«Я наследник оных
благодатных эпох...»

Православная тематика в творчестве Б.В. Шергина

Если кого-нибудь из нас попросят назвать известных северных писателей, то, скорее всего, первым мы вспомним Степана Писахова. Потому что его имя, как говорится, у всех на слуху. В самом центре Архангельска есть его музей. А недавно там же появился и памятник Писахову. И редкий прохожий устоит перед искушением не просто постоять-подивиться на бронзового старичка с авоськой трески в руке и чайкой на шляпе, но еще и пожать его дружески протянутую руку.

Следующим нам на ум придет имя Ф. Абрамова, в честь которого названа одна из улиц нашего города. И лишь потом из глубин памяти всплывет третье имя — имя Бориса Шергина. Потому что его честь не называют улиц, не ставят памятников. Его имя носит лишь библиотека в Соломбале. Мало того. На доме по улице К. Маркса, где раньше висела мемориальная табличка с надписью «дом Б. Шергина», ныне виднеется совсем другая надпись: «Новоапостольская церковь». Что это? Людское забвение? Или подтверждение известных слов о том, что не бывает пророка в своем Отечестве? Ответ на эти вопросы попытаюсь дать немного позднее.

Так что же это за писатель — Борис Шергин? Пожалуй, большинство из нас скажет — сказочник. Некоторые считают его собирателем и популяризатором северного фольклора. Действительно, немалую толику в творчестве Шергина составляют сказки, былины, древние сказания. И, тем не менее...

И, тем не менее, человека, взявшегося читать книги Б. Шергина, ожидает несколько открытий. Или, скорее, загадок. Прежде всего, то, что даже в самых «сказочных» его произведениях всевозможных волшебных приключений, превращений и тому подобных чудес не так-то и много. Куда меньше, чем, например, у того же С. Писахова. Более того — ряд его сюжетов легко узнаваем по произведениям других авторов. Например, летописное сказание о емшан-траве еще в ХIХ в., т. е. за столетие до Шергина, переложил стихами Аполлон Майков. А богатырские былины, помимо него, в советское время пересказывало для детей как минимум четыре писателя. Сказку о волшебном кольце можно найти у Андрея Платонова. А у Тамары Габбе есть пьеса о хождении в Орду Авдотьи Рязаночки. В таком случае, для чего Б. Шергину вздумалось обращаться к тем же самым, уже известным читателям, сюжетам? И еще. В те времена, когда он жил, ряд писателей, желая быть в чести и славе, выполнял, так сказать, «социальный заказ», сочиняя книги о революционерах, передовых рабочих и колхозниках, о том, как плохо жилось народу в царские времена, и как хорошо стало житься про Советской власти. А вот Шергин, невзирая на это, все-таки предпочитал писать о прошлом. Причем не осуждая и не высмеивая его. Опять загадка — почему?

Чтобы ответить на эти, а также другие вопросы, неизбежно возникающие у читателя произведений Б. Шергина, процитирую фрагмент из его дневника, датированный 1942 годом. «Завтра память преподобного Савватия... Преподобные отцы Сергий, Кирилл, Савватий и Зосима жили в XIV и XV веках. Мы живем в иные времена. Но это не значит, что иное время — «иные песни». Нет! Правда, святость, красота вечны, неизменны. Мы проходим, а великие носители святости и красоты живы, как живы звезды... Благословенна эпоха, благословенны времена, в которые жили чудотворцы Сергий, Кирилл, Савватий, Зосима... Они наша слава, наша гордость, упование и утверждение. Я-то маленький, ничтожный, жалкий последыш против тех святых времен. Но я наследник оных благодатных эпох. Я хоть сзади, да в том же стаде...»

