Как степь и море

Мальчик сидит в промерзлой бакалейной лавке на ящике из-под сардин и тоскует. Делать уроки в таком холоде невозможно. Он отвлекается на болтовню с приказчиками, обслуживает клиентов, подсчитывает выручку. И знает, что по латыни завтра получит двойку, а отец снова выпорет, хотя сам же велел в лавке сидеть. Пока никто не знает, что мальчика потом назовут гением.

Чехов говорил: «В детстве у меня не было детства». Утром гимназия, днем лавка, вечером спевка: отец собрал любительский церковный хор, который поет по праздникам в церквях. В воскресенье — обедня, домашний акафист, потом еще одна служба. На каникулах — работа в лавке: отец считает, что детям вредно бездельничать и болтаться с приятелями, которые научат плохому. Порки, попреки куском хлеба, многочасовые церковные службы — повседневные будни Чеховых. Учеба не доставляла мальчику удовольствия: сначала его отдали в греческую школу, где мальчиков били линейкой и ставили на колени на крупную соль, затем была гимназия с обилием латыни и двоек. Разве что иногда после школы братьям Чеховым удавалось улизнуть ловить рыбу или птиц. Из радостей, конечно, еще были море и поездка на Дон через степь. Море и степь, бескрайние и прекрасные, говорили о воле, просторе, широте и красоте мира, не ограниченного лавкой и гимназическим классом.

Родители Антоши Чехова были потомками крепостных крестьян, которым удалось выкупить себя из рабства. Отец, Павел Егорович, гонял скот, затем осел в Таганроге и открыл бакалейную лавку. Глубоко верующий, он старался и детям своим внушать понятия о христианской этике, приучал их к труду, водил в церковь… Но добру детей он учил розгой, не зная других методов. Отец любил музыку, сам выучился играть на скрипке и разбирать ноты… Чехов говорил, что у всех детей в их семье талант от отца, а душа — от матери. Дети и впрямь были талантливы; устроили даже домашний театр, в сценках Антону обычно доставались роли комических старух.

Дом-музей Антона Чехова в Таганроге

Мать свою, Евгению Яковлевну, робкую женщину, Чехов очень любил и нежно о ней заботился. Она платила ему, как выразился писатель Потапенко, «благоговейной нежностью». К отцу Антон Павлович относился с видимым почтением, но холодно.

У чеховских маленьких героев часто такое же горькое, подневольное детство. Но Чехов никого не обвиняет, не проповедует — только показывает. Так точно, так психологически достоверно, что крохотная зарисовка с натуры приобретает силу обличительного документа.

Писать «с тенденцией» и страдать о горе народном было в литературе конца XIX века хорошим тоном. Чехов потому и отличался от современных ему писателей, что всего лишь спокойно рассказывал историю — без восклицаний, проклятий, призывов и морали. А действовали на читателя эти безыскусные на первый взгляд рассказы до слез. Критики, однако, до самой смерти обвиняли писателя в безыдейности, беспринципности, равнодушии к идеалам и нуждам российской действительности.

Свобода

Дела бакалейной лавочки постепенно катились под гору, Павлу Егоровичу грозила долговая яма. Спасаясь, семейство Чеховых перебралось в Москву, где отец с трудом нашел место младшего приказчика в амбаре.

В 1876 году Антон остался один в Таганроге — до окончания гимназии. Он жил в старом родительском доме, который приобрел друг семьи; окупая свой стол и кров, помогал в учебе хозяйскому сыну. Избавленный от отцовского контроля, он почувствовал некоторую свободу. В гимназии он ничем не выделялся — соученики его толком не запомнили. Порядки были строгие, Чехову постоянно попадало за то, что он позволял себе явиться в гимназию, например, в клетчатых брюках вместо форменных.

