Игумен Петр (Мещеринов): «Церковь должна служить не народу, а Христу»

Руководитель Школы молодежного служения Патриаршего центра духовного развития детей и молодежи при Даниловом монастыре города Москвы игумен Петр (Мещеринов), известный своей прямой евангельской позицией по многим актуальным вопросам современной церковной жизни, ответил на вопросы «Православия в Украине».

О себе

— Отец Петр, могли бы Вы рассказать о себе? Наши читатели впервые получили возможность познакомиться с вами. Уверен, что они будут вами заинтригованы. Вы — лицо монашествующее, в то же время глубоко разбираетесь в литературе, музыке, граждански активны.

— Я родился в Москве в семье музыкантов. Семья моя имеет глубокие дворянские корни, прослеживающиеся до XVII-го века. Мой отец занимался изучением генеалогического древа и восстановил родовые связи на несколько столетий вглубь.

— То есть Вы не по ту сторону «железного занавеса»?

— Действительно, иногда меня обвиняют в непатриотизме… а мне иногда хочется спросить своих обвинителей: «а вы знаете, как звали вашего прапрадедушку?» Я, например, знаю. Воевода Иван Мещеринов был тем самым военачальником, который осаждал и взял Соловецкий монастырь на пике противостояния старообрядцев и царской власти в XVII веке. Родственником рода Мещериновых по одной из женских линий был поэт М.Ю.Лермонтов, с моим прапрапрадедушкой Владимиром Мещериновым он учился в Благородном пансионе при Московском университете. Также Мещериновы были в родстве с фамилией Столыпиных. Интереснейшая судьба была у моего прадедушки по материнской линии. Звали его Пётр Леонидович Руженцев. Он был офицером, воевал в Японскую войну, был ранен. Потом, во время Первой мировой войны, из-за ранения служил в тылу. Когда пришла власть большевиков, его как офицера повели на расстрел. Прадед с семьей жили на Ходынке, там тогда были офицерские казармы. А у него было десять детей — моя бабушка, ее братья и сестры, которые это все видели… Но солдаты не расстреляли его, они его очень любили и не смогли этого сделать. Тогда комиссар сказал: «Вступай в партию, и казенная квартира останется за тобой». Прадед ответил, что «в вашу партию я ни за что не вступлю», и был просто выгнан на улицу с десятью детьми. Как-то перебивались. Потом уже, в 20-е годы, он был церковным старостой и за это был репрессирован. В самом начале 30-х годов, когда репрессии были не столь жестоки, он провел три года на Беломорканале. Потом жил в ссылке, правда, недалеко от Москвы, в Калуге — запрещено было жить в Москве. Таким был мой прадед, которым я очень горжусь и с которым даже чувствую некую духовную связь — меня в монашестве тоже назвали Петром.

Я очень благодарен своему роду за то, что он сформировал во мне нравственные ценности. Хотя семья не была атеистической (обе мои прабабки были полячками, и маму воспитывала сестра прабабушки, Казимира Богдановна Домашевич — она так вообще была истовой католичкой), я не получил в детстве религиозного воспитания. Но получил воспитание нравственное, потому что сохранились и передались старые русские семейные традиции. Семья моя очень большая и дружная, в ней много известных людей. Так, недавно умершая народная артистка СССР Людмила Шапошникова — моя тетка; брат её, тоже покойный, был известный дипломат; дядья и тётки мои — и люди искусства, и науки, и рабочие… Всегда в нашем родственном кругу были мир, согласие и любовь. Никогда у нас не делили квартиры, не писали друг на друга доносы. А это очень важно — мне бабушка рассказывала, что в очень многих семьях, и это широко известно, в эти «замечательные» 30-е годы писали друг на друга доносы, главным образом, из-за жилплощади… Как-то наша семья была от этого ограждена нравственным воспитанием.

Я часто вспоминаю рассказы бабушки о семье. В перерывах между офицерской службой ее отец, мой прадед, о котором я уже упомянул, работал бухгалтером на заводе в Коломне, содержа при этом всю свою семью. Это была обычная семья того времени: три языка, знание музыки, игра на фортепьяно, знание нот — это была норма семейного воспитания и образования. Все получили такое образование. Какой контраст по сравнению с советским временем, когда по семье, именно по культурной жизни, проехался каток! Некоторые сейчас ностальгируют по советскому времени, по советской семье; так вот, если сравнить обычную дореволюционную семью с советской, то налицо ужасающая примитивизация жизни! К счастью, через свою семью я имел возможность воспринять дух старой России.

