Таинство искупления

[1]  [2]  [3] 

«Когда христианство приравнивают к самым диким мифам, я не смеюсь, и не ругаюсь, и не выхожу из себя, я вежливо замечаю, что тождество нельзя считать полным»
(Г. К. Честертон)

Последствия падения

В сердцевине любой богословской системы лежит представление о том, что есть спасение. Насколько религии или даже конфессии разнятся между собой, виднее не из сопоставления их догматических формул, говорящих о Боге, а из сравнения их сотериологических представлений. Что есть спасение, что подлежит спасению, как совершается спасение, от чего необходимо спасение, — вот круг вопросов, дающих вполне портретное представление о той религиозной системе, которая предлагается каким бы то ни было проповедником в качестве предмета рассмотрения и уверования.

Чтобы войти в мир православия, надо задать те же самые вопросы. И прежде всего: что такого произошло с человеком, что ему необходима даже не помощь, но именно спасение?

Библия на этот вопрос отвечает рассказом третьей главы книги Бытия. В последующих книгах Писания этот первичный рассказ поясняется так: «О, что сделал ты, Адам? Когда ты согрешил, то совершилось падение не тебя только одного, но и нас, которые от тебя происходим» (3 Ездр. 7,48). Или, ещё короче: «одним человеком грех вошёл в мир» (Рим. 5,12).

Что же произошло в результате этого вторжения?

Через человека вошла в мир смерть. И мир, и человек в Адаме потеряли Богонаполненность. Не одну — все четыре первозаповеди нарушил Адам. Он лишил себя жизни; отказался от труда и возделывания себя и мира; не распознал искушения, навязанного ему; он нарушил закон благодарения, лежащий в основе евхаристического поста.

Но, в отличие от юридических богословских схем, восточное христианство понимает грех не столько как вину перед Богом, сколько как рану, что наносит человек своей собственной душе. «Пёс, который лижет ноздри свои, пьёт собственную кровь, и по причине сладости крови своей, не чувствует вреда своего», — с восточной экспрессивностью говорит преп. Исаак Сирин^[1]. «Храни заповеди, или, лучше сказать, храни себя самого посредством заповедей», — поясняет основы духовной гигиены преп. Симеон Новый Богослов^[2].

С. Л. Франк полагает, что корректнее говорить не о «первородном грехе», а о «первородном бедствии»^[3]. Преп. Марк Подвижник не считает людей соучастниками Адамова греха: «мы наследовали по преемству не преступление, но смерть: ибо нельзя было нам, происшедшим от мёртвых, быть живыми»^[4]. Само понятие «первородный грех» вошло в богословие от Августина, увидевшем в «изначальной греховности», то есть в повреждённости, о которой говорили греческие богословы, чей язык Августин не очень хорошо понимал, «начальную виновность», peccatum originale.

Для библейского повествования чрезвычайно характерно, что разрушение в человеке начинается ещё прежде Божественного осуждения первого греха. Мы помним, что есть зло — «быть одному». Зло и смерть есть разъединённость. «Сама смерть есть раскол», — говорит св. Ириней Лионский^[5]. И вот три раскола происходят в человеке.

Первый — в отношениях перволюдей. Они видят свою наготу и стыдятся. Покаянная ирония сквозит в библейском тексте, где мудрость обозначается словом «арум», а нагота — «эрум»^[6]. Стыд есть ощущение чужого взгляда как именно чужого, чужака. Двое, бывшие единой плотью и единой жизнью, — расторгаются. Это у Мильтона Адам совершает рыцарский поступок, чтобы соединиться во грехе со своей возлюбленной, уже вкусившей запретный плод. На деле грех все же не соединяет, он — расторгает. По-настоящему бесстыдна любовь, а не беззаконие: «Любовь не знает стыда», — говорил преп. Исаак Сирин^[7]. Но отныне, по Сартру, «ад — это другой».