Одним из любимых учителей Чехова в гимназии был отец Федор Покровский, который первым обратил внимание на литературный талант юноши и подарил ему псевдоним «Чехонте». Антон Павлович, помнивший и ценивший добро, потом выхлопотал для старого священника орден за участие в Русско-турецкой кампании. Добром он отплатил и таганрогской городской библиотеке, где в юношестве постоянно брал книги: туда он передал всю свою личную библиотеку, туда присылал сотни книг, собрания сочинений.

К гимназическим годам относятся его первые литературные опыты, в том числе первая драма, «Безотцовщина». Кроме того, были написаны три водевиля (в театр Чехов впервые попал в 13 лет, на оперетту Оффенбаха, и сразу в театр влюбился); было множество рассказов и сценок, которые не сохранились. Юморески для гимназического журнала, шутки, смешные подписи к картинкам вылетали из-под чеховского пера в бессчетном количестве. Он находил в окружающей жизни невероятно много смешного — или, скорее, настолько нелепого, что над этим можно только смеяться.

Мать обиженно писала ему в 1876 году, вскоре после переезда в Москву: «Мы от тебя получили 2 письма наполнены шутками, а у нас в то время только было 4 коп. и на хлеб и на светло. Ждали мы от тебя не пришлешь ли денег, очень горько…» Поразительно, что родители и старший брат ждут денег от 16-летнего гимназиста, а не наоборот. Совершенно неизвестно при этом, было ли у него самого хоть четыре копейки.

Дебют

Окончив гимназию, Чехов перебрался в Москву, где поступил в университет на медицинский факультет. Учился хорошо. Тогда же Чехов начал писать и отдавать в развлекательные журналы свои рассказы, которые подписывал то «Антоша Чехонте», то «Человек без селезенки». Были и другие псевдонимы, смешные или странные, — больше полусотни. Он быстро прославился как автор уморительно смешных историй.

В Москве же Чехов переработал «Безотцовщину» — по воспоминаниям его младшего брата, Михаила, она была «с конокрадами, стрельбой, женщиной, бросающейся под поезд, и т. п.« — и отдал ее Ермоловой, та вернула драму, кажется, непрочитанной. Первый сборник рассказов — «Шалость» — не издан, возможно, по цензурным условиям. Первой опубликованной книгой стали «Сказки Мельпомены», вышедшие в 1884 году, за ними последовали «Пестрые рассказы» и «Невинные речи».

Антон Павлович Чехов во время прогулки. Ялта, 1901 год

В 1883 году студент Чехов стал московским корреспондентом «Осколков». В 1884 году окончил университет и занялся медицинской практикой — работал в Воскресенске и Звенигороде, ездил на вскрытия, выступал экспертом в суде, словом, выполнял трудные обязанности русского земского врача. Фактически он давно стал главой семьи, которую содержал на литературные заработки. Михаил Чехов вспоминал: «В нашей семье появились вдруг неизвестные мне дотоле резкие, отрывочные замечания: „Это неправда“, „Нужно быть справедливым“, „Не надо лгать“ и так далее». Удивительно, что Чеховы признали его старшинство и авторитет, и даже отец к концу жизни переменился. Старший брат писателя, Александр Павлович, рассказывал: однажды, когда взрослые уже братья Чеховы стали вспоминать, как их пороли, отец сказал виновато: «Пора бы уж об этом и позабыть. Мало ли что было в прежнее время?! Прежде думали иначе…»

По капле

Восьмидесятые годы для Чехова — время не только писательского, но и человеческого становления. Он старается освободиться от наследия жизни в купеческой среде, вытравить из манер подобострастие, из речи ошибки и диалектизмы (уроженец Таганрога, он вместо «стул» говорил «стуло»). Он работает над собой, «выдавливая из себя по капле раба», как написал Суворину; жаль, что эта метафора стала расхожей до полной потери смысла. Это точное описание той трансформации молодого медика — превращение из человека испуганного, битого, связанного предрассудками и страхами, в человека свободного, уважающего свое и чужое достоинство.

