«А словеньскый язык и руськый одно есть»

Старославянская, а с нею и русская письменность рождением своим обязаны Священному Писанию.

Казалось бы, это азбучная истина, доступная сегодня пониманию каждого ученика воскресной школы. Но дело ведь не только в буквенном устроении, предпринятом двумя византийцами-славянофилами в середине IX века по Рождестве Христовом. Дело не только в азбучном каноне, то есть в некоторых художественных и технических усилиях для передачи звуков и смыслов на пергаменте, а позже и на бумаге. Что неизмеримо важнее, славянская, а значит, и русская словесность именно тогда же посредством буквы ясно обозначила себя и в духе. «Житие святого Кирилла Философа» содержит драгоценное на эту тему свидетельство. Мы привыкли к облику евангельских книг в канонической последовательности: Матфей, Марк, Лука, Иоанн. Но первоочерёдная нужда была в Евангелии богослужебном, готовой цикл которого открывается не Матфеем, а Иоанном, потому что заглавное чтение годового литургического цикла — то, которое возглашается в ночь пасхальной заутрени. Вот почему агиограф и сообщает: самыми первыми строками славянского перевода стали начальные стихи из первой главы Евангелия от Иоанна: «Искони бе Слово, и Слово бе от Бога, и Бог бе Слово, се бо искони у Бога».

Разве не удивительно, что русская звучащая речь к этому часу своего воплощения на письме пришла вполне подготовленной? Θεόζ? — Бог. Λόγος? — Слово. Εν αρχη? — В начале. Или как предпочёл перевести Кирилл: искони. И, конечно, на своём достойном месте оказался тут и наш величайший из всех глаголов труженик — глагол бытия: быть, вначале было, искони бе… А далее: ζοη — жизнь, φως — свет, σκοτια — тьма, άνθροπος — человек, όνομα — имя, κόσμος — мир, αλήθεια — истина, δόξα — слава, νόμος — закон, χάρις — благодать, она же доброта, она же любовь.

Как видим, на всё самое сущностное о смысле бытия Божьего и человеческого славянская речь дала переводчику свои незамедлительные достоверные ответы. У этого мира, ещё вчера языческого уже был в распоряжении свой священный лексикон, свои встречные предложения, свои непогрешимые аналоги. Солунские братья, выросшие в славянской среде, заранее знали о высоком качестве предстоящего им диалога. И всё равно восхищение встречной богомудростью славянской речи, любование ею животворят каждую страницу их переводческих трудов.

Стоит вспомнить суждения на этот счёт нашего выдающегося лексикографа академика Олега Трубачёва из его книги девяностых годов прошлого века «В поисках единства»: учёный обратил внимание на то, что просветителям славянства при переводе с греческого богослужебных книг, к счастью, пришлось иметь дело с уже готовой в недрах славянского мира, его дохристианских языческих культов богословской лексикой. «Позволителен вывод, — замечает Трубачёв, — о ядерном, базовом и наиболее частотном употреблении терминов, взятых христианством у старого, дохристианского культа: святой, вера, бог, рай, дух, душа, грех, закон и некоторых других. Отныне то, что веками и даже тысячелетиями служило старой вере (а например, слово бог оформилось как религиозное, вероятно, под иранским влиянием ещё в скифскую эпоху, то есть по меньшей мере за тысячу с лишним лет до крещения Руси), стало служить новой вере во Христа, в искупление и загробное блаженство».

Это был великий экзамен для славянского мира, и он начался со строгой проверки на точность, адекватность в осмыслении самых сокровенных богословских, христологических принципов греческого Священного Писания.

В моём сообщении не по ошибке и не по недоразумению первый литературный язык славянства рассматривается одновременно и как начало собственно русской письменной традиции. Таково наше старое, можно считать, изначальное духовное самоопределение, чётко прозвучавшее ещё в «Повести временных лет»: «… словеньску языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есмо русь, тем же и нам руси учитель есть Павел, понеже учил есть язык словенеск… А словеньскый язык и рускый одно есть».

О том, что такое самоопределение оставалось неколебимым на протяжении веков, свидетельствует и Русский Хронограф 1494 года: «Еще послан бысть Констянтин в Мораву Михаилом Царем, Моравскому князю просившу философа, и тамо шед, научи Мораву и Ляхи, и Чехи, и прочая языки, и веру православную утверди в них, и книги написав им Рускым гласом и добре научив…»

Более того, автор Хронографа твёрдо отстаивает русское происхождение славянской грамоты и когда обращается к более раннему событию, описанному в Житии Кирилла. Речь идёт о посещении братьями Корсуни — византийского Херсонеса в 961 году: «… а грамота рускаа явилася, Богом дана, в Корсуни русину, от неяже научися философ Константин, и отуду сложив и написав книгы русским языком…»

Это тот самый житийный эпизод о «русских письменах», достоверность которого неоднократно подтверждали в своих выводах известные слависты XIX и XX веков, не только отечественные, но и зарубежные. Но этот же эпизод в ХХ веке послужил и камнем преткновения для многих исследователей. Начало положили Роман Якобсон и французский славист Анри Вайан. Смысл их аргументации таков: никаких Евангелия и Псалтыри, писаных русскими письменами, братья в Херсонесе увидеть не могли, налицо явная небрежность переписчика жития, который-де вместо «сурские», то есть «сирийские» прочитал в оригинале и воспроизвёл в своей копии «русские». «Сирийская» версия Якобсона — Вайяна долго не продержалась. Как и всякий гиперкритический вирус, она породила ряд иных толкований, не менее поверхностных. К счастью, страсти давно поулеглись, исследователи возвращаются к проверенным веками концепциям, о чём свидетельствует и мнение участвующего в нынешних чтениях игумена О. Иоанна Экономцева о «русском диалекте» изученных братьями в Крыму Евангелия и Псалтири (см. его статью «Византизм, Славяне и Россия»).