Второй раскол происходит в отношениях с Богом. Суть этой Богоутраты никто, кажется, не выразил так емко, как Тертуллиан. Двумя словами он назвал то, что потерял человек — «familiriatas Dei»^[8]. Адам, доселе в сердце своём слышавший Божий голос, теперь воспринимает его как нечто идущее извне, снаружи. В его представлении Бог говорит к нему, обращаясь из глубины сада, в котором он «ходит» (Быт. 3,8). Бог пространственно локализуется в человеческом восприятии. И нужен будет второй Адам, чтобы напомнить: «Не придёт Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть. И скажут вам: вот, здесь, или: вот, там, — не ходите и не гоняйтесь...» (Лк. 17, 20—23).

И третий раскол — в самом человеке. Разум, отлучённый от воли и духа, теряет свою целостность и неповреждённость. Не безумен ли человек, пытающийся скрыться от Бога под деревом?! (Быт. 3, 8)

Порыв к свободе, совершенный человеком в противовес основным линиям онтологической гравитации, переломал человека. Вместо свободы он нашёл рабство — «Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем грехов ради порабощен еси: душе моя грешная, того ли восхотела еси?» — вопрошает покаянный канон (песнь 5,1) нашу совесть.

И самое главное — человек оказался порабощён смерти. Человек нарушил замысел Божий о нем. Попытка сравняться с Творцом обнаружила, что человек и его мир не могут существовать сами из себя, но погружаются в смерть.

И более того — человек, каким он стал (и каким его Бог — не создал) уже не мог бы выжить в присутствии Творца...

«Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнёт» (Гал.6, 7). Но чтобы Бог не был поругаем, чтобы Дары Эдема не были вновь профанированы — Бог уходит из них. И подлинные слова разлучения Адама и рая обретают смысл не только как повеление Адаму «изыди вон», но и как гораздо более трагичное: «Се, оставляется вам, дом ваш пуст» (Мф. 23, 38). По сути не столько человек был изгнан из рая, но Бог был изгнан человеком с земли: место между Тигром и Евфратом осталось в распоряжении человека, но оно стало ничем не отличимым от всего остального мира. Просто вместо Царства Божия в нем бессмысленной чехардой стали сменяться царства кесарей и падишахов. После грехопадения холодность бытия, не согреваемого Божественным присутствием, стала осязаемой. Бездеятельность человека привела к тому, что он не собрал мир и не принёс его к Богу.

Мы, с ремёслами, мы, с заводами,
Что мы сделали с раем, отданным Нам?
Нож первый и первый лом —
Что мы сделали с первым днем?
Слава разносилась реками,
Славу возвещал утёс.
В мир — одушевлённей некуда! —
Что же человек принёс?
М. Цветаева

Не стоит удивляться преемственности греха Адама. Дело не в том, что Бог карает всех за грех одного. Равно как и не в том, что мы все каким-то образом ещё до нашего рождения ухитрились в Адаме и вместе с ним совершить его беззаконие (к чему склоняется западное христианское богословие).

Источник, отравленный в своих истоках, несёт примешавшийся ему яд вдоль всего своего течения. (Что тем более не удивительно, поскольку источник человеческой истории с каждым поколением становится скорее более мутным, нежели более чистым). И потому вполне достоверно говорит св. Феофан Затворник: «Душа наша на свет является со старым; и если не отнять от неё этого старья, она так и останется старою, не вкусив новинки»^[9].

От Адама мы унаследовали смертность, так как изначала «человек сотворён по природе ни смертным, ни бессмертным. Ибо если бы Бог сотворил его вначале бессмертным, то сделал бы его Богом, если же наоборот, сотворил бы его смертным, то Сам оказался бы виновником его смерти. Итак, Он сотворил его способным и к тому, и к другому» (свят. Феофил Антиохийский. К Автолику. 2, 27)^[10]. Сам по себе человек не имеет ни необходимости умереть, ни полноты, необходимой для бессмертия. Он обладает лишь некоей потенцией: к чему «прислонит» он своё бытие — таким и станет. И хотя у многих Отцов есть мысль о том, что человек создан изначала бессмертным, они не противоречат св. Феофилу. То бессмертие, которое дано человеку, — характеризует его неуничтожимую ипостась, а то бессмертие, которое он должен найти для себя — касается его природы. Каким будет бессмертие моей личности? Пустым и одиноким или иным?

