Метафизика смеха

В.Н.Тростников

Смех... Странный феномен, присущий только человеку и незнакомый остальному животному миру. В чем его суть, где его истоки?

Рождаясь на свет, человек плачет, оглашает мир, в который вступает, криком. Это — крик протеста, нежелание входить в земное бытие. В течение девяти месяцев его развивающаяся душа впитывала только образы, принадлежащие невидимой реальности и, привыкнув к этим идеальным образам, она внезапно увидела себя совсем в другом мире, и он показался ей негостеприимным. Будто угадывая его поврежденность грехом, новорожденный издает жалобный крик.

Но проходит какое-то время, мать дает ему полную молока грудь, молоко оказывается вкусным, он насыщается им, и его кладут в теплой комнате, распеленав, на сухую подстилку. И он вдруг расплывается в улыбке и издает какие-то странные звуки. Это он учится смеяться, это его первый в жизни смех.

Вот истоки смеха. Ребенок, насильно впихнутый в материальное существование, в эту юдоль страданий, вдруг обнаруживает, что в нем есть и светлые моменты, что юдоль не так уж плоха. И он смеется. Его первый смех есть непроизвольная реакция на приятную неожиданность: здесь все-таки можно жить! Этот смех знаменует согласие на жизнь во плоти. И с той поры, сколько бы этот человек ни прожил, его смех всегда будет знаменовать одно и то же: мир не так плох, как казалось. А позади этого открытия всегда будет стоять решимость жить в этом мире и дальше.

В фольклоре, где смеху отводится важное место, эта его жизнеутверждающая суть очень хорошо осознается. Вспомним сказку о Несмеяне-царевне. Царь озабочен тем, что его дочь, дожив до девичьего возраста, ни разу не смеялась. Он объявляет: тот, кто «рассмеёт» царевну, получит ее в жены. Такой молодец отыскивается. В разных вариантах сказки он достигает цели разными способами. Вот два из них:

1. Направляясь во дворец, герой выкупает или выручает из беды разных мелких животных — мышь, жучка, паучка, рака и т. п. Входя на площадь перед дворцом, он поскальзывается и падает в грязь. Тут откуда ни возьмись появляются благодарные зверюшки и трогательно начинают очищать его одежду своими лапками и ножками. Царевна, которая видит это из окна, не может удержаться от смеха, и все кончается свадьбой;
2. Герой приобретает где-то волшебную дудочку, под которую начинают плясать все, кто услышит ее звуки. Под светелкой царевны он встречает двух свинок, играет на дудочке, и свинки пускаются в пляс. Несмеяна смеется, царь доволен, конец тот же самый.

Сюжет имеет простой, но глубокий смысл. Царевна в течение многих лет не принимает этого мира — тот первый смех, которым младенец извещает, что он согласен жить по его законам, так у нее и не раздался. Хотя она вроде бы и живет во плоти, но уклоняется от полноценного материального существования, в том числе от главного его проявления — родовой жизни. Но отсроченный примирительный смех все же звучит, после чего она сразу вступает в брак. И чем смех вызван? В обеих приведенных версиях одним и тем же — неожиданным доказательством того, что даже такие неприятные твари, как мыши, жуки и раки могут быть добрыми, а грязные свиньи способны грациозно танцевать. Принцесса видит, что земное бытие более приемлемо, чем она считала прежде, и капитулирует перед ним.

Подтверждением правильности такого понимания сказки о Несмеяне служит отпочковавшаяся от нее сказка о мертвой царевне. Тут отказ от участия в земном бытии экстремален: царевна вообще выходит из этого бытия, оставляя за собой чистое существование, лишенное всякой активности, и погружаясь в летаргический сон. Герой будит ее и женится на ней. Это значит, что и Несмеяна, хотя она двигается, тоже пребывает сущностно в царстве мертвых, где не только она, но и никто не смеется.