Вероятно, именно в этих словах Б. Шергин сформулировал свое творческое кредо — напоминать людям о правде, святости и красоте во времена, когда сами эти слова были обречены на забвение. И носителями правды и святости являются герои его рассказов и сказаний. Чаще всего это — северные крестьяне, мореходы, мастера. Одна из ярчайших историй о таких людях — рассказ «Гость с Двины». Надо сказать, что в сборниках произведений Б. Шергина его можно встретить в двух редакциях. В более пространной события имеют конкретную датировку: «когда по северным морям и берегам государил Новгород Великий». Также указываются имя и прозвание главного героя — Андрей Двинянин. А действие происходит в датском городе Ютте. Андрей, выручив деньги за добытые им и четырьмя его товарищами меха и моржовую кость, отдает свою долю встреченной им на улице женщине, жене датского корабельщика, посаженного в тюрьму за долги. Но добрый и жертвенный поступок Андрея не только остается без награды, но даже становится поводом для «остуды» между ним и его друзьями. Потому что, взяв свою долю без их ведома, он нарушил неписаный устав, принятый среди поморов. Мало того — именно этот разрыв Андрея с товарищами в конечном итоге становится причиной его гибели. Правда открывается лишь несколько лет спустя, когда на Двину является датский корабельщик, чтобы поблагодарить своего спасителя и вернуть долг. И поскольку того уже нет в живых, датчанин ставит на эти деньги среди моря своеобразный памятник Андрею — звонницу с колоколом, на котором выбиты его имя и слова: «малый устав преступив, исполнил великую заповедь». И триста лет тот колокол своим звоном предупреждает проходящие суда об опасности, пока во время землетрясения колокольня не обрушивается в море...

На первый взгляд рассказ кажется простым и понятным. Однако если призадуматься — что же за «великую заповедь» исполнил герой ценой своей жизни, то станет очевидным — речь идет о христианской заповеди о любви к ближнему. Причем Андрей, как и милосердный самарянин из известной Евангельской притчи, творя добро, не делал различия между «своими» и «чужими», единоверцами и иноверцами. И его стремление сохранить свой поступок в тайне также основано на словах Христа (Мф. 6. 3—4). Мало того. В житиях святых можно встретить истории о тайных подвижниках (например, преподобном Алексие, человеке Божием), добровольно терпевших обиды от людей, и прославленных лишь посмертно. Точно также бывшие друзья Андрея-Двинянина лишь спустя годы после его смерти узнают о том, что его проступок на самом деле был подвигом. Таким образом, рассказ «Гость с Двины» имеет глубокий христианский подтекст. А его героя вполне можно назвать так, как часто называют героев другого русского писателя — Н. С. Лескова — праведником.

Ранее упоминалось, что существует и другая, краткая редакция данного рассказа, из которой выпущен ряд деталей. В том числе — и упоминание о землетрясении и разрушении звонницы. Словно она и поныне, наперекор времени и стихиям, продолжает нерушимо стоять посреди моря: «колокол звонит и в туманы, и в непогоду, и проходящие мореходцы вспоминают доброе дело русского человека». В результате рассказ превращается в притчу, смысл которой согласуется с вышеприведенными словами писателя о том, что правда и святость — вечны и неизменны. Стало быть, неподвластны разрушению и смерти. Или, как об этом говорится в другом сказании Б. Шергина: «смерть не все возьмет — только свое возьмет».

На этой теме победы над смертью в произведениях Шергина стоит остановиться особо. Потому что она красной нитью проходит через целый ряд из них. Одно из северных сказаний, герой которого, Кирик, предав на смерть названого брата, жертвует жизнью, чтобы искупить свою вину, и получает от него прощение, имеет говорящий за себя заголовок «Любовь сильнее смерти». В другом сказании — «Дивный гудочек» (или «Сказка о дивном гудочке»), «веселые люди»-скоморохи своей песней воскрешают мальчика Романушку, убитого злой сестрой «за ягодки красны, за поясок атласный»[1]. При этом один из них — Вавило, утешает его убитых горем родителей: «не плачьте! Ноне время веселью и час красоте!» Одна из героинь рассказа «Старые старухи», умирая, шутит, что, наскучив есть репу на Севере, собирается «по яблоки в южные страны». Но наиболее ярко тема победы над смертью звучит в знаменитом рассказе Б. Шергина «Для увеселенья». Сюжет его, опять-таки, на первый взгляд прост. Два помора-рыбака — братья Иван и Ондреян Личутины, оказываются на необитаемом острове. Впереди их ждет неминуемая смерть. Но, будучи художниками по призванию, они, «чуя смертный час», превращают доску для разделки рыбы в «надгробие высокого стиля», украшая его искусной резьбой, сочиняя стихотворную эпитафию самим себе. Хотя, казалось бы, им вполне достаточно было просто «нацарапать ножом по доске несвязные слова предсмертного вопля». «Чудное дело! Смерть наступила на остров, смерть замахнулась косой, братья видят ее — и слагают гимн жизни, поют песнь красоте». Эти вдохновенные строки Б. Шергина можно сравнить разве что со знаменитыми словами Св. Апостола Павла: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Кор. 15. 55), которые повторил в своем известном Слове на Святую Пасху Святитель Иоанн Златоуст. Знаменательно, что люди, видя резную доску — последнее «художество» умерших страшной, мучительной смертью братьев Личутиных, испытывают не отчаяние и скорбь, а «неизъяснимую, непонятную радость», «веселье сердечное». Потому что понимают — воля человека — творца, мастера — может оказаться сильнее смертного страха. «Смерть не все возьмет»... Напомню, что в христианской, прежде всего, Православной традиции, тема победы над смертью — это тема «Праздника праздников» — Пасхи — «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...»