— Как вы пришли к вере и затем — к монашеству?

— Даже не знаю… как-то так получилось. К христианству меня привел Бах, музыка Баха. Она меня всегда притягивала своей глубиной, тем, что стоит за ней. Именно на немецком языке я впервые прочитал евангельские строки — в баховских «Страстях». К принятию крещения в Православной Церкви меня подтолкнуло чтение Владимира Соловьева. А потом у меня засела максималистская мысль Достоевского о том, что служить Богу — не значит только ходить к обедне. Поэтому я пошел в монастырь. Вот так в нем и живу уже почти двадцать лет.

О миссии

— Отец Петр, вы руководите Школой молодежного служения при Патриаршем центре духовного развития молодежи. Из той информации о школе, которую можно найти в Интернете, видно, что Школа работает довольно активно. Также при вашем участии в прошлые года проводились круглые столы на темы, касающиеся различных пастырских вопросов, которые возникают сегодня в нашей церковной среде. Но, прежде всего, хотелось бы, чтобы вы рассказали о Молодежной школе. Какие наиболее эффективные пути миссии в молодежной среде вы видите сегодня?

— Мне кажется, сегодня наиболее эффективным средством для объединения молодежи является создание среды общения. Наша Школа молодежного служения состоит из нескольких степеней. Во-первых, это самый простой лекционный катехизический курс. Затем — овладевание навыками какой-либо социальной работы. У нас есть около двух десятков подшефных учреждений — это и центры социального обслуживания, и детская колония, и больницы. В них в качестве волонтеров работают слушатели нашей Школы, приобретая специальные навыки. Мы не ограничиваемся чтением только общих катехизических лекций; на втором году обучения приходят специалисты и говорят о семье, психологии, миссионерстве. Это второе направление — теоретическое и практическое. Но самое главное — это среда общения, когда молодые люди могут общаться друг с другом и создавать свой круг общения. Потому что сегодня, конечно, люди этого по большей части лишены. В наше время ценность информации вообще достаточно девальвирована; и поэтому создание среды общения — это, можно сказать, основное наше направление.

— Как вы думаете, насколько могут быть успешны такие формы миссионерства, как, например, проповедь на рок-концерте? К празднованию юбилея 1020-летия Крещения Руси по Украине проходил тур с участием отца Андрея Кураева, группы «ДДТ» и двух украинских рок-групп. Кроме того, в разных регионах на концертах также выступали и местные священники. Проповедник на сцене рок-концерта — насколько это удачно, на ваш взгляд?

— Почему бы и нет? Проповедник может быть везде. Апостолы вообще заходили всюду, в частности, в языческую среду, и не боялись этого.

— Да, но апостолы создавали местную церковь, общину, а проповедник на рок-сцене сегодня приехал, а завтра уехал дальше.

— Что касается лично меня, то, будучи по образованию музыкантом, я рок-музыку не воспринимаю. Для меня рок-культура чужда, я бы не смог проповедовать на рок-концерте. Очень хорошо, если находятся люди, которым это удается, потому что даже в такой обстановке сказанное слово может подтолкнуть человека к самостоятельным размышлениям. Я не сомневаюсь в том, что всеобщего успеха такая акция иметь не будет. Но ее положительный момент заключается в том, что у людей, составляющих на момент рок-концерта массу, руководимых инстинктом толпы, по приходе домой что-то всплывет в памяти, и это будет толчком к какому-то самостоятельному пути. Поэтому я ничего не могу сказать об этом плохого.

— Действительно, каждому — свое. И такая форма, возможно, для какой-то аудитории успешна и хороша. Мне кажется, что тут возникает один важный вопрос или даже проблема: куда потом придут эти люди?

