Самоубийство — дело человеческое?
[1] [2]
— Согласно статистике, подросткам в большей части случаев самоубийство совершить не удается. Наглотавшись таблеток или порезав вены, они прибегают к врачу (либо им вызывают «скорую помощь»), и их успевают спасти. Значит, сила самосохранения пересиливает суицидальные намерения?
— А я сомневаюсь, что в таких случаях вообще были намерения совершить суицид. Даже в моей практике есть люди, которые говорят, что наложат на себя руки, потом они глотают таблетки или наносят себе глубокие порезы или демонстративно высовываются в окно, но на самом деле не имеют намерения уйти из жизни, это просто игра на публику. Это скорее сопоставимо с часто проявляющимися сейчас практиками нанесения шрамов, татуировок, всяких проколов и пирсинга. По сути дела, это самодеструкция, идущая от примитивных культур. Надо понимать, что хотя в обществе это почему-то считается приемлемым, по сути, это глубоко чуждо христианству, а тем более православию, не одобряющему никакую деструкцию, в том числе стигматы. Православие — это религия целостности, здоровья.
Кроме того, еще существует суицид исследователя, суицид от скуки. Суицид сродни игромании, когда человеку нужен азарт. И он свойственен не столько молодым, сколько инфантильным.
— Очень важный момент — осознание состояния ребенка, вообще каждого родного нам человека. Если мы поняли, что у кого-то из наших близких есть внутреннее неблагополучие, то как определить, есть ли риск суицида? Можно ли это распознать, даже если человек об этом ничего не говорит? Могут ли какие-то признаки в поведении насторожить?
— Тут придется поделиться уже профессиональным знанием. Иногда ко мне приходит пациент, которого я спрашиваю, что беспокоит, а он отвечает: «Да так себе, вроде общее настроение не то…». Начинаешь спрашивать, оказывается — все как у всех, вроде даже все благополучно. А потом он приходит снова — и опять примерно с теми же словами. Такая потребность быть услышанным, при этом не говоря ничего, является одним из показателей того, что у человека действительно серьезные, а не демонстративные суицидальные намерения. В данном случае, не стоит от него отмахиваться, говорить, что он зануда, пустобрех или склонен занимать твое время.
Запомним — несоответствие между стремлением человека что-то выразить и минимумом информации, который он готов сообщить, является серьезным поводом насторожиться.
— Если ситуация развивается дальше и имеет вид некоего шантажа: «Если ты…, то я тогда…», как отличить: это кокетство и желание пошантажировать или это настоящая беда и надо идти к врачу, к психологу? Либо можно просто сказать: «Все это глупость, не бери в голову, иди, занимайся своими делами»?
— Реально может насторожить детализация намерений, когда человек начинает подыскивать способ, а не просто говорить: «Я уйду, меня не будет». Когда он стал выбирать технологию, когда включилось уже программа поиска конкретного варианта ухода из жизни — это уже серьезный сигнал. Если человек говорит о веревке, забирается на 14 — 18 этажи зданий. Потому что редко бывает, чтобы такие действия совершались просто так. Когда есть такие предварительные сигналы, то необходимо немедленно принимать меры.
— А если такого еще не произошло? Вот реальная история: старшеклассник шантажировал мать, требовал одно, другое, и говорил, что иначе повесится. Выпросил компьютер. Когда потребовал подключить компьютер к интернету, мать отказалась, сказав что не в состоянии этого сделать сама и предложила решить этот вопрос с отчимом. Когда она через 15 минут вышла из ванной, то увидела, что ребенок повесился в дверном проеме своей комнаты. Какая здесь была сделана ошибка? Или это совершенно непредсказуемо?
— Тут дело совершенно не в ребенке, здесь речь идет о диагнозе для всей семьи. В большинстве здоровых семей такое произойти вообще не может. Видимо, мать в своих отношениях с ушедшим отцом или с отчимом дала понять, что существуют такие способы достижения своей цели, как насилие и шантаж. Потому что ребенок обычно сам до этого не додумывается, а если он додумывается на ранних стадиях (3–4 года), то скорее пробует сначала ударить маму, ущипнуть, и только потом начнет соображать, что ей будет еще больнее, если он что-то сделает с собой. И если все это принималось, если в семью вошла возможность достижения целей путем насилия — физического, эмоционального или угрозы насилия — тогда уже запустилась программа, что это разрешено, это работает, это допустимо…
— Очень частое явление, когда молодому человеку, только вступающему в жизнь, ничего не интересно, у него постоянное депрессивное состояние, которое может сопровождаться эпатажем, а может быть просто унылым прозябанием, приводящим к пьянству, наркотикам и, может быть, суициду. Что делать родным? Стараться показать, что можно быть благодарным, что можно радоваться?