Однако смысл рассказа «Для увеселенья» намного глубже. Ведь тот же самый выбор, который пришлось совершать его героям, стоит и перед каждым из нас. Ибо перед лицом страданий и смерти человек всегда одинок, где бы он ни находился — на пустынном острове среди моря или среди людской толпы. И, по словам австрийского психолога В. Франкла, прошедшего фашистские лагеря, «в огне страданий, в котором плавится человек, обнажается его суть. Человек... это существо, постоянно принимающее решение, что оно такое. Это существо, которое изобрело газовые камеры, но это и существо, которое шло в них с гордо поднятой головой и молитвой на устах». Надо сказать, что эти слова удивительно перекликаются с одной из дневниковых записей Б. Шергина: «человек уносит с собой на тот свет только духовную свою сущность, только моральную свою цену, только нравственную свою стоимость». То, над чем не властна смерть.

Остается только сожалеть, что большинством людей Б. Шергин воспринимается не как автор произведений, глубоких по смыслу, Православных по сути, а всего лишь как «сказочник» или «собиратель фольклора». Хотя даже в его сказках говорится все о тех же вечных и неизменных христианских ценностях. В качестве примера сравним сказание об Авдотье Рязаночке Б. Шергина и пьесу Т. Л. Габбе на тот же сюжет. В пьесе Т. Габбе татарский хан отпускает пленных рязанцев на свободу лишь после того, как узнает, что в руки, так сказать, русских партизан, попали два татарских царевича. Врага заставляют «покориться русской силе». Но у Б. Шергина это происходит по совсем иным причинам — изумленный мужеством и мудростью русской женщины, в одиночку отправившейся в Орду искать угнанных в плен мужа, сына и брата, ее враг, «царище татарский», может быть, впервые в жизни, загорается желанием совершить добрый поступок. Чтобы добрая память осталась не только по Авдотье, но и по нем. Он вдруг осознает, что творить добро куда лучше и радостней, чем делать зло. Сказание кончается удивительной сценой — покидая Орду и прощаясь с ханом, освобожденные рязанцы желают мира ему, его народу и его потомкам: «мир тебе, ордынское сердце, мир вашим детям и внукам». Безусловно, эта концовка — прощение врагов — опять-таки христианская. Ведь любить врагов нам заповедано Христом (Мф. 5. 44). Конечно, проще всего было бы объяснить столь различную трактовку одного и того же сюжета двумя писателями (между прочим, современниками) их отношением к вере. Но известно, что Тамара Габбе, как и Б. Шергин, была православным человеком. Вдобавок, глубоко верующим. Мало того — не скрывавшим своей религиозности[2]. Но, безусловно, что жизненный опыт Т. Габбе и Б. Шергина был совершенно различным. И нельзя не согласиться с тем, что в реальной жизни не приходится уповать на то, что у злодея вдруг проснется совесть и он в одночасье станет добродетельным. Однако, читая сказание Б. Шергина «Об Авдотье Рязаночке», мы верим в то, что мир еще не окончательно погряз во зле. А, значит, в нем еще есть место чуду и доброй сказке наяву со счастливым концом. Потому что, какой бы страшной не была или не казалась жизнь, Бог, говоря словами поэта, «не спит за нас».