Медицинские и литературные заработки позволили молодому доктору кормить семью, снимать на лето дачи, перестать думать о копейках «на хлеб и светло». На дачи он постоянно зазывал гостей, которые вспоминали, что Чехов разыгрывал друзей и домашних и смешил всех до колик. И дарование его казалось всем именно таким — веселым, легким, эффектным.

Но эта удивительная легкость и веселость совмещались в нем с придирчивой, постоянной работой над собой, с кропотливым литературным трудом и безрадостной медицинской практикой, которая хоть и давала ему массу жизненных наблюдений, но тяготила. Может быть, существуй в те годы профессия психотерапевта — Чехов с его вниманием к мельчайшим движениям души мог бы стать светилом в этой области. Его наблюдения отличаются такой клинической точностью, что цитаты из чеховских рассказов можно и сегодня встретить в качестве иллюстраций к психологическим пособиям.

Успех

Антон Павлович Чехов и Лев Николаевич Толстой. Крым, Гаспра. 1901 год

Следующий сборник Чехова, «В сумерках», был тепло принят и критикой, и публикой. Стало понятно, что в русской литературе появился крупный писатель с совершенно новой творческой манерой. «Петербургская газета», например, писала, что от чеховских рассказов «веет правдивой жизненностью, искренностью чувства, пластичностью образов и красотой поэтических описаний природы. Г-н Чехов несомненно поэт, хотя и пишет прозой, — более поэт, чем иные патентованные стихослагатели». Академия наук присудила сборнику половинную Пушкинскую премию. Стало возможно перестать строчить ради денег, задуматься. Чехов посоветовался с друзьями, съездил на юг, в родные места — и после этой поездки написал поэтичную и просторную повесть «Степь».

Дела Чехова шли на лад. Он много и хорошо писал для театра — и пьесы («Иванов», «Леший», «Свадьба»), и водевили («Медведь», «Юбилей» и пр.); некоторые из них шли с большим успехом. Его наперебой звали в гости. Часто и гостей звали «на Чехова», к его величайшему смущению. Сам он придерживался сформулированного много позднее принципа «быть знаменитым некрасиво» и старался держаться в тени. И к своим писаниям относился с видимым пренебрежением: нацарапал, настрочил… и вечно был собою недоволен. Да, множество публикаций, и премия — «и при всем том нет ни одной строчки, которая в моих глазах имела бы серьезное литературное значение», писал он в 1889 году. Его излюбленная поговорка была — «надо себя дрессировать!».

Вроде бы все было хорошо. Он молод и знаменит, сборник раскупается, деньги есть — но чего-то не хватает. «Нет, не то мы пишем, что нужно!» — восклицает он в письмах. «Чувство мое говорит, что занимаюсь я вздором». «Потягивает меня к работе, но только к литературной, которая приелась мне». Он тоскует по настоящему делу. Вскоре оно нашлось. В обществе шли разговоры о тяжелом положении каторжан на Сахалине. Чехов собрался туда ехать — и привезти точный отчет о положении каторжан и состоянии дел. Засел за справочники, газеты и журналы, статистические выкладки; работа была скучная и тяжелая; он жаловался, что от этого чтения «в мозгу завелись тараканы»… И все-таки поехал. Железных дорог тогда не было, путь на Сахалин был долгим и тяжелым — на лошадях, по бездорожью; то он топал по распутице, то ночевал в избе на полу, то его обобрали случайные попутчики… Вся поездка — за свой счет; сделанная ею пробоина в чеховских финансах не затягивалась несколько лет. Ему пришлось обойти и объехать остров, по площади почти равный целой Чехии, и вручную переписать его обитателей. Этот труд — все чеховские переписные карточки — был недавно полностью издан на Сахалине. Он собрал огромное количество статистических данных и живых впечатлений, которые полностью обработал и опубликовал в 1895 году в книге «Остров Сахалин», решительно не похожей ни на какие другие произведения Чехова.

