Mераб Мамардашвили:
вехи творчества

[1]  [2]  [3]  [4] 

«Лекции о Прусте»

Существует мнение, что лишь тот, кто перестает думать о культуре и забывает о ней, может считаться культурным человеком, способным самостоятельно практиковать сложность жизни. По аналогии: если человек продолжительное время тренировал свое тело, чтобы стать Мастером, он должен забыть об этом и полагаться на уже приобретенные навыки и умения.

Нечто подобное, на мой взгляд, можно сказать и о Мамардашвили 80-х, когда он почувствовал, что наработанная культура философского анализа позволяет ему (забыв об истории философии и науки) обсуждать реальные проблемы жизни на языке «вечной» философии. Поэтому, когда в феврале 1982 г. у него появилась возможность, на этот раз в Тбилисском университете, прочитать очередной курс лекций, он обратился к тексту знаменитого прустовского романа «В поисках утраченного времени», чтобы, используя, как он считал, близкий ему жизненный опыт, рассказать не только о самом романе, но и о своих переживаниях относительно «слепоты людей перед тем, что есть». «Все, что я сейчас говорю, — замечает он в одной из лекций, — в каком-то смысле автобиографично, так же как автобиографично для меня мое обращение к Прусту» (Мераб Мамардашвили. Лекции о Прусте (Психологическая топология пути). М., 1995. С. 149). И еще: «Я не раскрыл бы истины, если не прошел Путь» (Там же. С. 429–430).

Из наших разговоров с М.К. я знаю, что впервые он познакомился с романом в начале 60-х годов, когда находился в Праге, и с тех пор практически не расставался с ним. Во всяком случае, я видел его с томиком галлимаровского Пруста дома и на пляже в Пицунде (на Черном море), где мы часто отдыхали, не говоря уже о том, что в последние годы жизни он постоянно делал о нем доклады во время своих приездов в Москву. А в 1984 г., тоже в Тбилиси, прочитал еще один обширный прустовский курс. И, судя по всему, собирался на основе двух курсов сделать книгу, условно разбив ее на три части — «Реальность души», «Живая форма», «Исполнение жизни в памяти книги», — и даже написал к ней предисловие. Приведу из него наиболее характерные места.

«Читал Монтеня — и еще одна невозможная любовь — не с той ноги; не быть мне французом. Монтень, Монтескье, Стендаль, Руссо — мои юношеские влюбленности, прозрачные и неизъяснимые кристаллы…

И вот, прожив большую часть жизни, вернувшись (имеется в виду из Москвы в Тбилиси. — Ю. С.), и кроме «невозможной любви» к Грузии и Франции- и еще одной, уже личной, мужской, — подцепив неизлечимую прустоболезнь, я решил все это выплеснуть в книге. Что-то в ней может задеть читателя и на что-то надоумить в лабиринте собственного опыта и застрявших в глазах привидений, а что-то — совсем пройти мимо и быть неинтересным. Но в последнем случае, поскольку каждый — читатель самого себя, ему просто нужна другая книга.

Читать в себе! — единственное, что я могу сказать. Читать в чужой душе, когда бессмысленно говорить о влияниях или заимствованиях, то, что во мне (здесь я могу лишь повторить слова Паскаля: «Не в писаниях Монтеня, а во мне содержится все, что я в них вычитываю»). Или предложить записную книжку самого себя, в которой я снова с любопытством читаю, — с помощью Пруста…

Бредовое и космато-перепутанное сознание, как всполохом прорываемое взлетающими птицами песни: но где мы? кто мы? Я никогда не смогу быть грузином — как у Пруста: никогда не смогу быть писателем.

В последних словах разумеются «последний суд» и «ад». Если воскресаем, то уже в этой жизни. Новая жизнь, новый мир — здесь. Все по эту сторону. Жизнь полна парадоксов и апорий. Силы жизни уничтожают жизнь. И случай, встреча — по благодати. Не дай бог, по рангу. И потому — «последний суд», раз все по эту сторону, и вы — в истине. Что мог.

Гомогенный кусок человечества на бодлеровском «балу черепов». Короткий пролет к Солнцу, о котором сказано у Спендера.

Ничто не избавит нас от боли и страдания — и непоправимого. И ничто не убьет радость, не растворит ее сладко-тоскливую и гордую, кристально звонкую ноту. Ибо радость и сострадание — две стороны одного. Радость ведь не равна наслаждению произведениями искусства или мысли, или прекрасными вещами. Неизъяснимая тайна времени и бытия.

…Торжествующий полет птицы — вопреки всему… Чудо — за пределами отчаяния. В другой новой жизни. Комедия невозможной трагедии. Мир не прекрасен, и не моя серьезность его спасет. Философия должна реконструировать то, что есть, и оправдать это» (Там же. С. 9–10).