А ипостась (личность) просто и не может умереть. Карсавин как-то подмечает, что философы, которые брались доказывать бессмертие души, начинали не с того конца. Поставить вопрос стоило бы иначе: а как можно доказать, что душа смертна? Умереть — значит распасться. Но из чего состоит душа? И из чего может состоять личность, то есть то начало, которое все вбирает в себя и все делает «моим». Даже для Канта «Я» есть трансцендентальная целостность, которая аналитически абсолютно целостна и неразложима. Но если нельзя доказать её разложимость — значит, в принципе нельзя доказать её смертность. Как же доказать, что душа смертна? Да, табуретку можно разломать, атом распадётся на частицы, звезда раздаст свою энергию. Но принадлежит ли к этому ряду явлений мой разум, моя свобода, моё «Я»? Ведь для этого сначала надо доказать, что она находится где-то между табуреткой и звездой. А православная антропология как раз строится на пасхальном опыте, то есть на опыте неподвержённости человека смерти...

Однако, Бог — «единый, имеющий бессмертие» (I Тим. 6, 16). Нам же оно даётся по Причастию. Если мы не найдём дороги к со-причастию вечной Сущности, то наше ипостасное существование останется незаполненным и обнажённым. Адам как раз и не нашёл этой дороги. Естественно, что отпадение от источника жизни привело к иссяканию самой жизни.

Для понимания грехопадения и его последствий важно вот что: природа может разрушаться, а личность — нет. Может меняться, обогащаться или обедняться качественная характеристика, качественное наполнение личного бытия. Но ипостась как «самостоянье» исчезнуть не может. Если личность есть эпифеномен природы, то разрушение природы — есть разрушение личности. Напротив, утверждение первичности личности по отношению к природе помогает понять и возможность, и ужас вечной жизни ипостаси: если вечная и неразрушимая ипостась человека не успеет наделить атрибутом вечности свойства своей природы — она окажется голым самобытием в пустоте вечности. Личность должна овладеть предлежащей ей природой, и при этом таким образом, чтобы эту свою природу открыть для действия в ней природы единственно вечной — Божественной. Если этого не произойдёт, если «скелет» личности не успеет обрасти онтологическим «мясом», не успеет стяжать такое онтологическое имение, которому не закрыт путь в вечность, то свою пустоту и замкнутость ипостась закрепит навеки и так и останется голым «самостояньем», лишенным теплоты со-участия, со-бытия.

Такова магистральная тема православной антропологии: человек не может остаться тем, что он есть в данный момент, но должен принять участие в некоем онтологическом движении. Нетождество ипостаси и природы делает возможным для человека участие его личности в действиях не его природы — Обожение.

Движение же личности в неверном направлении (грех — araartia — букв. промах) ведёт к разрушению. Это неизбежно — потому что то, что не имеет в себе жизни, рано или поздно, если лишится причастия к живому источнику, обнаружит свою мёртвость^[11].

И все же даже после падения «мы, хотя и утратив бытие по подобию Божию, не лишились бытия по образу Божию» (св. Григорий Палама)^[12]. Есть еще в человеке блики Вечности — и, значит, человек отпал от Бога не до конца. В этом — источник надежды.

Как же она может исполниться?

«Ты создал нас для Себя...»

«Славлю Тебя, потому что я дивно устроен», — восклицал Псалмопевец (Пс. 138, 14). Создавая человека, Бог предусмотрел в нем место для Себя. Сложная «структура» ипостасно-природного существования человека способна дать человеку шанс на выживание даже в случае, если он получил немало смертельно греховных пробоин. И в ней же заложена возможность для того, чтобы эти пробоины заживить.