Антон Павлович Чехов с женой Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой

После тяжелого Сахалина он возвращался домой кружным путем, через Индию, Сингапур, Цейлон, Порт-Саид и Константинополь. Поездка подорвала его здоровье, обострился туберкулезный процесс — но Чехов, внимательный и опытный врач, отличался странным невниманием, пренебрежением к своему здоровью; носиться с ним ему казалось стыдно и недостойно — пока туберкулез не укладывал его на больничную койку. Поездка на Сахалин стала рубежом, отделяющим раннего Чехова от зрелого. Сказались ли тяжелые впечатления или нездоровье, но веселость иссякла, сохранившись лишь для досугов с друзьями; та самая повседневная нелепица русской жизни, которая раньше вызывала смех, теперь порождала тоску и недоумение; он и прежде не был записным весельчаком — еще до Сахалина увидели свет мучительная до слез «Тоска» и жуткий рассказ «Спать хочется». А может, само время сыграло свою роль — время, о котором современники говорили, что это «сумерки Чехова, Чайковского и Левитана», время апатии и тоски о чем-то большем… Недаром на свет являются «Хмурые люди», а еще перед тем — «Скучная история». Это новый Чехов с новыми героями и новой поэтикой: это жизнь как она есть глазами обыкновенных людей. Чехов внес в литературу удивительное умение — не навязывать читателю ответы, а правильно ставить вопросы.

Сады и школы

Два года по возвращении с Сахалина Чехов прожил в Москве на Малой Дмитровке, затем, в 1892 году, купил имение Мелихово, где поселился вместе с семьей; отец его оставил работу и занялся хозяйством в имении. Год был тяжелый — Чехов занимался помощью голодающим и работал на холере. Своему издателю Суворину он писал тогда: «Нехорошо быть врачом. И страшно, и скучно, и противно. Молодой фабрикант женился, а через неделю зовет меня: „Непременно сию минуту, пожалуйста“… Все это противно, должен я это сказать. Девочка с червями в ухе, поносы, рвота, сифилис — тьфу! Сладкие звуки и поэзия, где вы?» Но врачом он был безотказным, крестьян принимал много и бесплатно, много сделал для земства…

Он уже знал, чем хочет заниматься, и знал, как это сделать; теперь медицина только отвлекала его. В Мелихове написаны «Попрыгунья», «Скрипка Ротшильда», «Учитель словесности», «Чайка», «Дядя Ваня»… В Мелихове был сад, которым Чехов занимался со страстью. Позднее, когда чахотка вынудила его поселиться в Крыму — где он тоже, конечно, стал сажать сад, — он даже сообщал жене телеграммой, что у него расцвела камелия…

Сажать сады, строить школы и открывать библиотеки — ему было важно не только гневно рассказывать, как плох этот мир, но и добиваться, чтобы он стал лучше. Чехов построил на свои деньги три школы в Подмосковье, проложил шоссе, насадил сад. Садоводы в его прозе — творцы и поэты, им отданы лучшие мысли и главные слова.

Последняя пьеса

В 90-х годах Чехов пишет совсем уж безрадостные вещи: пошлость засасывает его героев, и справиться с ней им не помогают ни любовь, ни добрые дела. Читатели — не в восторге от такой перемены в любимом авторе и требовали от него «мажорных аккордов». Казалось, он пишет о том, «как все плохо», хотя на самом деле он занимался исследованиями тонких и важных материй: человеческой души и ее взаимодействия с другими душами. Наблюдения были неутешительными: каждый человек оказался носителем внутренних конфликтов, которые ограничивали и его собственное развитие, и способность понять другого; это не «среда заела», это сам человек отдает себя окружающей пошлости. Но что удивительно: как бы отвратительна ни была история, которую он рассказывает, в ней обязательно присутствует какой-то камертон, позволяющий точно настроить звук; всегда есть какое-то свидетельство настоящей жизни, гармоничной и прекрасной, — даже в безысходной «Палате № 6» в бреду доктора Рагина несутся олени, «необыкновенно красивые и грациозные».