Впрочем, можно сказать и иначе, словами другого поэта: «...есть Божий суд». И мера людского греха и беззакония отнюдь не безгранична, и Богом ей положен предел. В ряде северных сказаний Б. Шергина («Братанна», «Гнев»), нераскаянных злодеев, которых бессильны обличить и покарать люди, постигает кара свыше. Орудием Божьего суда в сказаниях Б. Шергина нередко является Белое море — Гандвик. Оно поглощает Лихослава, поднявшего руку на брата («Гнев»). Оно же исцеляет оклеветанную злой «женкой Горожанкой» немую Братанну и воскрешает ребенка, в убийстве которого ее ложно обвинили. Замечательную параллель этому можно найти в известном каждому из нас со школьных лет древнерусском «Слове о полку Игореве» — «будь хитер-горазд, летай хоть птицей — все суда ты Божьего не минешь![3]» Но и эта тема Божия суда над грешниками в творчестве Б. Шергина — опять-таки, тема христианская.

Произведения Б. Шергина невозможно читать равнодушно — они, как говорится, «берут за сердце», трогают. В этом их можно сравнить разве что с книгой И. Шмелева «Лето Господне». Действительно, между этими двумя писателями немало общего. Прежде всего — то, что оба они писали о дорогом и незабвенном для них прошлом. «Помню» — рефреном звучит в книге Шмелева. Как и Шергин в своем дневнике признается, что любит приникать к «прошлому, вечно живому». Но эти светлые воспоминания подернуты светлой печалью, а то и скорбью. Ведь речь идет о том, что уже утрачено Возможно, утрачено безвозвратно. Ибо там, где люди забывают о Боге, об истинном смысле жизни, все меньше остается места для правды, святости и красоты. А потому «все страшнее и страшнее становится жизнь рода человеческого. Уже не знают, знать не хотят, что добро и что зло, что смрад и что благоухание, что свет и что тьма. Правда, любовь, красота, честь, милость, прощение, мир Христов, радость, вера — все потоптано, забыто... Человек века сего нередко от младости до старости гоняется за личными страстями, увлекается науками-искусствами. И все ловят жалкие, мишурные блески скоротлимых ценностей, «мышиное золото» века сего. Всерьез-невсерьез шумиха, суетня человеческая, а вопросы «правды вечной», а вопросы «смысла жизни», добра и красоты, завет «взыщите Бога» — где все это?» Стоит согласиться — эти слова как нельзя более актуальны для нашего времени. Хотя Б. Шергин написал их более полувека назад — в 1945 г...

...Но эти дневниковые записи Б. Шергина увидели свет лишь в 1990 году, когда Православие перестало быть гонимой верой. Хотя о том же самом, пусть и прикровенно, намеками, говорилось в его произведениях, выходивших еще в советское время. Произведениях, написанных удивительным, певучим, чарующим языком, так непохожим на язык людей советского времени, тем паче — на современный «новояз», переполненный корявыми заимствованиями из чужих наречий. И, как говорят об особом «языке произведений Н. С. Лескова», так можно говорить и о «языке произведений Б. Шергина». Где же следует искать его корни? Они — не только в произведениях древнерусской литературы, былинах и сказках, но и в Богослужебных книгах (в одной из дневниковых записей Б. Шергина упоминается, например, Постная Триодь). И, как в свое время Н. С. Лесков создал свою «галерею русских праведников», так в ХХ веке это сделал и Б. Шергин. О некоторых из них — Андрее Двинянине, Иване и Ондреяне Личутиных, уже упоминалось выше. Можно вспомнить и героя рассказа «Егор увеселялся морем», пожертвовавшего ради своего товарища собственным счастьем. И «сердобольного» шведа Ингвара, ставшего русским монахом Игорем. И мастера Конона с его учениками из рассказа «Рождение корабля». И простого труженика-механика из рассказа «Поклон сына отцу», который, жалея уставшего парнишку-подручного, нес за него часть ночной вахты... И мудрого и прямодушного Маркела Ушакова из цикла маленьких рассказов «Государи-кормщики» — своеобразного «Северного Патерика». Конечно, не всякий читатель задастся вопросом: почему эти люди — именно такие? Главное, что он полюбит и запомнит их. В связи с этим можно считать Б. Шергина не просто писателем, но писателем-миссионером — не говоря о Православии в открытую, он, тем не менее, показал, насколько прекрасен человек, живущий по Божией правде, созидающий красоту. То есть, праведный человек.