«Эстетика мышления»

В 1986/87 учебном году в Тбилисском университете М.К. Мамардашвили был прочитан курс лекций по эстетике мышления, который стал фактически его последним, итоговым курсом. Обсуждая темы мышления, он стремился показать своим слушателям, опираясь прежде всего на свой жизненный опыт, как человек мыслит и способен ли он в принципе подумать то, чем он мыслит. Так как не может посмотреть на это со стороны, а значит, использовать мысль в качестве инструмента в прагматических целях. И именно поэтому, считал М.К., мысль как таковая, когда она становится предметом философствования, никому не предназначена, из нее нельзя извлечь никакой пользы. Она не для просвещения, если человек сам не предпринял для этого личных усилий. То есть не отличил хотя бы раз в жизни понятие мысли от самой мысли, в которой, как он выражался, «ты отсутствуешь, но она есть», и, следовательно, твоя задача, когда она озарила тебя, попытаться каким-то образом удержать ее, чтобы остаться человеком.

Таков эмоциональный пафос его последних лекций-бесед о философии, которой он служил, повинуясь голосу призвания, как и подобает просвещенному человеку. То есть не ожидая подвигов от других, а поставив бытийно-личностный эксперимент на себе.

Поделюсь одним воспоминанием. Много лет назад (это происходило в редакции куриала «Вопросы философии», где мы тогда работали), разговаривая с М.К. о только что вышедшем очередном томе «Истории античной эстетики» А.Ф. Лосева, я сказал ему, что не совсем понимаю, почему Лосев пишет свои книги об эстетике, а не философии. И помню, привел следующий аргумент: очевидно, он просто боится, что ему придется в таком случае давать оценку того, о чем он пишет, с марксистско-ленинских позиций, а он не хочет дискредитировать античную философию и пускается на хитрость. На что, внимательно меня выслушав, М.К. ничего не ответил и, видимо, я забыл бы об этом разговоре, если спустя примерно 17 лет не узнал, что он читает свой курс по «эстетике». Думаю, что и М.К. едва ли помнил о нем (я так и не успел, к сожалению, спросить его), но в данном случае это не столь важно, так как по существу А.Ф. Лосев был прав. Философия, конечно, немыслима без анализа эстетических, выразительных форм действительности, которые мы воспринимаем обычно как некую объективную ценность. Из чего он, собственно, и исходил, когда писал свою «Историю».

Однако, по-своему, как я теперь понимаю, было столь же оправдано и затянувшееся обращение к эстетике самого Мамардашвили, поскольку он считал, что гораздо важнее вначале восстановить в России в правах философию, чтобы вообще стало понятным, что такое эстетика и какое значение она имеет в человеческой жизни. [о с одной существенной оговоркой: для него, в отличие от Лосева, «эстетическая или духовный личностный абсолют Средних веков и более позднего времени — не существовала вне мысли. То есть без обсуждения проблемы стиля и формы самого мышления, его предпосылок, уходящих в глубины мысли, как таковой, ее невыразимости. В этом смысле он никогда не являлся сторонником теории мимесиса (простого подражания), а был последовательным кантианцем, полагая, что эстетики еще нет, если ее нет в нас, и задача философа показать это, учитывая, что люди привыкли относиться к мысли как инструменту или средству достижения цели. Тогда как на самом деле таким инструментом является наш язык и способ мышления, а целью становится в этом случае удержание мысли с помощью уже существующего инструмента.

С этого, согласно М.К. Мамардашвили, начинается эстетика, определяющая в конечном счете и область человеческой морали, о чем он настойчиво повторял в каждой лекции, убеждая слушателей, что мораль, как и мысль — автономна (своезаконна). Что для их существования в мире нет никаких причин. Моральный поступок, как и мысль, утверждал он, или есть, или их нет. «Все это старая история. В свое время (еще) Декарт участвовал в образовании онтологической связки укорененности человека в мире в ее классическом варианте… настаивая на том, что не существует предсуществующих истин. Он… говорил так: разве Бог создает вещи, сообразуясь с законами? Нет, этого не может быть, потому что тогда Бог был бы ограничен в своей мощи. Значит, есть что-то другое, некая полнота, которая не противоречит Богу. Именно полнота проявления воли и есть нечто истинное, потому что так установилось.

…Нечто — истинно, после того как установилось. И затем стало истиной, которую мы воспринимаем уже как закон. Хотя напрячься можно вокруг любой мысли. И потом — как сложится — будет истина или не будет» (Мамардашвили М.К. Введение в философию / В кн.: Необходимость себя. С. 127).

Это метафизическое ощущение жизни пронизывало все творчество Мамардашвили. Только об этом фактически он и вел свой философский разговор в 80-е годы, считая себя представителем натуральной, естественной философии и постоянно подчеркивая, в духе Канта, что не стремление человека к счастью, связанное с достижением внешнего благополучия, и не любовь или симпатия характеризуют поступки людей, но уважение к моральному закону как таковому и следование долгу, дающие не теоретическую, а жизненную уверенность человеку распоряжаться собственной свободой.

