«Да святится имя Твое!»

Я часто вспоминаю Бога в своих словах. Но редко вспоминаю именно Его. Обычно, по непонятно когда усвоенной привычке, я произношу Его святое имя всуе, то есть впустую, после вспоминая, что это грех.

Мой дедушка не произносил имя Господа всуе. По-крайней мере, за свою сознательную жизнь я этого не слышала, а виделись мы часто — благо жили совсем рядом.

Он был атеист. Не идейный, а, как он говорил, по наследству. «Таким родился, таким умру. Что на старости лет меняться? Родители мои партийные были, я всю жизнь Родине отдал, какая уже разница, какой я, меня не переделать уже», — говорил он мне, приходя ко мне в дом и разглядывая иконы в углу. На иконы он смотрел с любопытством и даже трепетом, так и казалось, что он вот-вот перекрестится и приложится к образу. Перехватывая изучающий лик Спасителя взгляд, я спрашивала у него, стараясь не быть навязчивой: «А ты веришь в Бога?» Ему отчего-то становилось неловко, и мы начинали разговор о последних новостях из жизни родных и близких.

В разговоре дед, как все мужики, иногда мог позволить себе крепкое словечко. Но вот чтобы он имя Бога вставлял во фразы или между ними — такого не было. Я с этой привычкой борюсь до сих пор, и не всегда успешно. Нет-нет, да и скажу в сердцах что-то типа «Боже мой!» — не как молитву, а так, для связки слов. Скажу и спохвачусь — да слово не воробей, вылетело уже…

Многие люди — верующие и нет, часто вставляют имя Бога везде, где не хватает слов — хотя известно, что это грех. Он же как-то обходился без этого. Он всегда мне говорил, что в словах есть сила, которой нигде больше нет, при этом никогда не ругал и не учил меня жизни, с детства называл меня ЧЕЛОВЕКОМ (по его мнению, это всегда звучит гордо).

Дедушка Бога вспоминал дважды на моём веку. Первый раз — когда умерла моя бабушка, его жена, мать троих его сыновей. Мне было тогда всего шесть лет. Но я хорошо помню деда, постаревшего и неловкого в движениях, приехавшего после похорон в опустевшую, хотя и людную квартиру. В память врезался его глубокий вздох с таким надрывистым «Господи! Люся, Люся, как же я один остался!?». Я отшатнулась от него, подумав: «Ну вот, с ума сошёл, теперь ещё молиться начнёт», — тогда я почему-то стеснялась всего, что касается Бога и веры, и считала таких людей «странными». Я была убеждена, что дед не просто так сказал это, а вроде как Бога позвал, и мне было отчего-то за него стыдно. После этого вздоха дед прожил почти двадцать лет — крепкий, сильный, с трезвым умом и житейской мудростью, верный и преданный любимой Люсе.

Второй вздох был посвящён мне. Попав однажды в тяжёлое жизненное положение, я поведала ему свою беду. Дедушка сидел на кухне за обеденным столом. Не поднимая на меня глаз (наверное, он не знал, как правильно выразить свою жалость), он молчал. Потом попросил выпить сто грамм, это бывало с ним редко и являлось знаком, что дед на пределе. Передвигаясь по кухне, я услышала за своей спиной: «Господи, тяжело-то как!» Меня словно током ударило от этих, казалось бы, «пустых» причитаний. Когда дед ушёл к себе домой, я уже готовилась ко сну: в тот день он засиделся у нас. Спала я крепко, впервые в то смутное для меня время. А на следующий день ситуация стала казаться менее критичной, а потом и вовсе перестала выглядеть проблемой, уложившись в голове, в схему под названием «очередной жизненный этап, который нужно пройти».

Сейчас деда нет. Он был крещён в детстве своей бабушкой тайком от родителей. Дед считал себя атеистом, отдавая дань своим родителям, оставаясь наивно верный им. Я считаю себя его внучкой и горжусь своим дедом. Мы часто его вспоминаем, и становится светло и грустно от того, что он уже не с нами. И хоть я плохая ученица, всё же помню его урок, преподанный мне не нравоучениями, а жизнью: слово имеет цену.

Страшно разбрасываться святыми словами. Ведь имя Бога, сказанное из глубины души, может творить чудеса. Даже если оно было сказано всего несколько раз за всю жизнь!