Отдайте братика

[1]  [2]  [3]  [4]  [5]  [6] 

Необычный дом с крестами на куполах понравился Алеше, но заходить туда не хотелось, уж больно много толпилось у дверей народу.
— Битком, — вздохнула мама, — ладно, заскочим и поставим. Давай быстрей.

Чего там ставить, Алеша не понимал, да его это и не интересовало, он сейчас думал, что Мишку своего он не поднял с пола, когда уходил.

Что нужно заскочить и поставить, мама вспомнила вот только что, проходя мимо храма. Что все наспех, на ходу, под беспрерывное мамино «давай быстрей», к этому Алеша давно привык. Никакого значения не придавала она этому заскакиванию, так же сегодня заскакивали в булочную, в «Союзпечать», к бабе Ане, в парикмахерскую. Так же перед дверьми в парикмахерскую прозвучало со вздохом «битком». Она даже не задержалась взглядом на роскошном иконостасе от пола до потолка, она спросила какую-то бабку — где тут Никола.

— Да вон, вишь, где более всего свечей, — это Никола и есть.

— А Алексей этот… ну — Божий человек?

— А, рядом, справа.

— Давай быстрей, — мама дернула Алешу, но свернуть сразу не смогла. Алеша стоял, привороженный видом иконостаса. О Мишке на полу было тут же забыто. Но все-таки Алеша был свернут и утащен в толпу.

Энергично раздвигая стоящих, пробиралась к иконе Николы, сунула предназначенную ему свечку служительнице, Алексею человеку Божию поставила сама (так просила баба Аня) и пошла назад, дергая Алешу (очень упирался), а другой рукой прокладывая дорогу. Дорога была проложена и вскоре они оказались на улице.

— Мама! — Алеша ошеломленно мигал ресницами. — Что это? Где мы были? Да не беги ты!..

— Да церковь это, не знаешь что ли? Давай, давай быстрей, скоро папа придет.

И тут Алеша уперся ногами не на шутку. Они остановились.

— Ну что тебе, говори, горе ты мое.

— А вчера говорила, что я сокровище.

— Много ты запоминать стал, — сказала мама и не улыбнулась только потому, что посчитала это непедагогичным.

— Мама, там, где ты свечку втыкала, там на стене над картинкой…

— Это не картинка, это икона, так они называются, ну…

— Там надпись была нарисована красивая. Что там написано?

Мама задумалась, вспоминая. Действительно, пока возилась со свечкой, видела эту надпись. И оказалось разобрала и запомнила! Хотя надпись была выведена витиеватыми полупонятными буквами.

— Там написано: «Собирайте сокровища ваши на Небесах», — сказала мама. И, сказав, пожала плечами и добавила:

— Чушь какая-то.

Алеша задрал голову на чистое, голубое, безоблачное летнее небо — «где там сокровище? А что вообще такое сокровище?»

Именно это и спросил Алеша у мамы.

— Будто бы не знаешь?

Алеша отрицательно мотнул головой.

«Эх, опять ему в голову чего-то втемяшилось, — подумала мама, — вон как смотрит, потащила на свою голову…»

— Эк тебя эта глупая надпись смутила.

— И вовсе она не глупая.

— Да как же не глупая, сокровище — это, ну, самое, что ни есть дорогое для человека, вот для меня это ты, для тебя — твой Мишка, для папы…

— Для папы я знаю.

— Да? И что же?

— Чтоб не мешали выпить вечером и дали опохмелиться утром, — это он сам так говорил двум дядям. Я слышал.

Про себя мама сказала: «вот козел», но голосом никак не выразила своей оценки, рассмеяться было бы непедагогично, а проявить педагогичность и отругать — глупо.

— Это папа пошутил, — тихо и строго сказала все-таки мама.

— А разве про сокровище шутят? — очень удивился Алеша.

— Да не сокровище это для папы…

— Но он сказал тогда — кроме этого ничего не надо ему, только это ему и нужно, но… если, — Алеша мучительно думал, — только это и нужно, значит это — сокровище.

— Да… да вот ты ну-ты, Господи помилуй!..

Слово «сокровище» Алеша слышал каждый день помногу раз; «Мама!» — кричит Алеша, чуть отвлекаясь от своего медведя. «Ну что, сокровище?» — устало и с усмешкой отвечает мама. И слышится в голосе «ну как ты надоел». Слышится, естественно, не для Алеши. И вот сейчас ему, перед мамой утомленной стоящему, увиделось вдруг это слово совсем не тем, чем воспринималось оно до этого.