Остановлюсь еще на одной теме, которой посвящен ряд произведений Б. Шергина. Это — тема Родины. У Шергина она нередко соединяется с темой любви к матери. Ведь Родину мы тоже называем матерью. Знаменательно, что в пересказе летописного сказания о емшан-траве, сделанного А. Майковым (как и в самом тексте этого сказания), бежавший на чужбину половецкий хан Отрок (у Б. Шергина — Сырчан), получив от гонца, посланного его братом, пучок степной травы, вспоминает родные степи. У Б. Шергина воспоминание о родине неразрывно связано и с воспоминанием о матери:

«...Степь пред ним бескрайняя сияет,...
Мать поет, емшан-траву сбирает;
Та трава печали отымает...»

Точно также в его известном рассказе «Ваня Датский», герой, мальчишкой убежавший в Данию, не может забыть как родной город, так и оставшуюся в нем старуху-мать, и каждый год тайно возвращается в «Архангельский город», чтобы снова повидать их. В свое время, читая «Книгу о Шергине», написанную Е. Ш. Галимовой, я с немалым удивлением узнала, что «на самом деле» северное сказание, которое вероятно, легло в основу сюжета этого рассказа, имело совсем иной конец — мать Вани, съездив в Данию, не захотела возвращаться в Россию и осталась там. У Б. Шергина все происходит с точностью до наоборот — дети Вани, а потом и его жена, полюбив Россию и русских людей, остаются в ней навсегда. Как перед смертью поселяется на Руси и герой притчи «Феодорит Кольский», «лопин», весь век прокочевавший между ней и Данией. И выбор этот, сделанный по совету русского святого — «просветителя лопарей», преподобного Феодорита Кольского, оказывается наилучшим и правильным. «Кабы ты сдумал на Датскую сторону, то бы и род твой без имени остался и твоя память в забвение пришла» — говорит герою Смерть, узнав о его решении «сообщиться с Русью, приложиться к языкам (т.е. народам — авт.) всея Руси». Для нашего времени, когда пренебрежение к родителям и к Родине стало своего рода модным поветрием, эти сказания Б. Шергина приобретают особую актуальность — человек без Родины, без рода-племени — словно дерево без корней.

И вот теперь настало время ответить на вопрос, почему произведения Б. Шергина куда менее популярны, чем сказки С. Писахова. И почему в доме, где он родился, сейчас находится не его музей, а «Новоапостольская церковь». Вероятно, это связано опять-таки с тем, что его творчество по своей сути — глубоко православное. Знаменательно, что ни в одном произведении Б. Шергина нет персонажа, хотя бы отдаленно напоминающего писаховского «попа Сиволдая»[4]. Хотя в жизни он наверняка встречал похожих на него людей... Но все-таки предпочитал писать о праведниках, о тех, с кого можно брать пример. Его произведения редко вызывают смех. Куда чаще они заставляют призадуматься о Боге, о вере, о жизни и смертном часе. И именно поэтому тот, кого называют «врагом рода человеческого», пытается сделать все, чтобы уничтожить память о нем. Как в свое время он пытался уничтожить память о правде, святости и красоте. Но напрасно.

Разговор о Б. Шергине был бы неполон без упоминания о его дневниках, где он уже не прикровенно, а откровенно излагал свои сокровенные думы и мысли. Процитирую некоторые наиболее интересные и актуальные из отрывки них:

«Есть в мире Добро — Бог, и есть зло. В душу, в сердце, в мозг, оставшиеся без Бога, непременно входит зло. Зло — дьявол пустил род человеческий в погоню за материальными благами, за земными почестями. Страшная эта бесовская погоня родит войны. Земля залита кровью... И... никакой бездушный, немой идол «науки и прогресса» не отрет этих слез!»

