Читайте сказки

Игумен Феодор и инок Ферапонт. Фото из книги «Жизнеописание Оптинских новомучеников»

Когда в 1992-м году я приехал в Оптину, то в маленьком рюкзаке привёз с собой трёхтомник Добротолюбия. Душа горела любовью к монашеству, желанием непрестанной молитвы, подвига и поста. И вот я подошёл к игумену Феодору (Трутневу):

— Батюшка, благословите Добротолюбие читать. Он посмотрел на меня со своей неизменной мягкой улыбкой и сказал:

— Не надо, ты сейчас лучше сказки читай...

Вот такой неожиданный был ответ, но как я сейчас понимаю, глубокий и мудрый. Ведь что главное в сказках? Да то же, что и в Добротолюбии... И может быть потому много лет спустя, когда отца Феодора не было уже на свете, а я стал священником и начал, наконец, читать эту великую книгу — одни слова поразили меня в ней особенно сильно.

Эти слова были сказаны преподобным Антонием Великим.

«Единственный способ к познанию Бога, — говорит он, — есть...»

Что бы вы думали? Смирение... или может быть послушание... а может рассуждение, без которого по слову святых отцов, истинное благочестие невозможно? Чему отдать «пальму» не первенства даже, а исключительности, ибо святой говорит о единственном способе к познанию Бога... о том, что всему остальному придаёт сокровенный, особенный смысл.

Я приведу эти слова великого подвижника полностью, но только позже, а пока я хочу вспомнить о нашем современнике, почившем в 2003 году оптинском игумене Феодоре.

В жизни каждого христианина есть люди, память о которых (не важно живут ли они на земле или уже отошли в вечность) согревает сердца. Через этих людей Господь опытно, в чувстве являет благодатную красоту православной веры, так, что само общение с ними порой убеждает лучше любых аргументов и доводов. Одним из таких людей в моей жизни стал оптинский насельник, игумен Феодор (Трутнев). Я давно хотел как-то выразить в словах свою бесконечную благодарность этому доброму служителю Божьему, да всё не мог собраться. И вот принялся искать информацию в Интернете о почившем старце, чтобы рассказ мой был по возможности более полным, но... то, что я нашёл — меня обескуражило и расстроило. Это была статься о покойном старце, на первый взгляд вполне доброжелательная по отношению к нему самому, но гневно клеймившая прочих насельников обители и священноначалие, как «врагов православия», «приспешников» католицизма, глобализма и т. д.... Статья называлась «Завещание оптинского старца Феодора». Читать этот опус было особенно грустно, потому, что именно Оптина Пустынь, может быть как немногие из нынешних монастырей, хранит особую, благодатную атмосферу, одно прикосновение к которой врачует сердца, уязвлённые безумием нашего мира. И вот человек, прочитавший такую статью, может подумать, что и в Оптиной Пустыни царят вражда, разделение и смута. Но ведь ничего этого нет и в помине! Есть группа людей, которые в своём стремлении отстоять какую-то свою, «особенную правду» утратили не только христианскую любовь и смирение, но и элементарное трезвомыслие. Конечно, в жизни Церкви много трудных вопросов, но ведь они ни в коем случае не должны становиться причиной озлобленности и вражды. Напротив, именно эти трудности, кажется и должны помочь нам проявить терпение, благоразумие, христианскую любовь и согласие. Ан, нет...

Отец Феодор предстаёт в этой статье каким-то резким, юродствующим обличителем, который может и «с начальством пошуметь» и вопреки «прельстившейся» братии сказать «без всяких изворотов» единственно верное слово, и публично осудить несогласного... Но, смею заверить, что батюшка был иным человеком.

Может быть, и совсем не стоило отзываться на этот пасквиль, но не хочется, чтобы у людей, не знавших лично старца, сложилось превратное мнение о нём самом, да и об атмосфере, царящей в Оптиной Пустыни. Кроме того, выдержки из статьи распространились в Интернете, тиражируя своеобразное и одностороннее представление о православии. Пресловутая война с кодами, паспортами, экуменизмом и глобализмом для некоторых христиан превратилась в особый культ, главная черта которого — суровость, легко переходящая в неприязнь к несогласным, ненависть и непримиримая вражда со всеми носителями мнения, не согласного с собственной «правостью». Бросается в глаза озлобленность всех последователей этого «истового православия». Именно не трезвение, а озлобленность, которую они сами за собой не замечают и которая во всём и во всех заставляет выискивать именно и прежде всего пороки, грехи и недостатки. Хуже всего, что апологеты этого новодела не замечают отличия своей «модели» от того, чем жила и живёт реальная Церковь и что можно выразить простыми словами Господа: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга».