Оно стало расти и набухать, как та котлетка, в большую коровку… И ведь так и есть, сокровище это то, что только одно и нужно… Мишка плюшевый — сокровище? Он — любимая игрушка, но это, то ли самое это, единственное? — распирало сознание Алеши от небывалого, впервые ощущаемого прилета… какого прилета, чего прилета?! Он поднял голову вверх, но не совсем вверх, а чуть правее, и увидел, что голубое небо заслоняют сверкающие золотом кресты… «А может они тоже Небо? А может они и есть то сокровище, ведь во всех сказках сокровище это почти обязательно что-нибудь золотое…»

— Мама, а что такое опохмелиться?

— Перестань глупости болтать!

— Так глупости или сокровище?

— Ну, опохмелиться это значит поправиться, вылечиться. И между прочим, когда просто ничего не болит, это, милый ты мой, — сокровище. Ну хватит, давай быстрей.

— Да не тащи так, мама.

Алеша сколько мог упирался, но силы все-таки у мамы было больше, не видно было уже золотых крестов, мама была уже сердита не на шутку и на Алешины вопросы не реагировала, а вопросов Алеша хотел задать очень много, гораздо больше, чем вылетало из него в спину мамы. А вылетало: «А что такое „человек Божий“? А он, этот, Алексий, один — Божий? А мы — чьи? А как это — Божий?» И вдруг, совершенно непонятно отчего и как, вдруг выплеснулось:

— Мама, а ведь у папы нет вообще сокровища. Мы ему — не сокровище.

Мама даже остановилась:

— Это почему же?

Алеша не знал, что сказать в ответ, слов объяснительных у него не было, да и не откуда было им взяться, но он твердо знал, что это так. И если б она могла прочитать хоть каплю малую, что было написано в Алешкиных глазах (увы, мало в мире таких чтецов), то хоть одна печать бы из множества, самой же наложенных, расплавилась бы и из запечатанной, забронированной души хоть лучик маленький вырвался бы навстречу этим еще ни разу не совравшим глазам (еще чуть-чуть — и врать научат), которые видят чистоту мира и не видят еще его во зле лежащим.

И дал бы этот лучик хотя бы частичное прозрение того, что надо почаще, отложив все суетливо-беготливое попечение, дурно-житейское, заглядывать в эти пытливые, неврущие и кричащие детские глаза, тобою же рожденные, в них море целое всего такого, на что только и надо направить свое думанье-смотренье, мимо чего уже промчалась ты в беготливом своем пролете к смерти и ни разу даже взгляда своего не остановивши, на сыновних глазах, кричащих к тебе.

О чем кричащих? Да уж какое там «о чем», когда и глаз не видно, ничего отсюда не видно, не туда голова повернута. И пусть бы неведомы тебе слова, что кто не воспринимает мир и Создателя мира, вот как этот дитенок, сын твой, тому и Царства Небесного не видать, но ведь безо всякой ведомости-неведомости сидит же в тебе дар-сгусточек, в душе твоей забронированной, чтобы вспыхнуть и броню растопить, ему только и надо, чтоб не слишком быстро ты промчалась мимо такой надписи на той же стене, рядом, где про сокровище, где ты свечку тыркалась-ставила, а она никак не ставилась, где все кричало тебе со стен: остановись, голову подними, где сын твой еще более страшными глазами глядел вокруг себя и ты даже досмотреть ему не дала, свернула…

Не вспыхнул дар-сгусточек, не зажегся, не увиделись огненные, плачущие сыновья глаза, что они, осязая недоступное и непонятное тебе Царство Небесное, тем не менее спрашивают тебя об этом, о чем ты ни сном, ни духом. Пробежала уже…

— Да, давай быстрей! Пялишься тут!..

Последнее — про себя, вслух это произносить — непедагогично.

Крепко засело в Алеше это быстропролетное заскакивание.

Несколько дней он донимал родителей вопросами, которые почти все остались безответными, ибо ни съюлить, ни через лазейку выскочить, чтобы чего-то сносное найти в качестве ответа, никак не получалось. Все эти поползновения Алеша пресекал и требовал ясности, которой взяться было неоткуда. Папа просто эти дни исчезал из дома и появлялся только после Алешиного засыпания.

— Папа, ты уже опохмелился? — спрашивал Алеша утром.

Естественно, что Алеша имел в виду только одно — достаточно ли комфортно чувствует себя папа, в полной ли мере он утренне осокровищнен, чтобы ответить на возникшие вопросы. Папа яростно доглатывал яичницу, демонстративно зыркая на часы, спешу мол. Насчет «опохмелиться» папа давно уже демонстративно не реагировал, только зыркал при этом на маму, примерно так же, как на часы.