Этот поразительный факт сделался как-то известным народному сознанию еще в незапамятные времена, отразившись в огромном количестве фольклорных сюжетов, особенно того, который описывает путешествие героя (в действительности шамана) в потусторонний мир. Вот что говорит об этом В. Я. Пропп: «Можно наблюдать, что живой, проникающий в царство мертвых, должен скрыть, что он жив, иначе он вызовет гнев обитателей этого царства как нечестивец, переступающий запретный порог. Смеясь, он выдает себя за живого. Это представление совершенно ясно в североамериканском индейском мифе. Здесь герой проникает в царство мертвых, имеющее зооморфную природу: оно населено животными. «Тогда весенний лосось сказал: разве вы не видите, что он мертв? Но тот не поверил и сказал: давайте пощекочем его, тогда мы увидим, жив он или мертв». После этого они стали толкать его в бока, так что он чуть не засмеялся».

В русских сказках вход в царство мертвых охраняется Ягой. Герой, отправляясь туда, получает напутствие: «Ну, смотри, братец, когда придешь в избушку, — не смейся!» Более разработана эта мысль в комийской сказке. «У входа в избушку сестра говорит брату: войдем — не смей смеяться. Не будь дураком. Как захочешь смеяться, — прикуси нижнюю губу. А если засмеешься, — Яга-баба нас обоих поймает, только мы с тобой и жили».

Итак, смех есть важнейшая характеристика царства живых, отличающая его от царства мертвых. Засмеявшись вскоре после своего появления на свет, человек соглашается жить в толще материи и потом бесчисленное число раз подтверждает это согласие опять же смехом, переставая смеяться лишь тогда, когда уходит в область смерти, где нет смеха. И даже если его смех не может быть результатом объективно обоснованного оптимизма, он меняет местами причину и следствие и делает смех причиной своего оптимизма. Да, Маяковский прав — для веселья планета наша мало оборудована, но пусть тогда само наше веселье сделает ее более пригодной для проживания. Нам поможет строить и жить не только песня, но и смех, ибо «мы можем петь и смеяться как дети среди упорной борьбы и труда». Будем же оповещать своим смехом планету, что намерены жить на ней, вопреки ее необорудованности. Вот что такое смех — вестник жизни!

Здесь вы подумаете, что доклад окончен, поскольку метафизика смеха выявлена. Нет, это было лишь необходимое предисловие. Дело в том, что есть феномен, который незаконно присвоил себе имя смеха, хотя таковым не является. Это — насмешка. И цель моего доклада состоит в разоблачении этого самозванца и в раскрытии его сути, совсем не похожей на сущность подлинного смеха. Для того, чтобы сделать это, надо напомнить некоторые положения христианской антропологии.

Ее исходным пунктом служит тезис о богоподобии человека. Как его понимать? Конечно, человек не может быть похож на Бога своими свойствами — тут между ними бездна. Это — формальное подобие. Человек реализуется в трех частях своей души примерно по той же схеме, но какой Бог реализуется в Пресвятой Троице. Поэтому Творец и сказал: «Создадим человека по образу Нашему и по подобию Нашему» (Быт. 1, 26). Аналогом простого, не имеющего частей Отца служит наше неделимое «Я», которое, как и Отец для Троицы, является для остальных частей души источником воли. Аналогом «Иного» Отца, рождаемого Им Бога-Слова, через Которое все начало быть, что начало быть, служит развертывающееся из нашего целостного «Я» структурированное в словах и образах наше представление о внешнем мире. Аналогом связывающего Отца и Сына и возвращающего этим Двоицу к Единице Святого Духа служит наша интуиция, сообщающая волю нашего «Я» претворяющему ее в детализированное содержание нашего сознания его «иному» и время от времени свертывающая это многообразие обратно в целостность, чтобы «Я» могло его откорректировать.

Но и формальное уподобление человека Богу весьма условно. Отец есть абсолют, поэтому и Его «Иное» — Сын — не может не быть абсолютом. Значит Бог-Отец и Бог-Сын равны. А у человека «Я» и его развертка неабсолютны, поэтому, как конечные величины, не равны и не эквивалентны. Из-за этого наша интуиция тяготеет преимущественно либо к нашему слитному «Я», либо к образующей нашу картину мира его развертке, к результату нашего творчества. А к кому наша душа тяготеет, того она и любит.