— Если человек тебе действительно небезразличен: ты его родитель, или ты его брат, или ты с ним в одном приходе, то прежде всего следует начинать с того, чтобы идентифицироваться с ним, не «приподнимать» для начала его до себя, а побыть вместе с ним. Христос, прежде чем воскреснуть, спустился во ад. И для того, чтобы помочь кому-то реально, нужно спуститься в его страдания, и только оттуда начинать восхождение. Поэтому, для начала, человек, который хочет помочь такому депрессивному, унылому, угрюмому, не интересующемуся ничем человеку, должен разделить с ним его угрюмость, причем реально — побыть с ним, поскучать с ним…
Если ты реально хочешь помочь человеку, ты побудь вместе с ним в его персональном аду и почувствуй, что он там видит, и тогда вместе с ним поищи какие-то просветы, что могло бы тебя и его заинтересовать. Пусть это будет для начала что-то простое, не являющееся высокой духовной ценностью, но с этим уже дальше можно работать, человек перестает быть глухим.
— Вопрос-то в том, что подросток или молодой человек с одной стороны, хочет что-то сказать, а с другой — очень часто отгораживается от людей, не идет на контакт, который бы позволил кому-то оказаться с ними рядом…Он окружает себя некой сферой, держит расстояние.
— Конечно. Это беда, беда взрослых, это беда нас, родителей, что порой своими назиданиями мы уже воспитали аллергию на себя, что в нас они видят только «регуляторов» жизни, только «предписывателей», «указателей» и «рекомендателей» — и это в лучшем случае, а в худшем — просто безразличных чужих людей. Никогда не вредит с человеком посидеть сорок минут в одиночестве вместо того, чтобы сходить в кино. Побыть вдвоем в тишине и помолчать оказывается жутко сложно! Ни у кого из нас не находится времени побыть со своим ребенком, когда он ничего не делает. Мы стараемся его быстро чем-то занять и говорим: «Ну-ка сделай это, я в твои годы был вот таким, а ты вот, посмотри, какой» — то есть, мы начинаем предлагать некие заменители внутренней работы, которые для него неубедительны. Потому что учить и выводить из таких состояний, по сути, имеет право тот, кто их сам испытал и нашел выход. Если родители этого делать не умеют — это беда родителей.
Если же родители уже испортили отношения до той степени, что они не являются для ребенка дорогими, милыми, не дают базовой теплоты, фундаментального неравнодушия — тогда этим приходится заниматься друзьям. Дай Бог, чтобы они оказались настоящими друзьями, а не стали бы взаимно обмениваться отрицательными впечатлениями: «Тебе плохо? О, а мне еще хуже! (и в ответ еще больше эпатажа и драматизма)». И между друзьями начинается игра — кто кого переплюнет в гадливом отношении к жизни.
— Передо мной текст, написанной 18-летней девушкой из культурной семьи в своем Интернет-дневнике. Начиная со слов о хорошей летней погоде, девушка перечисляет массу собственных проблем от «я могу встать и упасть в обморок» и «я кричу по ночам» до «у меня чудовищные проблемы с общением вне сети» и «я никого не люблю», причем сдабривая все это изрядным числом нецензурных слов. Впечатление чудовищное. Можно ли сказать, что делать, как предотвратить сползание человека в группу риска?
— Да, по такому тексту мы можем кое-что сказать об этом человеке. Прежде всего, он находится в ситуации страдания, которая является для него неразрешимой; при этом он намеренно растравляет свои раны, усугубляет свои страдания, привнося в жизнь постоянное переживание контраста: «вот лето, чудесно, замечательно, а у меня всё плохо». Причем человек принципиально не ищет выхода. Здесь нет и намека: «а может быть, мне что-то сделать?», «А может быть, мне что-то изменить?» То есть, нет никакого конструктива, кроме одного: озвучивания всего этого. Такая позиция свидетельствует о том, что человека не слышат, что ему одиноко, что он ищет помощи.
И поэтому для начала человека надо услышать, надо установить контакт с ним в его поле: дать ему понять, что его message достиг цели. Поэтому, приди ко мне этот человек на личный прием с таким же набором жалоб и с такой же лексикой, я бы сказал: «Понятно, чего ты не хочешь, девочка. Я не понял, что ты хочешь?»
И если убрать её с пути «как все плохо» на линию «чего я могу хотеть?», «куда идти?» и помочь избавиться от физических проблем с бессонницей, то все окажется не так уж плохо.