— Нечего зыркать, — говорила при этом мама, — нечего при ребенке болтать лишнего!

На этот выпад папа тоже отвечать не собирался, он собирался быстрей смотаться, чтобы не успеть услышать приготовленных вопросов. Однако не успел смыться, успел услышать:

— Папа, а сколько раз надо опохмелиться, чтобы собрать все сокровища?..

Это было уже слишком, но на удивление самому себе он вдруг успокоился. От долбления об одном и том же в одно и то же место это место или рассыпается, или каменеет, а результат один и тот же — пустое место не огрызнется, а от камня отскочит.

— Перед работой опохмеляться нельзя, — сказал спокойно папа, будучи уже в прихожей.

— А когда можно?

— На работе. А сокровище… вот далось тебе. Сколько ни опохмеляйся… да ведь и сказано в этой твоей писульке на стене — ничего тут не соберешь, сколько ни собирай; эх, опохмелиться!.. тут на дорогу нет…

— А мы бедные? — это Алеша уже маму спрашивал.

— Нет, мы не бедные, — резко и громко сказала она, — мы нищие!

Удар был направлен явно в спину уже открывшего дверь папы. И спина злобно огрызнулась, ибо показалось, что из самой спины прозвучало:

— А нищие духом — блаженны!.. Бабка Аня тут плешь проела… А телефон сегодня — расшибу!..

Грохнула дверь. Вздохнула шумно мама. Очень непонятно-неприятное лицо было у нее при этом.

— Мама, а мы нищие духом? — спросил Алеша. И добавил:

— А каким духом? Духами?

— Духами мы не нищие! Духов у меня полно, на работе дарят.

Деньгами мы нищие, за детсад твой, вон, платить нечем. А духа этого, духовного у нас навалом, девать некуда…

— Так это какое такое духовное?

— Ну это… Давай ты быстрей, опаздываем… ну это когда телевизор смотришь, когда читаешь, когда папины друзья на работе и он сам про политику всякую бол… говорят. Только не спрашивай, что такое политика! Потом.

— А ты с тетей Валей про Санту с Барбарой?

— Да.

— И это тоже духовное?

— И даже очень.

— Так, если, нищие духом блаженны, так… выкиньте все это, а? И политику и Санту с Барбарой, а? И будем блаженны. Ведь «блаженны» это хорошо? Баба Аня говорит…

— Хватит мне про бабу Аню!

Дорога в детский сад и обратно также была насыщена вопросозакидательством.

— Мама, а зачем ты тогда свечки ставила, если говоришь — глупость?

— На всякий случай.

— А зачем делать глупость на всякий случай?

— Вон, гляди, вон дятел на березе…

— Мама, а кто такой Никола?

— Дед такой бородатый, умер давно.

— И Алексей человек Божий тоже умер?

— Умер, умер.

— А зачем им свечка от нас? Разве мертвым что-то нужно? Баба Аня говорит, что они живые:

— Вон, гляди, какая птичка.

— А откуда птички?

— Из яичек?

— А яички?

— А яички из птичек!..

— Мама, а как сокровище на небесах собирать?

— Да не знаю я, Алексей. Не-з-на-ю! На земле-то, вон, на хлеб не соберешь, а чего уж про небеса-то…

— Так там же написано, на стенке той: «Не собирайте на земле…»

— А где собирать?! — мама остановилась и за руку резко дернула Алешу. — Жрать нам где хочется?! На земле хочется! А про небеса я ничего не знаю!

— А ты спроси.

— У кого? У бабы Ани?

— Нет. У Николы и у Алексея, Божьего человека. Баба Аня говорит, что они на небесах, значит знают.

— Ну и как же мне их спросить? Вот сейчас встать и проорать небесам, что ли?

— А давай попробуем!

— Так, хватит, пошли. Давай быстрей…

Рос, набухал ком-плод заскакивания «на всякий случай», сгущал и без того нелегкую семейную атмосферу, но вдруг вспыхнувшее известие о братике прекратило набухание и вообще все далеко отодвинуло.

Игры Алеши тоже носили странный характер. В машины он вовсе не играл, да и вообще ни во что он не играл, кроме своего медведя. Он вел с ним нескончаемые беседы, чему-то обучал его, водил его за лапу, сажал туда-сюда, а то и просто сидели они друг против друга и смотрели друг на друга. Однажды, застав их при таком переглядывании, мама заметила слезы на глазах сына.

— По-моему он своего медведя считает по-настоящему живым, — сказала она тогда папе.

