности и государства. Государство считает своим долгом защищать своих граждан от опасных организаций. Вообще, государство — это очень прагматический институт; есть религиозные организации, которые ему полезны, а есть — очевидно вредные. Например, недавно в Челябинске на судебном процессе выступала одна дама из секты «Свидетели Иеговы», которая получила два высших образования. Она закончила в Москве Гнесинский институт и Новосибирский университет. На вопрос судьи, работает ли она по специальности, она ответила, что работать не хочет, что числится дворником, потому что ей можно тратить на работу не более 4 часов в сутки, чтобы все свое время посвящать хождению по квартирам. Но ведь государство вложило в эту женщину очень много денег, дав ей два элитных образования, а никакой отдачи от нее нет. Понятно, что право этой женщины быть тем, кем она хочет. Если она хочет быть бомжом, это ее личное дело. Но если есть организация, которая превращает образованных людей в бомжей, то понятно, почему государство должно бороться с такими организациями.

— В одной из своих работ вы пишете, что лучший тест на свободу — это спросить человека о трех вещах в его организации, которые ему не нравятся. Назовите, пожалуйста, три вещи, которые вам не нравятся в Православной Церкви?

— Мне не нравится, что некоторые представители духовенства необразованны, что часто рукополагают священников без нужного образования. Безусловно, вызывает очень серьезное беспокойство отсутствие богословского образования среди мирян. Мне не нравится потребительский подход к православию и, соответственно, требоисполнительский подход со стороны духовенства. Это наша очень серьезная проблема. Не нравятся грубость и хамство, которые, к сожалению, очень часто встречаем в храмах, тем самым не давая возможности новопришедшему человеку узнать о наших делах. Не нравится, что священники не хотят общаться со своим народом, не подпускают его к себе. В общем, мне не нравится клерикализм в Церкви. Не нравится обрядоверие и магический подход к вере, который существует в некоторых церквях среди священников и прихожан. Я могу еще долго продолжать.

— Спасибо, с критикой мышления у вас все в порядке. Мне хотелось бы задать вам профессиональный вопрос. Скажите, что нужно человеку, чтобы не попасть в секту?

— Нужно просто проявлять разумную осторожность, не верить каждому первому обещанию и каждому дружелюбному человеку. Помнить, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и что не всякая духовность от Бога, и не смущаться задавать вопросы. Если с Вами заговорили на духовные темы, совсем необязательно, что эти люди хорошие. Сектантство — это всегда некое мошенничество и жульничество. Как человеку уберечься от бытового мошенничества? В религиозной сфере точно так же.

Беседовал Д.Т. Ахалашвили
Интернет-журнал «Русская неделя»