Чем определяется предмет любви и сосредоточения помыслов? Отчасти свободным выбором, отчасти особенностями воспитания и внешними влияниями. К чему же мы двигаемся в первом и во втором случаях?

Богоподобие человека, помимо троичности души, отражено еще и в человеческой способности к творчеству, т. е. к выработке собственных представлений и высказываний о бытии, лежащих в основе всех действий субъекта этих представлений. Импульс к творчеству дает воля нашего «Я», а исполняет эту волю его «иное». Если наша душа поглощена созерцанием итогов его работы, она не думает о «Я» и тогда, поскольку свято место пусто не бывает, в наше оставленное без контроля «Я» неслышно входит творческая сила Бога. Только при этом условии у нас получается что-то ценное, ибо один Бог может творить «из ничего», т. е. создавать нечто совершенно новое. Алексей Константинович Толстой написал на эту тему стихи:

«Тщетно, художник ты мнишь, что творений твоих ты создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку».

Да, художник, забывающий о своем собственном «Я», дает возможность этим носящимся в уме Бога образам войти в его сознание, чтобы овеществиться через него не холсте или на бумаге. Но если он будет думать не о результате, а о своем «и» как источнике результата, то места в нем для божественной помощи не останется, и у него получится только компиляция уже известных элементов. Так человек-нарцисс обрекает себя на творческое бесплодие, на духовную смерть. Оставаясь внешне живым, он переходит в царстве мертвых, откуда не хотела выходить Несмеяна. Но он смеется! Как это возможно?

Суть в том, что этот смех тоже фальшивка, как и жизнь, которая будто в нем сохраняется. Это не смех, а его имитация. Единственно, чем она похожа на смех — это тем, что она тоже есть реакция на приятную для субъекта неожиданность. Но природа этой приятности иная.

Что выражается смехом нормального человека? Радость от информации, что мир оказался лучше, чем он думал. Поскольку он концентрирует свое внимание на картине мира, для него это повод к веселью. А что может вызвать радость и смех нарцисса? Известие о том, что он лучше других, доказательством чего служит известие, что другие оказались хуже, чем он полагал. И он злорадно насмехается над окружающими.

Подлинный смех есть свидетельство миру о его пригодности для жизни, поэтому он есть акт внешнего жизнеутверждения. Насмешка над плохими и глупыми окружающими людьми есть внутреннее свидетельство самому себе о своем величии, которое ведет к раздуванию гордыни, к желанию «быть как боги» и дальше к банальной истории отпадения от Бога и гибели. Таким образом, насмешничество есть утверждение смерти.

А теперь о предмете моего доклада. Сегодня все каналы телевидения буквально заполонены смехачами, поставившими свое дело не индустриальную ногу. Петросяны, Задорновы, Шифрины изо всех сил смешат публику, но то, что они ей предлагают — вообще не смех. Это предложение всласть понасмешничать над недоумками, которые живут вокруг в таком изобилии, и испытать радость фарисея: «Хорошо, что я не такой, как они!» Разве это смех, разве это жизнеутверждение? Нет, это провоцирование самодовольства и без того имеющих о себе завышенное мнение обывателей, ведущего к их духовной смерти Некоторые самоотверженные сатирики даже себя не жалеют, изображая таких дебилов, по сравнению с которыми и последний дурак чувствует себя гением и хохочет тем самым хохотом, который извергался из глотки Мефистофеля.

То, что это насмешничество уродливо и разрушительно, начинают понимать сегодня многие, и об этом стали писать в прессе. Пример — недавняя статья в «Литературной газете» с подзаголовком «Гробофон для опостылевших телесатириков». Я же, как философ, счел полезным указать на метафизический смысл псевдосмеха. Осознав этот могильный смысл, мы должны признать нынешнее массовое смехачество очень опасным социальным явлением.

http://www.voskres.ru