Читая «Эстетику мышления», читатель сможет убедиться, что проблема мысли и социальной формы была для М.К. центральной, так как он стремился на опыте собственной жизни претворить пережитое Россией тотальное зло в новую реальность, поставив тем самым своеобразный бытийно-личностный эксперимент в культуре. Во всяком случае, для меня очевидно, что на основе именно этого эксперимента рождался его мир, который можно назвать сегодня миром Мераба Мамардашвили с его претензией, которую он никогда не скрывал, преодолеть «мыслительную неграмотность целой страны».

Заключение

Язык философии парадоксален, — повторял часто М.К. Он имеет отношение к тому, чего нельзя знать в принципе. А раз нельзя, следовательно, это язык не знания, а жизненной мудрости.

Давая оценку творчества М.К. Мамардашвили в целом, я бы выделил прежде всего его работы, посвященные анализу сознания, которое он считал предельным понятием философии — будь то философия природы, общества, права, науки и т.д. Основным орудием и предпосылкой анализа в любом случае здесь будет выступать, подчеркивал он, так или иначе понимаемое сознание, «открывающее философу возможность его личной реализации… Не просто в виде достигнутой суммы знаний, а в виде именно реализованной мысли и способа бытия.

И второе обстоятельство, делающее эту проблему особенно сложной, состоит в том, что одновременно сознание — это весьма странное явление, которое есть и которое в то же время нельзя ухватить, представить как вещь. То есть о нем в принципе нельзя построить теорию… Любая попытка в этом направлении неминуемо кончается неудачей. По мере приближения к нему сознание, как тень, ускользает от исследователя. Поэтому в философии остается лишь один способ рассуждения о подобного рода явлениях. О них можно говорить или рассуждать, только используя опосредованный, косвенный язык описания», который в свою очередь «подвергается процессу мифологизации и натурализации» (Мамардашвили М.К. Сознание как философская проблема / В кн.: Необходимость себя. С. 263, 278). И тогда, чтобы двигаться дальше, приходится, по словам Мамардашвили, снова восстанавливать ушедшие на дно культуры, скрытые условия и предпосылки жизни сознания. То есть переоткрывать их как бы заново, например в виде «антропного принципа» в современной физике. И эта работа разрешения прошлых смыслов и высвобождения живого и «вечно нового» на уровне языка может оборачиваться разной степенью удачи (или неудачи).

Фактически этот подход к анализу сознания и является вкладом М.К. в философию, так как он считал, что философия никогда не стремилась к реконструированию догматических схем познания, а занималась реконструкцией и расшифровкой происходящих изменений с целью обретения человеком устойчивости в меняющемся мире. Что имеет сегодня, безусловно, и свое историческое оправдание перед лицом последствий от внедрения в общественное производство всей той суммы научно-технических и социальных изобретений и открытий, которые были сделаны в последние два столетия.

Если духовные и интеллектуальные усилия мыслящего европейца еще сравнительно недавно были так или иначе связаны с задачей социального освобождения человека и овладения силами природы (и именно это вызвало к жизни деятельный тип личности, реализовавшей себя в научно-техническом и социальном творчестве), то сегодня эти усилия подчинены скорее задаче самоопределения и поиску некой новой гармонии, но теперь уже в условиях порожденного человеком технического мира. Отсюда — растущий и все более глубокий интерес современного философа и специалиста к гуманитарным и метафизическим аспектам человеческой жизнедеятельности. В работах М.К. Мамардашвили, посвященных проблемам сознания, раскрывается своеобразие и уникальность философии в человеческой жизни, ее место в культуре, подчеркивается непреходящее значение, которое она продолжает сохранять в наше время в качестве фундаментального средства познания и освоения мира.

Характеризуя своего героя в романе «1984», Джордж Оруэлл писал: «Он был одиноким духом, вещающим правду, которую никто не услышит. Но пока он говорит ее, преемственность каким-то неизвестным образом сохраняется. Духовное наследие человечества передается дальше не потому, что вас кто-то услышал, а потому, что вы сами сохранили рассудок».

Чисто внешне жизнь Мераба Константиновича Мамардашвили была, в общем, обычной, я не замечал в ней ничего экстраординарного. Скорее наоборот, он всегда поражал меня естественностью, уравновешенностью своего характера. У него не было никаких странных, бросающихся в глаза привычек и комплексов. Никаких, в этом смысле, душевных мук. Не было одержимости идеей. Он никогда не жаловался, умел слушать других, не искал славы, не строил теорий, не терял достоинства, умел веселиться. Короче, жил, как хотел, в согласии с самим собой, и следовал своим убеждениям, не изменял им, сохраняя рассудок и свидетельствуя своей жизнью и творчеством о преемственности «духовного наследия человечества».

[1]  [2]  [3]  [4] 

www.mamardashvili.ru