«Не беда, что все мы слабы телом, больны. Беда, что ослабли духом. Не только немощные, но и здоровые телом негодуют на всякое беспокойство в личной жизни... Все мы устали, всем нам некогда, всем нам надо работать, все мы хотим спокоя. И далеки и непонятны нам слова об «иге», которое надо взять на себя, чтобы обрести покой душе... Но не найдем спокоя мы, жаждущие устроить жизнь себе к покою».

Что такое Православие? Вечерний звон, наводящий так много дум «о юных днях в краю родном»... Белая церквица среди ржаных полей... Или там, на милой родине мой, шатры древних деревянных церквей, столь схожие с окружающими их елями. И эти дремучие ели и сосны, и деревянное зодчество — они выросли на родной почве».

«В человеке заложено семя тли. Человек самохотно взрастил в себе это тление и теперь услаждается им. Ныне человек ослеп умом. Не видит Господа ни в чем, не чувствует сердцем...»

«Так мало счастливчиков, в такову печаль упал и лежит род человеческий, особливо сынове российские, что в полку сих страдающих спокойнее быть для совести своей. С плачущими, алчущими, изгнанными, скорбящими, труждающимися и обремененными куда почетнее шествовать путь жития своего, нежели попрыгивать со счастливчиками. «Счастье» этих немногих на бедствии премногих стяпано-сляпано воровски-грабительно. «Поплачем здесь, да тамо воспоем, поскорбим здесь, да тамо возрадуемся».

«Чудо есть, и Богу вольно человека чудом найти. Богу нигде не загорожено. Да мне-то надо раденье приложить. Вот, скажем, я иду путем и получаю известие, что за этими лесными болотами живет любимый мой друг, которого я давно ищу и который меня ищет. Неужели я буду сидеть да ждать, разве хватит у меня терпенья сидеть в бездействии: он-де сам меня найдет. Нет! Ползком и бродом, днем и ночью примусь я попадать в город, где друг-от меня ждет...»

«Вот так опомнишься на мал-то час, очнешься, от будней бесконечных упразднишься на мал час хотя и думаешь: вот какое мне царство предлагается, ведь я царству наследник: сыном света, чадом Божьим я могу быть, вместилищем радости нескончаемой, которую дает Христос любящим Его. Я в Церкви Христовой, и она во мне. А этим сокровищем обладание ни с каким богатством земным не сравнишь... Дак что же я скулю, как собака, что в мире сем обойден, да не взыскан, не пожалован!...»

«Навряд ли может статься, но ежели бы хоть часть писаний моих... прочел кто имеющий дар рассуждения, то — отче или мати — сотвори молитву об убогой душе моей, о душе «глаголавшего и не делавшего»[5]...

Эти записи говорят сами за себя. И. прочитав дневниковые записи Б. Шергина, кто-то сочтет его философом, мудрецом, а кто-то — пророком. Тем более, что это вполне справедливо по отношению к нему. Однако сам он не считал себя ни тем, ни другим. А лишь «маленьким, ничтожным, жалким последышем тех святых времен», о которых он писал. Но и наследником «оных благодатных эпох». Мы же добавим: наследником, оказавшимся достойным хранителем и рачителем их памяти и славы.

[1] Возможно, кому-то покажется непонятным, почему Романушку воскрешают скоморохи. Объяснение этому можно найти в былине «Вавило и скоморохи», героями которой являются те же самые Кузьма, Демьян и Вавило, что у Б. Шергина. Очевидцы совершаемых ими чудес (как добрые люди, так и злые), догадываются, что: «скоморохи эти не простые, не простые люди, а святые».
[2] Об этом можно прочесть в книге Л. Пантелеева «Верую».
[3] Цитата из перевода А. Майкова.
[4] Я отнюдь не собираюсь осуждать С. Писахова или обвинять его в неправославии. Тем более, что в русских народных сказках персонажей, подобных этому, можно встретить среди представителей всех сословий — от короля до простого мужика. Просто творчество Б. Шергина имеет иную тематику — не обличить и высмеять порок, а возвеличить праведность и святость.
[5] Дневниковые записи Б. Шергина цитируются по изданию: Б. Шергин. Изящные мастера. — М.: Молодая гвардия. — 1990.