В моей жизни был трудный, юношеский период, когда я оказался в нравственном и душевном ступоре. Очень мне было плохо тогда, и выхода я не видел. Но вот однажды (а это было, как сейчас помню, летом 1991 года) я по телевизору почти случайно, мельком увидел отрывок передачи про Оптину Пустынь. Это было интервью с игуменом Феодором. Помню только, что он рассказывал о том, что живёт в монастыре, молится, служит, собирает травки... Но говорил он об этих совершенно обыкновенных вещах с такой лучезарной и совершенно не объяснимой для меня радостью, что я буквально замер перед экраном, впитывая каждое слово Оптинского игумена. Впрочем, на меня не слова даже произвели впечатление, а именно вот эта неподдельная радость, которой светилось лицо отца Феодора.

Помню, я тогда же твёрдо решил побывать в Оптиной Пустыни и даже попросил у отца карту железных дорог и стал примеряться — как бы мне удобнее туда добраться.

Но воодушевление моё как это бывает, вскоре улеглось, житейское взяло своё, и я в этот год никуда не поехал. Наступило лето 1992 года, ничего в моей жизни не поменялось, душа наполнилась страданием до краёв и вот, когда приключилась «последняя капля», я быстро собрал пожитки и, не задумываясь о перспективах и сроках, бросился в спасительные объятия Оптиной Пустыни. Другого исхода я просто не видел.

Четыре месяца, что мне довелось прожить тогда в Оптиной, отец Феодор терпеливо вытаскивал из греховного болота меня и подобных мне бестолковых юнцов. И вытаскивал не каким-то псевдоюродством и «строгачём» (которых и в помине не было), а удивительной сердечной теплотой и любовью. Да, в 93 году его действительно многие почитали старцем, но он сам этого, конечно, не принимал и смирением обладал не показным, а каким-то глубинным, сокровенным. Вот это в нём и привлекало! Много раз мне приходилось обращаться к отцу Феодору за советом и помощью и ни разу я не слышал от него приведённых в статье «прибауток», вроде нелепого самоназвания «Федька-дурак». Да это совершенно и не в его духе было. Отец Феодор был удивительно чуткий и (если так можно сказать) деликатный батюшка. Даже строгость его была сострадательная, а не резкая, как получается из статьи! Один знакомый, с которым мы были в ту пору в Оптиной, до сих пор вспоминает игумена Феодора со слезами умиления и называет его не иначе как «наш дедушка». И я не могу с ним не согласится — такой глубокий, живой след оставил в наших сердцах отец Феодор! Как жаль, что образ его, истинный, подменяется какой-то маской непримиримого и озлобленного борца с ветряными мельницами.

В статье приводится эпизод с юношей-католиком, которому отец Феодор, якобы, обратился с такими словами:

— Вы что, католик? Ай, яй, яй. Немедленно креститься. Если Вы, молодой человек, желаете обрести спасение, тогда сейчас же идите к о. Благочинному и просите священника, что бы он завтра же Вас окрестил непременно. Слышите меня?

Насколько мне известно, и лично, и со слов других людей, знавших отца Феодора, он неукоснительно соблюдал Церковный устав. И достаточно взять в руки «Требник», чтобы убедиться, что католики присоединяются к православию не через крещение, а через особый чин покаяния. Отец Феодор это, конечно, знал и я уверен, что не дерзнул бы проявлять самочиние в таком важном вопросе, даже если существуют разные богословские мнения.