— Это действительно серьезный глобальный вопрос. Вообще в наших реалиях мы немножко опоздали с формами проповеди. Время уже значительно обогнало нас, и мы просто наверстываем упущенное какими-то точечными акциями или действиями: то проповедуем на рок-концертах, то придумываем еще что-то. Но на самом деле, по моему ощущению, время опередило Церковь. И здесь хорошо бы обратиться к практике инославных церквей в их внешне-проповедническом опыте, к их наработкам. Там, особенно в протестантском мире, давно уже есть ответы на многие наши вопросы. Может, что-то положительное мы могли бы адаптировать к православию и использовать. Но здесь кроется гораздо более серьезная проблема, а именно: православие уже довольно давно как-то свелось к храмовой жизни. И продолжает сводиться сегодня. Это подтверждают, например, достаточно напряженные, не прекращающиеся уже много лет споры о богослужебном языке: «какой использовать язык — русский или славянский?» Сама по себе проблема не является такой уж большой. И справедливо указывают сторонники славянского языка, что нужно дать себе небольшой труд, чтобы выучить несколько десятков слов, чтобы более-менее понимать, что происходит в церкви. Но сама напряженность вокруг этой темы свидетельствует о том, что православие воспринимается как нечто исключительно храмовое, только как храмовое действо. Но при всей своей значимости и важности богослужения, сфера церковной жизни им не ограничивается. Оно лишь часть, очень важная, но лишь часть жизни. Жизнь христианина охватывает всю сферу его существования. А у нас как-то повелось, что Церковь ограничивается только богослужениями. Это была сознательная политика советской власти; но, увы, так по инерции продолжается и сегодня. Любой выход за эту грань церковности для нас просто неизвестен. Поэтому эти точечные рок-проповеди являются свидетельством того, что в Церкви, в церковном организме наличествует мысль о расширении церковности и за пределы храма. Другое дело, что мы пока не владеем никакими наработками, не знаем, как это делать. Может быть, в будущем что-то изменится.

— Каковы, на Ваш взгляд, способы разрешения этой ситуации?

— Прежде всего нужно создавать ту самую среду общения, может быть, и более широкую даже, чем сфера общинной жизни, потому что последняя своим центром имеет как раз евхаристию, богослужение. Нужна именно среда общения — чтобы людям можно было элементарно куда-то прийти. То есть не просто во время богослужения переглянуться друг с другом или перемолвиться парой слов в храме или возле него. Собственно, мы и стремимся этот вопрос решать. У нас для этой цели строится центр. Мы поставили одной из главных своих целей, чтобы наряду с литургической и катехизической жизнью люди могли общаться. Тогда эти проблемы будут решаться.

О церковной жизни

— Мне кажется, что такая среда общения в определенной степени в Церкви есть. Интересно отметить, в связи с недавно нашумевшим делом епископа Диомида, что идеи, которые он проповедовал, распространились очень широко и весьма быстро. Так что, наверное, есть какая-то среда. Как вам кажется, насколько действенна попытка Церкви отреагировать на то, что происходит в ее крайне правой части, если можно так сказать, в крайне правом крыле? Насколько эту «болезнь» возможно исцелить таким способом, как это было решено на Архиерейском соборе?

— Здесь есть две стороны проблемы. Во-первых, само по себе соборное решение совершенно правильное, хотя, на мой взгляд, и несколько запоздалое. Мне думается, что лучше было бы, если бы обратили внимание на эти персоналии немного раньше. А с другой стороны, владыка Диомид — выразитель определенной идеологии, которая свойственна очень многому количеству православных, и она никуда не денется. Мы можем вспомнить 94-й год, когда в Церкви шла дискуссия об общине отца Георгия Кочеткова и о методах его катехизации. Тогда получилось так, что отрицались не собственно способы решения проблем, которые предлагал отец Георгий, а сами проблемы. Но от них мы никуда не делись, они остались до сего дня — это и недостаточная катехизация, и многое иное. Настоящий церковный ответ, на мой взгляд, должен был бы стать таким: «Отец Георгий предложил свой вариант решения проблем; мы его критикуем по таким-то и таким-то причинам, и предлагаем свой вариант (и практический опыт) решения этих же проблем», а не «закидывать шапками» отца Георгия и кричать, что у нас все в порядке и все нормально (я помню, на конференции «Единство Церкви» так и говорилось, что у нас все хорошо, но появился зловредный отец Георгий, который «мутит воду»). Так же и сегодня. Параллельно с решением дисциплинарных вопросов в отношении владыки Диомида, конечно, надо было бы разбираться с этими проблемами. А что значит разбираться с проблемами? Это значит затрагивать чуть ли не всю сферу нашей жизни, не только церковной, но и общественной, ибо это все взаимосвязано; это значит поднимать все «больные вопросы» нашей современности. Но пока мы к этому не готовы. Я говорю «мы», имея в виду не только церковное сообщество, но и вообще общество в России. Оно не готово оценивать с нравственной точки зрения свою историю и день сегодняшний. А собственно только таким способом (и никаким другим) и можно решать эти проблемы.