Вообще на сегодняшний день уже наметился явный отказ от представлений о едином славянском дописьменном языке эпохи Кирилла и Мефодия. И не только потому, что в Болгарии именуют его «старо-болгарским» и настаивают на том, что старо-болгарский простирается от Ядрана (т.е. Адриатического моря) до Тихого океана. И не только потому, что в соседней Македонии этот же самый язык именуют «старо-македонским» и также настаивают на его распространённости от Ядрана до Тихого океана. В чешской, хорватской, словацкой и словенской учёной среде преобладает мнение о «паннонском», то есть центрально-европейском происхождении старославянского языка. За этими неутихающими пробами национализировать кирилло-мефодиевское наследие, как бы забавно они иногда ни выглядели, на самом деле стоит картина исторической мозаичности славянских наречий и диалектов IX века. Сегодня уже наивно настаивать на том, что Солунские братья взяли за основу какое-то одно из тогдашних славянских наречий Балканского полуострова, допустим, болгарское либо македонское. Или ограничились в своём выборе срединной Паннонией. Этнографическая карта их осведомлённости в славянском мире к нашим дням заметно пополняется. Надо ведь иметь в виду и многолетнюю подготовку братьев к переводам, пришедшуюся на их пребывание в монастырской республике Малого Олимпа, где рядом с ними подвизались не только греческие, но и многочисленные славянские монахи из самых разных краёв тогдашней Славии. Заслуживает внимания недавно опубликованный средневековый реестр славянских городов и населённых мест Европы, который, по мнению Александра Назаренко, относится именно к деятельности моравской переводческой миссии. В русинском Закарпатье существует устойчивое предание о том, что древнейшие монастыри этого края, такие как Уголька, навещались или самими братьями, или их первыми учениками. Да и знакомство со славянами Восточной Европы, как мы знаем, вовсе не ограничивалось пребыванием братьев в Тавриде и Хазарии.

Литературный язык славянского средневековья, записанный ими, безусловно относится к наддиалектам. Это язык собирательного, обобщающего типа, каким в сущности и положено быть любому литературному языку.

Замечательной особенностью этого литературного языка можно считать то, что он почти одновременно был зафиксирован не только в переводах богослужебных книг, но и в корпусе самых первых славянских житийных памятников. Это, прежде всего, Пространные и Проложные жития Кирилла, Мефодия, а затем и их учеников. Уникален и трактат Черноризца Храбра о том, как на его веку создавался новая письменность Европы.

К чести болгар, эти житийные памятники открывают любую хрестоматию, учебники по истории болгарской литературы. Такое же ревнивое отношение к первоистокам своей письменной традиции найдём у сербов, у тех же македонцев.

Но полистаем наши вузовские учебники, наши исторические хрестоматии. Как и в советские времена достопочтенных Гудзия и Кускова, эти пособия открываются памятниками XI-XII веков: «Повестью временных лет», фрагментами из «Слова о Законе и Благодати» митрополита Иллариона. Слов нет, достойнейшие, даже выдающиеся литературно-исторические и богословские монолиты. Ими сочла бы за честь гордиться любая литература Европы.

Но разве жития святых Солунских братьев, написанные ещё в IX веке, — не такое же достояние русской культуры, как жития Бориса и Глеба, Феодосия Печерского. Как же мы до сих пор расточительны! В том числе и по отношению к нашему прямому наследию. Достаточно напомнить, что древнейший список Жития Мефодия, включённый в знаменитый Успенский сборник конца XII — начала XII века, сберегается на Красной площади, в сейфе Государственного Исторического музея. Более того, все до единого сохранившиеся в мире древние списки житий Кирилла и Мефодия пребывают на почётных местах именно в русских книгохранилищах, нигде более. А в хрестоматиях древнерусской литературы этих житий нет как нет. В учебниках гуманитарных вузов, духовный академий и семинарий их нет. Буду рад, если мою неосведомлённость поправят.

В наши дни все как-то побаиваются слова «передатировка». Не потому ли, что за ним витает тень пресловутого академика-передатировщика всей не только русской, но и мировой истории.

Но ведь я-то предлагаю не сокращать историю, а увеличивать объём нашей духовной и культурной памяти. Увеличивать в пределах достоверного и самоочевидного. В пределах того, что принадлежит судьбе России по праву.

Когда-то видный славянофил первого поколения Степан Шевырёв написал в своей «Истории русской Словесности»: «Живое слово Кирилла и Мефодия через многие столетия действует опять в тех народах, у которых оно зачалось и так долго оставалось безжизненно. Но нигде оно так постоянно не действовало, как у нас в отечестве. История Славяно-церковного языка неразрывно связана с историей языка Русского». (СПб, 1887, с 90).

Из двадцатого века Шевырёву вторит крупнейший знаток кирилло-мефодиевского наследия Пётр Лавров: «Мы, русские особенно прочно обогатились элементами церковно-славянского языка, потому что, приняв его как книжный язык, неразрывно сплотили его с родным в своём литературном языке, и нет другого славянского языка, в котором бы в настоящее время оставалось столько элементов старославянских, как в нашем».

Послушаем и современного греческого автора Антония-Эмилия Тахиаоса: «Великое дело просвещения славянских народов началось с города, в котором родились святые Кирилл и Мефодий и где была написана настоящая книга. Дело их осуществилось в России, можно сказать, в наиболее законченном и совершенном виде».

Это ли не прямые переклички с автором «Повести временных лет»: «А словеньскый язык и руськый одно есть».

«Русское Воскресение»