Отец Феодор — первый человек, у которого я исповедовался в Оптиной пустыни. В его присутствии что-то происходило с душой, она как будто обрушивалась в покаянии, чувствуя присутствие сердца, исполненного глубочайшего сострадания и любви, способного принять и утешить. И это происходило не только со мной. Я видел как на исповеди у батюшки, позабыв обо всём, посреди многолюдной службы в голос рыдал, сотрясаясь могучим телом здоровенный мужик-сибиряк и я бы не удивился, если бы узнал, что ещё за минуту до встречи с отцом Феодором, он и предположить не мог, что с ним такое может случиться. В то же время отец Феодор не принимал «духовных чад», часто повторяя, что сам грешен сверх всякой меры и не может руководить другими в духовной жизни. И, опять же, в этом не было нарочитости, но искреннее смирение и осознание своего недостоинства. Он всё больше отсылал «на беседу» к игумену Антонию, а когда бывал в монастыре отец Илий-то к нему.

Помню, меня умилял клобук отца Феодора с неизменным пятнышком, какое бывает, когда на ткань капнут чем то, что обесцвечивает ткань. Этот ветхий клобук для меня тогда был как бы символом монашества, символом святоотеческого смирения и нестяжательности. Вот, вроде бы мелочь, а ведь это очень сильно подействовало и я уверен, что клобук этот не был какой-то нарочитостью, а самым естественным выражением тогдашней простой и, в общем то, бедной, жизни монастыря.

Вообще, батюшка был прост в обращении именно той монашеской, сдержанной, но приветливой простотой, черты которой роднят всех преподобных отцов. Когда говорят о каком-то юродствовании с его стороны — это звучит, по меньшей мере, странно. Он был, очевидно, человек образованный и культурный и эту свою образованность и культурность не выпячивал, но и не прятал, не прикрывал нарочитой грубостью или резкостью. Если он и бывал строг, то уж во всяком случае, по существу и без резкости в суждениях, скорее строгость его, с рассуждением, проявлялась именно в том, что находила надёжное подтверждение в Церковном Предании и Уставе.

В книге иеродиакона Авеля (Семёнова) «Число паспорта» есть такие строки: «Незадолго до смерти о. Феодор собственноручно написал: «Новые паспорта — не брать: с тремя шестерками. Опасны и штрих-коды (штрих) — не подписываться при них, не соглашаться принимать ни электронные карточки, ни новые паспорта, это равносильно отступлению от Христа Бога и переход на службу антихристу. С братской любовью недостойный игумен Феодор».

Записка эта, якобы найденная в келье батюшки после его кончины, сфотографирована, опубликована, растиражирована и вызывает горькое недоумение. Во-первых, никакой подписи: «С братской любовью... и т. д." в записке нет, она анонимна, во-вторых, написана она на мятом листке, так что создаётся впечатление, что записка была скомкана (может, и выброшена), а потом кем-то тщательно расправлена. Кроме того, в этой анонимной записке слово «паспорта» в первый раз написано почему-то по-английски: «pasporta», ну и, наконец, — 18 лет, как добрую память я храню дома собственноручную записку игумена Феодора с краткой молитвой. Даже поверхностное сличение подчерков этих двух записок не оставляет сомнения, что писали их разные люди — ту, что хранилась у меня написал и лично передал мне отец Феодор. Кто и с какой целью написал вторую — мне неведомо, но то, что написана она не рукой отца Феодора — это точно.

Я не разу не слышал от отца Феодора каких-то резких суждений о «трудных» вопросах современности вроде пресловутых ИНН, паспортах или глобализации, зато я был свидетелем случая, который глубоко запал мне в душу и который может послужить ответом благословенного батюшки всем ревнителям «истового православия». Вечерами, во Введенском храме отец Феодор частенько проводил духовные беседы с паломниками. Знаете, вот часто говорят сейчас о необходимости восстановления общинной жизни прихода. И всякий раз, когда я слышу эти разговоры, мне вспоминается тихий сумрак Введенского храма, скамейки с сидящими на них паломниками и лучезарный отец Феодор с подлинно отеческой теплотой и участием читающий какой-нибудь душеполезный рассказ или отвечающий на вопросы гостей. В те вечера в храме царила атмосфера подлинно христианской общинности. И вот — уж не помню, по какому поводу, — один из паломников завёл известную песню о том, что, мол, жиды растреклятые губят Рассеюшку...

Отец Феодор резко остановил паломника и сказал:

— Запомните, пожалуйста: наши враги не евреи, магометане или католики, а грехи, наши с вами грехи!