— О многих таких проблемах вы пишете в своих книгах, которые издаются, в том числе, в последнее время и в Киеве. И одна из таких небольших и в то же время практически важных работ, написанная вами в соавторстве, касается вопросов подготовки к причащению. Могли бы вы рассказать более подробно, как практически в своей пастырской работе подходите к этому вопросу? Насколько жестким, насколько незыблемым может быть в повседневной жизни христианина — обычного прихожанина — то молитвенное правило, которое у нас де-факто считается церковной нормой?

— Я думаю, что если человек причащается редко, если он «захожанин», то это правило как раз для него. Собственно, эти правила и вырабатывались в ту эпоху, когда люди причащались раз в год. Если же человек живет христианской жизнью и причащается часто, не совершает смертных грехов, по силам молится, то ему достаточно выполнять церковное каноническое правило о причащении натощак и прочитать Последование ко святому причащению. Этого даже более чем достаточно для современного человека. И в этом вопросе мы вновь возвращаемся к той проблеме, о которой я говорил: сведение православия только к храмовой жизни. То же самое и тут: евхаристия ограничивается лишь дисциплинарной стороной. В то время как главное условие для приобщения к таинству — это нравственная христианская жизнь. Если человек живет по-христиански, то ничто не препятствует ему причащаться.

— Бывает так, что люди сами себя отлучают от причастия, когда, например, из-за плохого состояния здоровья или тяжелой физической работы человек не может, не в состоянии вычитать определенные правила и тем самым считает себя не подготовившимся к таинству.

— На самом деле это не «он считает». Это своего рода «идеология субботы», скажем так, фарисейство. А человек просто воспринимает то, что ему проповедуется.

— В начале нашей беседы вы упомянули о своем музыкальном образовании и сказали, что не воспринимаете рок-культуру, поскольку воспитаны в другой эстетической традиции. А как бы вы оценили современное состояние церковного пения? В какой-то степени это ведь тоже музыка. На празднование 1020-летия Крещения Руси, когда на Владимирской горке была совместная литургия двух Патриархов, Вселенского и Московского, с Константинопольским Патриархом приехал и греческий хор. И те, кто был на службе, или слушали трансляцию по телевизору, были просто поражены греческим пением. Насколько оно хорошо! И насколько оно контрастирует с тем оперным стилем пения, который присутствует в наших храмах.

— Да, я тоже люблю пение знаменное, и считаю, что знаменный русский распев — это драгоценнейшая сокровищница церковного общемирового искусства. Это действительно абсолютно подходящее к молитве и богослужению пение.

— Да, но насколько реально в наших условиях возрождать эту традицию?

— Я много лет регентовал в Даниловом монастыре, и опыт показал, что знаменное пение сейчас не всеми воспринимается. И это естественно, потому что знаменное пение все же является архаичным, а наше ухо уже с детства привыкает к иного рода звукам. С самого рождения человек попадает в агрессивную звуковую среду, строящуюся по определённым звуковым принципам — она не одноголосна, а многоголосна; поэтому человеческий слух привыкает к аккордам. Выходом из этой ситуации является обиходное пение. Выработанный в ХIХ — начале ХХ века русский церковный обиход — это очень красиво! Надо сказать, что концертное пение я тоже очень не люблю. Когда начинают исполнять Веделя «Покаяния отверзи ми двери»… это ужасно просто. Но, с другой стороны, есть многие люди, для которых именно в этом, в таких эстетических вещах заключается русская православная церковность и традиция.

— А что вы думаете по поводу общенародного пения в храме?

— Когда я учился в семинарии в [Троице-Сергиевой] Лавре, я ходил на ранние литургии, которые пелись общенародным пением. Выходил регент в храм и какие-то самые простые обиходные песнопения пелись с народом. Мое мнение таково: если это возможно организовать, то это очень хорошо. Но в этом случае нужно выбирать: или пусть поет хор, или пусть поет народ, потому что когда поет хор, а народ стоит и «подтягивает», то это для молитвы и для молящихся совершенно невыносимо. Нужно тут напомнить и то, что существует церковный чин певцов. Этим подчеркивается мысль, что пели в древности вовсе не все, а только определенные поставленные на это церковное служение певчие. С другой же стороны, общенародное пение, если оно организовано и упорядочено от начала до конца службы, — тоже большой позитив. Но этим нужно заниматься. Наиболее успешны результаты в том случае, когда есть община. Вообще же я только один раз видел такое явление — в Лавре. В остальных храмах как-то мне не встречался этот опыт.