Тонкие механизмы конфликтов стали основой принципиально новой чеховской драматургии, вначале вовсе не понятой ни публикой, ни критикой. «Чайку» с Комиссаржевской в главной роли бенефисная публика и вовсе освистала, и Чехов бежал, не вынеся позора. Но через два года — потрясающий триумф в Художественном театре… затем «Дядя Ваня»… Уже очевидно, что это новое слово в драматургии, и надо работать, и работа требует его присутствия в Москве, в театре… Но у Чехова обострился туберкулез, а лечить его в те годы можно было только мягким климатом… И Чехов, похоронив отца и продав Мелихово, уехал с матерью в Ялту, где купил свой дом (и, конечно, посадил вокруг него сад).

В 1901 году он женился на актрисе Художественного театра Ольге Книппер — и многие сокрушались, видя, как они смотрятся вдвоем: он — исхудавший и постаревший, она — молодая и блестящая. Он должен был зимовать в Ялте, ей нужно было работать в Москве; он изнывал от сидения в заглохшем на зиму курортном городишке и рвался в Москву, где кипела жизнь и ждала жена. Но… Последнюю свою пьесу, «Вишневый сад», он писал уже еле живой, иногда по две строчки в день.

В 1904 году ему стало так плохо, что в России оставаться было уже нельзя; Чехов с женой выехал в Германию, где вскоре и умер.

И критики дружно запели о сумрачном даровании, о чеховском пессимизме, безрадостности и безволии. Затем, правда, наступило новое время, и Чехов стал критическим реалистом и яростным обличителем существующего строя.

Метроном

Удивительно, что в воспоминаниях друзей Чехов разный: одни говорят о его слабости, нежности, деликатности, кто-то даже называет его «бесхарактерным»; другие — о железной воле. А кто-то пишет, что он был «духовный богатырь». Что у него был «постоянно действующий внутренний метроном».

Вот этот «метроном», пожалуй, самое удивительное в Чехове — и человеке, и писателе: ему удавалось выдерживать верный тон, нигде не сбиваясь на фальшь. Как бывает тонкий музыкальный слух, так, наверное, бывает и тонкий человеческий — не литературный даже, а именно человеческий слух: удивительная чуткость ко всякой лжи, криводушию, самолюбованию, неестественности — хоть в речи, хоть в поступках.

Чехову удалось построить непротиворечивую систему человеческой этики и художественной эстетики. Ее называют иногда безрелигиозной системой в русской литературе, но это не особенно верно, как неверно всякое определение от противного. Лучше всего иллюстрирует эту чеховскую гармонию рассказ «Архиерей», написанный перед смертью. Это простая история о том, как к немолодому больному архиерею на Страстной седмице приезжает его больная мать с племянницей. Мать стесняется сына, дослужившегося до большого чина, племянница робко просит денег, сам архиерей служит долгие службы этой недели до гудения в ногах и боли в спине — и умирает в Страстную субботу от брюшного тифа. Но этот рассказ о болезни, старости, общей нелепости и смерти — совершенно прозрачен и прекрасен, от первых строк, где архиерей внезапно заплакал на всенощной в Вербное воскресенье, а вместе с ним — все, кто был в церкви, и до последних, где умирающий архиерей, уже не отец Петр, а просто Павел, идет куда то, легкий и свободный, а его старушке-матери потом никто и не верит, что сын у нее был архиерей…

Вроде бы все плохо, но рассказ пронизан весенней, пасхальной радостью. Он удивительно гармоничен и соразмерен. Только у Чехова, наверное, было такое точное чувство масштаба человеческой жизни в мире, такая точная мера всех вещей, что безнадежные обстоятельства — старость, разочарование, нищета, брюшной тиф и смерть — не заслоняют вечной и огромной, как степь и море, правды, ради которой только и стоит жить.

Фото: East-News
«Русский мир»