Простые слова, но сказаны они были с такой проникновенной твёрдостью, что я запомнил их навсегда и частенько повторяю, когда мне хочется в очередной раз найти виноватых... да в чём бы то ни было.

Ну и под конец я хочу рассказать историю, которая с ещё одной, сокровенной стороны раскрывает почившего старца.

Тот самый человек, — Максим, — который называет отца Феодора «наш дедушка», за год или два до смерти игумена, снова приехал в Оптину. Всё он не мог найти свой путь в жизни, всё маялся, наконец, приехал в монастырь, встретил отца Феодора и спросил: «Что мне делать: как жить, кем быть?.." На что старец ответил так: «Езжай к отцу Науму в Лавру, на третий день получишь от него ответ». Максим поехал. Остановился в Москве у знакомого паренька — иконописца и вот, поутру, рано отправился на электричке в Сергиев Посад. Прибыл к отцу Науму, а у того вокруг келейки столпотворение. Встал Максим позади всех и ждёт. Какая-то старушка что-то шепчет на ухо старцу, а он ей: «Громче говори». Она: «Батюшка, вот хочу коровок, козочек своих продать и в монастырь уйти, благословите?» Батюшка точно не расслышал: «Громче, громче говори!» Старушка несчастная ещё громче говорит, а он опять: «Громче!» В конце концов, пришлось ей почти кричать, так что вся толпа узнала о её «сокровенном». Тогда старец отвечает ей строго: «Ступай, ступай отсюда! Ишь чего удумала! Люди, вон, по делу пришли, а ты пустое болтаешь!» Так и прогнал. Максим стоит и думает: «Вот так он и на меня рассердится. Ну, что у меня за дело? Да ничуть не важнее, чем у старушки этой. Как пить дать прогонит старец!.." Так и простоял тихонько, притаившись, не поговорил со старцем, уехал обратно в Москву.

Но на утро «по послушанию» снова приехал. У старца опять толпа, не протолкнёшься. Снова стал Максим и ждёт. А старец не стоит на месте, от одного человека переходит к другому, что-то отвечает отрывисто и громко, так что вскоре Максим уже и вслушиваться перестал, погрузился в свои думы. Вдруг слышит: «А ты чего приехал? Сказали тебе на третий день, вот на третий день и придёшь». Максим и не думает, что это к нему относится, не обращает внимания, но тут люди стали его в бок толкать: «Эй, паренёк, слышишь? Тебе говорят!» Максим поднимает голову и точно — старец прямо ему кричит: «Завтра приходи. Сказали тебе: на третий день, вот так и придёшь».

Снова воротился Максим в Москву и снова поехал «на третий день» в Лавру. Приезжает, а ворота в келейку старца закрыты. Сегодня, говорят, приёма не будет, сегодня Патриарха встречают. Ну, Максим сел на бордюрчик, голову склонил и ждёт неизвестно чего. Но на душе так безмятежно, так спокойно, что вот так бы, кажется, и сидел вечность...

Мимо проходят люди, монахи... Вот одна тень проплыла, задержалась... воротилась обратно, накрыла Максима. Он поднимает глаза... и видит перед собой старца Наума.

— А, да, да... — говорит тот, точно что-то припоминая, — это ты? Ну, благослови тебя Бог, только всё будет потом, потом...

— Э... — пытается что-то спросить Максим.

— Говорю же тебе — потом. И с этими словами отец Наум благословил Максима, а потом взял его за руку и говорит:

— Пойдём со мной, — и зашагал быстро сквозь расступающуюся перед ним толпу. Максим по пятам за ним, едва поспевает и вот — вышли оба прямехонько к Патриарху, так что Максим простоял у Святейшего за спиной пока тот совершал молебен, а потом ещё и благословение взял.

Ну, а насчёт «потом» — это уж дело сокровенное. Про то Бог ведает...

Ну и уж совсем в конце приведу полностью те слова преподобного Антония Великого, что поразили меня в Добротолюбии.

«Единственный способ к познанию Бога, — говорит святой, — есть доброта».

Та самая доброта, которая никак не совместима с озлобленностью и самозванством, с ненавистью и враждой... та доброта, которая обязательно побеждает в любой, пусть даже самой страшной и запутанной сказке.

gnoris.livejournal.com