— В последние годы Церковь получила свободу, и люди стали больше ездить и чаще встречаться с православием за пределами бывшего Советского Союза, с греческим православием или западным. В связи с этим возникает вопрос: как сочетаются традиции наши и традиции, сложившиеся там, в частности, в греческом мире? Одним из таких практических контрастов является возможность причастия без исповеди. Когда причащаются часто, а исповедаются редко или по мере потребности. Наверное, массово и автоматически нельзя переносить церковную практику с одной территории в совершенно другие условия. И все-таки, насколько может быть применим у нас такой подход в условиях растущего количества причастников, и когда люди причащаются часто или постоянно?

— Я думаю, что это вполне применимо. Естественно, когда человек причащается часто и старается жить нравственной христианской жизнью, то он особо и не нуждается в частой исповеди — если не понимать под исповедью откровение помыслов или перечисление совсем уж мелких мысленных прегрешений. Но у нас все упирается в отсутствие общинной жизни. Поэтому исповедь перед причастием — это некий контроль Церкви над ситуацией, когда приходят совершенно незнакомые люди, еще невоцерковленные, мало что понимающие, и вдруг хотят приступить к таинству евхаристии. В данном случае исповедь в некотором смысле заменяет катехизацию. Кроме того, сказывается наш общий патерналистский менталитет, который, скажем так, не позволяет широко смотреть на какие-то вещи. А вообще, конечно, это разные таинства, и люди, часто причащающиеся, нередко действительно имеют проблемы с обязательной исповедью.

— Вы сказали о патерналистском подходе, который, наверное, сочетается с тем, что мы не приучаем прихожан к определенной ответственности.

— Не приучаем, совершенно не приучаем. Мы как раз поощряем их пребывание в кругу статичных и гипертрофированных духовнических отношений и забываем одну вещь: Церковь, помимо прочего, несет в себе очень важную педагогическую функцию — способствовать возрастанию человека во Христе, превращению его в состоявшуюся зрелую творческую личность, в христианина. Но в нашей церковной жизни как раз такая вот педагогическая цель по отношению к каждому человеку, увы, редко ставится.

— А что нужно делать для того, чтобы человек стал взрослым христианином, ответственным за свою христианскую жизнь?

— Этот вопрос, опять же, выходит за рамки нашей церковной жизни. Трудно вот так сразу выдать универсальный рецепт. Нужно быть человеком. Нужно стараться быть честным перед самим собой. Но это ведь корень и общественных проблем… Здесь заложены глубоко духовные вещи, связанные с тем, что люди в России не извлекли урока из истории ХХ века. В результате этого получается, что у нас нет народа. Есть население, состоящее из очень «атомизированных» людей, каждый из которых сам по себе, разумеется (в большинстве своём) и неплохой человек. Есть люди просто прекрасные, и много таких… но вместе они не складываются в народ. Нет у нас солидарности и элементарной гражданственности. Это не какая-то политика, а простая человеческая солидарность, людская взаимопомощь, поддержка. Добавьте сюда традиционный для нас патернализм, массовость и стадность, замешанные на потреблении, что мы отмечаем особенно в последнее время… Это можно объяснить своеобразным качанием маятника после развала Советского Союза — от вынужденного аскетизма, когда люди не могли потреблять то, что хотелось, до материального изобилия и относительной доступности потребления. Может быть, это явление временное. Но, мне кажется, что задача Церкви и, может быть, даже властей — коль скоро государство традиционно у нас воспринимается не просто как команда наемных менеджеров, осуществляющих определенные функции, а именно как нечто весьма значимое — взять на себя организацию какой-то воспитательной деятельности. Воспитательной не в патерналистском детсадовском, и не в советском идеологическом, смысле, а в нравственном, чтобы посредством развития правовых и общественных институтов (и никакими иными способами) развивать взаимное уважение, и через это формировать личностей, составляющих именно народ, а не очередное (уже постсоветское) стадо.