Папа, не отвлекаясь от своей жизни, пожал плечами и сказал, что все мы когда-то неживое живым считали и что это пройдет. Еще много всяких разных странных мелочей замечала мама за Алешей, так, хоть и не было у него никакого слуха, как-то (опять же нечаянно) обратила она внимание на лицо Алеши, когда он слушал из трехпрограммника «Рассвет на Москве-реке» Мусоргского. Он приник к репродуктору и ничего вокруг не видел и не слышал, кроме солнца над Москвой-рекой и тишины вокруг нее, не видел он и подсматривающей мамы. После мама сказала папе:

— Мне показалось, но что-то видел, что-то им самим выдуманное.

Мне бы очень хотелось знать, что именно.

В промежутках между собственной беготней и командой «давай быстрей» сыну мама задерживала иногда на нем свое внимание.

— А мне бы очень не хотелось знать, — сказал папа.

Его мысль прямая, как прямая линия, не собиралась отвлекаться от течения своей жизни; он решил сразу, что увиденное мамой есть тоже ею выдуманное. Да и вообще все это чепуха, даже если и так, ну слышит и слышит. Все в любой музыке слышат чего-то свое придуманное, было бы чего и чем придумывать.

Все последующие дни после радостной вести, после папиного «будет», Алеша досаждал родителям вопросами о братике и совершенно не чувствовал в их ответах мрачной насмешливости и не видел их переглядываний и качания головами. Естественно, что все потуги родителей переключить внимание Алеши на что-то другое ни к чему не привели.

И вот, пожалуйста, животик у мамы заболел! В то первое утро без мамы, когда тревога и беспокойство поселились в его душе, он наотрез отказался идти в детский сад.

— Буду ждать маму.

— Я тебе сказал, что мамы три дня не будет!..

Но никакие папины вразумления, угрозы и шлепки, не помогали. Алеша уперся, насупился и только твердил:

— Не пойду. Буду ждать маму.

«Все-таки он точно, что — ненормальный», — зло подумал папа, однако ясно ему было, что только связав Алешу и в мешок его запихнув, можно будет доставить его в детсад.

Пришлось смиряться и срочно вызывать бабушку номер два, мамину маму. Лишней мороки от общения с бабой Аней, его мамой, теперь просто бы не выдержал. Бабушку Алеша встретил все тем же:

— Бабушка, у меня братик будет!

Бабушка же, вместо того чтобы порадоваться, стала нудно внушать ему, что он ослушник, что он плохо ведет себя и что мама будет очень недовольна. Бабушка номер два взяла твердую линию не слышать ничего, что говорил Алеша о братике. И свернуть ее с этой линии было так же невозможно, как Алешку со своей. Так, взаимно не слыша друг друга, пообщались они и пошли гулять.

— Ле-ешик, опять ты этого медведя берешь. Его уже выкидывать пора, стыдно с таким на улице появляться.

— Никогда не говори больше так, а то любить тебя не буду.

— Меня?! Бабушку?! Этот замызгала тебе дороже?

— Он не замызгала, он Миша, он мне родной. Он живой.

— А я не родная тебе?

— И ты родная.

Услышав последнее, бабушка номер два была удовлетворена и решила, что как-нибудь приедет, когда внук в детском саду будет, и выкинет замызгалу-медведя. У каждого ребенка есть любимая игрушка, но любить этого старого облезлого медведя, это уж, извините, детского вкуса порча.

На улице, как всегда, Алеша погрузился в игру с медведем, а бабушка номер два все отсылала его к шумной ватаге ребят, занятых какой-то галдящей беготливой игрой. Алеша не любил коллективных игр, не любил шума. Вот, если бы с братиком… Вдруг Алеша остановил игру, улыбнулся счастливо и сказал медведю:

— Пойдем, ребятам про братика скажем.

Подойдя к бурлящей компании, он крикнул радостно:

— Ребята, у меня братик будет!

Все дети повернулись к Алеше. Как реагировать на сообщение, они еще не решили. Их верховод, Вовка Хопин, по прозвищу Хапуга, которому исполнилось целых десять лет, был поодаль, но вот подошел и он.

— Братик, говоришь! Ха! Сморчок ты несмышленый, мать твоя на аборт пошла. Весь дом знает.

— И не на какой аб… не туда! А в больницу. У нее животик заболел.

Тут Хапуга так захохотал, что Алеша даже отпрянул от него.

— Ох-ха-ха, животик!.. И вправду животик, ха-ха, и еще чуть пониже, ха-ха-ха.

[1]  [2]  [3]  [4]  [5]  [6]