Далее, надо постараться дать понять, что хотя в жизни очень много гадости, но в жизни есть и место радости, есть условие, при котором ты скажешь «спасибо» жизни, судьбе, промыслу, Богу, родителям — одним словом, благодарность тому, что ты есть, что ты родилась. Надо сделать так, чтобы она прониклась тем, что для чего-то нужно и это лето, и она, и институт, и здоровье…
И с другой стороны — человеку надо помочь хоть что-то захотеть. То есть от «Пошли вы все на фиг, мне плохо!» перейти к «А что сделать, чтобы было хорошо?». И тогда уже можно начинать выправлять ценности человека, думать, к чему можно стремиться.
Множество проблем растворится само собой, когда человек будет что-то делать, как мы говорили, не от чего-то, а для чего-то. И вот тогда мы поможем этой девчонке и вытащим ее.
— К сожалению, сейчас очень типична ситуация, когда родители и подросшие дети начинают жить в разных мирах, соприкасаются лишь за столом, в каких-то домашних делах и не более. В остальном же, ребенок живет совершенно своей жизнью. Каковы здесь самые типичные ошибки, совершаемые родителями?
— Тут абсолютно четко работает евангельская истина: смерть вообще и суицид в частности побеждается только одним — любовью, именно родительской любовью. И беда в том, что нас не учат или мы сами не знаем, не прислушиваемся к тому, как правильно любить детей. Потому что любить можно совершенно по-разному.
Любить можно удушающее и капризно: у меня есть сорокалетние пациентки, которые каждый час должны отзваниваться маме, где они находятся, потому что мама чуть что угрожает: «Дочка, я так волнуюсь, что у меня разорвется сердце, если ты мне не позвонишь и не будешь дома ровно через 43 минуты после того, как закончится твой рабочий день». Это злоупотребление, это насилие, это гадкий двойник подлинной родительской любви.
Другое искажение — замена сопричастности баловством, т.е. «возьми все, что хочешь, а только душевно от нас отстань. Дай нам пожить для себя, мы живем хорошо, а ты делай вид, что ты счастлив. Что тебе нужно для этого? Приставку игровую? Ладно, подожди, к Новому году купим, учись пока хорошо». И вместо любви получается торговля и полная духовная глухота.
Итак, самое плохое, что мы можем сделать — это начать предписывать и указывать либо откупаться, будучи на деле разделенными и равнодушными.
По сути дела, все мы должны учиться любви, потому что любящий не совершает самоубийства и не умирает. И не надо напоминать про Ромео и Джульетту.
— Мы рассмотрели разные этапы духовной брани, приводящей к самоубийству. Что делать, если мы уже знаем, что родной нам человек замыслил самоубийство, что он сейчас где-то находится один и в любой момент может покончить с собой, но мы сможем с ним связаться, скажем, по телефону. Что мы ему скажем?
— Если бы близкий мне человек по каким-то причинам — из-за болезни или из-за отчаяния — находился в таком состоянии, я бы удержал его словами «Я хочу быть с тобой. Подожди меня». Здесь требуется снять первичный порыв, нужно выиграть время, для того, чтобы человек пришел в себя. И второе — я уверен, что человек, который может опереться на чью-то любовь, который действительно знает сладость любви — такой, какая она есть — любви как принятия, как неравнодушия, как знания, что кому-то будет очень больно, если он уйдет из жизни — он не переступит через любовь, не уйдет.
На одном Интернет-форуме была история, когда суицид начался буквально в прямом эфире. Каждый говорил свое: «Где ты?» или «Не делай этого!» или даже «А слабо ли тебе сделать это?», но никто не сказал «Мы вместе», никто не попытался солидаризоваться с ним и не сказал «Я тебя люблю». И человек никому не поверил и ушел.
Любое наше психологическое намерение должно быть сформулировано позитивно. Вместо «Не делай этого» надо было говорить «Сделай что-то другое», нацелить человека на действие — иди, спроси, или иди, накорми бабушку, иди, что-то другое сделай, что действительно нужно. Потом вернешься, если тебе это так надо. А мы говорим: «Ой, постой, остановись, только не это, только не делай…» И это «не» работает хуже, чем если бы мы нашли любую, пусть даже самую странную, альтернативу.
— В любом случае задача близких — вывести человека из этого состояния отчаяния в состояние действия?
— Да, но только не в виде указаний: «Учись! Зарабатывай деньги! Делай карьеру! Добивайся успеха!», а виде сопричастности. Любая сопричастность человеку имеет в основе любовь. Для себя понятие любви я формулирую очень просто — это радость за бытие другого человека. Если ты счастлив, что этот человек есть на свете — значит, ты его любишь, и нужно для начала порадоваться тому, что этот человек есть и передать ему эту радость.
[1] [2]
Опубликовано: 11/09/2009