О Церкви и обществе

— Как, на ваш взгляд, нынешняя российская власть относится к Церкви? Например, у нас в Украине есть определенные круги православных, которые, критикуя отношение к Церкви нынешних украинских властей, так называемых «оранжевых», в частности, попытки Президента всеми силами построить в Украине единую Поместную Церковь, смотрят на Россию, видят, как Патриарх появляется вместе с Президентом на экранах телевизоров, и соответственно делают вывод, что у россиян в этом плане все хорошо. Насколько это так? Или, на самом деле, не все так радужно?

— Это очень большая проблема. Современная российская власть, как и всё наше общество, проходит период становления, самоопределения, и, по моему представлению, сейчас мы находимся на уровне некоего «подросткового возраста». Действия нашей власти сегодня исходят из жёсткого циничного прагматизма и желания самоутверждения. Я надеюсь, что это «переходный период», и в будущем наша власть повзрослеет; но на данный момент она, на мой взгляд, не является в должной мере социально и нравственно ответственной. Боюсь, что и в отношениях с Церковью у власти наличествует только лишь определённый прагматизм: после крушения советского строя образовался идеологический вакуум, и хорошо бы, с точки зрения многих представителей властей, чтобы этот вакуум заполнила Церковь с тем, чтобы учить людей патриотизму, цементировать общество. Но это глубоко не церковный подход, потому что не задача Церкви — цементировать общество. Во всяком случае, это не главная ее задача.

— Я думаю, что попытки украинских властей, по крайней мере, некоторых их представителей, построить в Украине единую Поместную Церковь продиктованы как раз именно этим. Они считают, что единая Церковь — это какая-то единая, консолидирующая общество сила.

— Вообще идея о том, что Церковь всегда со своим народом — совершенно правильна, но всё же она нуждается в определенной, и именно церковной, корректировке. Когда эта идея превращается просто в лозунг, она неверна. Всегда ли Церковь должна быть со своим народом? А если народ совершает преступление? Например, в фашистской Германии нацистский строй пользовался поддержкой большинства людей. Соответственно этому разделилась и Лютеранская Церковь: к Церкви Немецких христиан, не только поддерживающей, но и оправдывающей человеконенавистнический режим (в частности, подводилась «богословская база» под антисемитизм, а из Христа сделали «истинного арийца») принадлежали около 70% народа, а к Исповедующей Церкви, отстаивающей евангельские принципы богословия и жизни (и гонимой за это) — меньшинство населения. Это, кстати, очень интересная и поучительная история. Так же и у нас. Когда народ увлечен гламурным потреблением, когда он не хочет извлекать нравственные уроки из своей истории, когда нормой общественной жизни становится ложь, нечеловеколюбие, непорядочность — Церковь обязана обличать такие настроения, и, следовательно, не быть со своим народом, а быть над ним. А точнее сказать, Церковь должна служить Христу в своем народе, и иметь своей целью не служить народу (то есть потакать всему, что составляет на данный момент содержание народной жизни), но приводить народ ко Христу. Вообще существующее в православном мире отождествление Церкви со своей нацией было естественно для традиционного общества, в период становления поместных Церквей. Но в наше время такое отождествление, на мой взгляд, может иметь и негативный результат, а именно — потакание тому отрицательному, что есть в народной жизни. И сегодня это положение вещей, по моему представлению, нуждается в серьёзном церковно-богословском осмыслении… Если говорить об отношениях Церкви с властями, то наиболее конструктивным является не путь каких-то бездумных обвинений или конфронтации с властью, что ни к чему хорошему не приведет (собственно, наше священноначалие из этого и исходит), а путь сотрудничества по всем возможным направлениям. Но при этом необходимо учитывать, что пока, как кажется, ни российская власть точно не определилась в своем отношении к Церкви, ни Церковь в отношении к власти. Православная Церковь очень инерционна, 1700 лет она существовала в симфонии с властями, и пока еще в российском православии не наступило осознание того, что этот исторический момент ушел и больше никогда не вернется, что Бог подарил Церкви именно самостоятельность.

— Но многие круги надеются на восстановление монархии в России. И некоторые даже утверждают, что существует ересь «цареборчества».

— Можно сколько угодно спорить об этом, говорить о достоинствах монархии, оценивать нашу и мировую историю с этой точки зрения, и так далее. Но фактом является то, что христианских монархий в мире больше нет. Господь их устранил с лица земли. Если принимать точку зрения Писания на исторический процесс как на Божественную парадигму (а православный христианин непременно и обязан руководствоваться такой точкой зрения), которая утверждает, что все повороты истории зависят, в конце концов, от веры и нравственности как общества в целом, так и (прежде всего) личностей, составляющих народ, — то тогда нужно поставить вопрос: «а почему Господь так сделал? Что Господь хочет нам этим сказать?». И мы должны бы извлечь из того факта, что монархии «отменены», определенный евангельский урок. Мы пока этого урока не извлекали… Мне представляется бессмысленной тратой сил и энергии в православном обществе все рассуждения на тему восстановления монархии. Кто бы что ни говорил и ни желал, монархии не будет. Это очевидно. Хотеть можно чего угодно, но жаждать иллюзии — просто неправославно.

Возвращаясь к отношениям Церкви и власти: для того, чтобы тезис «народ и Церковь неотделимы» наполнялся именно церковным содержанием, необходимо, как это ни парадоксально, уделять основное внимание не бичеванию истинных или мнимых пороков общества, но устроению внутренней жизни Церкви на евангельских основаниях. Сегодня общество «больше» Церкви, и дух общества довлеет над Церковью, а не наоборот. Чтобы преодолеть этот дух, Церкви нужно быть очень сильной нравственно и духовно. И в отношениях с властью нужнее для Церкви блюсти, так сказать, свои евангельские интересы в процессе этого взаимодействия, а не материальные. Я думаю, что все можно исправить, если это осознать. Но пока уровень церковного сознания до этого еще не дозрел.

— Отец Петр, скажите, если бы вам предложили составить повестку дня для Архиерейского или Поместного собора, что бы вы туда включили? Какие вопросы, на ваш взгляд, должны были бы стать предметом обсуждения?

— О, вы задали такой непростой вопрос! Честно говоря, я бы не взялся за такое ответственное задание. Но все же… На мой взгляд, предметом обсуждения могла бы служить, в конце концов, та же самая оценка истории ХХ века. Если уж говорить о Поместном соборе, то его надо сравнивать с Поместным собором 1917–18 годов и смотреть, что выполнено, что не выполнено, что изменилось. Но за ориентир принимать именно Собор 17–18 гг. Но тут есть ещё одна проблема, вот смотрите. В православной среде принято яростно ругать II Ватиканский собор. Люди, которые не были на Западе, не знают положения вещей, говорят о II Ватиканском соборе, что, дескать, реформы этого Собора привели к оттоку людей из Католической Церкви. Это вовсе не так — ни к какому значительному оттоку Собор не привел, а по многим параметрам и затормозил этот, увы, естественный для современной европейской жизни, отток… Суть же II Ватиканского Собора вот в чём: в Церкви всегда наличествует глубоко церковная интенция, стремящаяся осмыслить современность, те условия, в которые поставил нас Бог, с евангельской точки зрения и с точки зрения церковного предания. Собственно, Церковь всегда этим занималась. И как не оценивай II Ватиканский собор, но импульс, из которого он возник, был именно таким — дать ответ на вызовы современности, которые время поставило перед Церковью. Опять же можно спорить, каким был этот ответ, но факт остается фактом — Католическая Церковь как могла, отреагировала.

У нас, в ХХ веке, в силу того, что Церковь до 1943-го года была физически гонима, а потом она заняла геттообразное сервильное место в советской «структуре», и ей разрешали только совершать богослужения, — все проблемы ХХ века прошли мимо нас. Прошла научно-техническая революция, она не осмыслена в Церкви. Не осмысленно и пастырски не учтено кардинальное изменение культуры восприятия, совершенно отличающейся от церковной — кинематограф, телевидение, интернет… Культура стала стадной, а христианство осталось и всегда будет личностным. Прошла мимо нашего осмысления и революция сексуальная. Любой священник сталкивается с тем, что приходящие к нему на исповедь молодые люди уже, скажем так, до крайности сексуально раскрепощены. Что с этим делать? Как строить пастырскую работу? Когда я говорю об осмыслении таких явлений, я имею в виду, разумеется, не оправдание их или разрешение. Речь идёт о том, как пастырски на это реагировать, потому что одно дело — говорить о целомудрии в традиционной среде, в которой нарушение его было преступлением, а другое дело — в той среде, где нецеломудрие — уже норма, никем не оспариваемая. Множество новых проблем! Например, вопрос феминизма, или, более точно, изменения положения женщины в обществе. И всё это не какие-то абстрактные построения. Вот, например, Церковь призывает к решению демографической проблемы путем рождения как можно большего количества детей. Но эти призывы в церковных устах сводятся исключительно к исторической реминисценции. Сейчас уже изменилось время, изменилось положение женщины в обществе. Теперь уже не та совершенно среда, не то общество, чтобы женщина сидела дома и рожала детей. И есть огромное количество тех проблем, которые Церковь должна осмыслить. Это не значит, что она должна тут же выдать четкие постановления, но необходимо хотя бы начать этот процесс с признания того, что это проблемы действительно стоят перед Церковью. Это то, что пока у нас не видится. Пока у нас метод решения всех вопросов и метод ответов на все вопросы — это отсылка к прошлому: к синодальному времени, ко времени монархии или к еще более древнему времени. При этом я думаю, что если современных православных перенести в это прошлое на какой-нибудь «машине времени», то они бы там взвыли. Никак не захотели бы там жить. В этом и заключается парадокс: вот в церковной среде принято на чём свет стоит ругать демократию. Но вряд ли кто-нибудь из этих ругателей захотел бы жить в реальных, грозящих свободе и жизни, условиях недемократии, когда к тебе в любой момент могли прийти и повести на казнь и пытки, или в лагеря. Я уверен, что ни один нормальный человек этого не захочет… Или почитатели Сталина, которые изо всех сил его оправдывают, не захотели бы подпасть под его репрессии и быть расстрелянными.

— Вы вспомнили это время, и такая параллель приходит на ум. Совсем недавно почил Александр Исаевич Солженицын, который как раз жил в те времена и сам прошел через многое, и голос свой возвысил о том, чтобы рассказать человечеству о жестоких беззакониях советского режима. Каково, на ваш взгляд, значение Александра Исаевича, его творчества, наследия для Церкви?

— Вообще оно огромно. И не только для Церкви, но и для нашего общества, и для всего мира. Солженицын показал правду коммунизма. Я считаю, что его труд «Архипелаг ГУЛаг» — это эпохальное произведение. Всегда в списке литературы, которую я даю нашим слушателям, молодежи, помимо различных церковных, святоотеческих книг, я обязательно называю эту книгу. Ее просто необходимо читать людям. Даже не столько потому, чтобы знать нашу историю, хотя и это очень важно, особенно в наше время, когда всё перевирается и опять возвеличивают Сталина, — а именно с целью познания души человека, «загадочной русской души». Поэтому, конечно, значение Солженицына огромно. И его призыв «жить не по лжи» очень импонирует моему мировосприятию. С другой стороны, я не могу сказать, что являюсь поклонником всего объема его творческого наследия, есть вещи, которые вызывают у меня спорные чувства. Александр Исаевич полагал квинтэссенцию русского народа в крестьянстве. И считал, даже и сейчас, что нужно возрождать какие-то крестьянские формы общины, обустраивать Россию в крестьянско-общинном духе. Но историческая правда говорит нам о том, что крестьянство, составлявшее большинство населения России, нисколько не противилось ни февральской революции, ни большевистскому перевороту. За это само же крестьянство и поплатилось в 30-е годы, «Красное Колесо» докатилось и до него. Крестьянство не было тем сословием, на которое можно было бы опереться в Российской империи; тем более нельзя опереться на него сейчас, когда уже и нет крестьянского сословия, и условия жизни поменялись кардинально… Надо сказать, что в спорах церковных либералов и консерваторов, в спорах монархистов и немонархистов мне увиделась та же дилемма — крестьянство и город, почвенничество и цивилизация. Вот такая интересная ассоциация.

— Христианство ведь появилось как религия горожан, городская религия. И мы видим, что в глубинке, в украинских или российских селах христианство переплетается с языческими суевериями. И известное выражение «Русь была крещена, но не была просвещена» актуально и по сей день.

— Вот для меня лично Солженицын помог разобраться и в вопросах крестьянской и городской ментальности, и в моем отношении к советскому периоду. Ведь я прочитал «Архипелаг ГУЛаг» как раз в дни моей юности, в момент формирования мировоззрения. И это произведение стало весьма значимым для меня.

— Благодарю, отец Петр, за беседу и приглашаю посетить «матерь городов русских» — древний Киев.

Беседовал священник Андрей Дудченко