Дело в том, что в грехе человек прежде всего отпал от своей собственной природы, изменил ей. Тогда-то и появилось различие в человеке существования и сущности. И как следствие появилась изолированность людей друг от друга — раздельных «существований» единой «сущности». Вообще-то это благо для людей, ибо благодаря этой изолированности отдельный человек ограждён от невольного соучастия в моральном зле остальных людей. Все же, что произошло с Адамом — произошло с нами, ибо он не просто «единосущен» нам, но «тождествосущен», т. е. в нем его существование было неотличимо от человеческой сущности, он нёс в себе «родовое» начало.

Наша несамотождественность имеет и плохое последствие: добро одного человека так же не в силах искупить грехи других. Отсюда — богословский принцип: одно творение не может искупить грехи других. Лишь Бог мог бы это сделать... Но для этого Он должен был получить доступ к самой нашей сущности. «Нет природы невоипостазированной», — утверждают Отцы, не приемля платонизма. Не существует «человеческой природы», не воплощённой в конкретном живом человеке. Поэтому Бог не может исцелить болезнь нашей природы просто в мире «первообразов». Он должен получить доступ в нашу конкретную жизнь, в одном из нас найти полную готовность открыть себя перед Его исцеляющим прикосновением. Нужен был новый Адам, который, в отличие от ветхого Адама, не спрятал бы себя от Бога, а, напротив, вышел из своего местечкового комфорта навстречу Богу, откликнулся бы на Его так и не умолкнувший зов: «Адам, где ты?» — и сказал бы: «Воля не моя, а Твоя да будет»...

Но чтобы вся природа наша была исцелена в этой встрече — именно вся она и должна быть, во всей своей полноте, в этом новом Адаме. Но после Адама не осталось на земле Человека. Остались обломки, индивидуальности, которые лишь отчасти — каждый в свою меру — владели задатками человеческой природы. И, значит, этот Сын Адама, будучи наследником его природы, не должен быть наследником последствий падения первоотца...

Как произошло Непорочное Зачатие «От Духа Свята и Марии Девы» — я, конечно, не знаю и не дерзаю вопрошать. Но необходимость именно такого пути для вхождения Нового Адама в мир связана именно с потребностью избавиться от адамова наследства. Для исцеления человека нужно было соединение с ним самого Бога. Ведь только в Богопричастности человек становится здоровым. Однако не только в Боге воплощенном имели мы нужду — но и в Боге закланном. Здесь нужен был Крест. Почему и зачем? Cur Deus homo?

Последний враг, древний враг, с которым сражается Христос, — это смерть. Бог есть жизнь. Все, что существует, все, что живёт, по убеждениям христиан и по опыту любой развитой религиозной философской мысли, существует и живёт в силу своей причастности к Богу. Но когда человек совершает грех, он разрушает эту связь. И тогда божественная жизнь перестаёт струиться в нем, перестаёт омывать его сердце. Человек начинает «задыхаться».

Человека, каким видит его Библия, можно сравнить с водолазом, который работает на дне моря. Вдруг, в результате неосторожного движения, шланг, по которому сверху поступает воздух, оказался пережатым. Человек начинает задыхаться. Человек начинает умирать. Спасти его можно только одним: восстановить возможность воздухообмена с поверхностью. Этот процесс и есть суть христианства.

Неосторожным движением, нарушившим связь между человеком и Богом, был первородный грех и все последующие грехи людей. Люди воздвигли преграду между собою и Богом, — преграду не в пространстве, а в своём сердце. Люди оказались отрезанными от Бога. Эту преграду необходимо было убрать. Чтобы люди могли быть спасены, могли обрести бессмертие, следовало восстановить связь с Тем, Кто только один бессмертен. Люди отпали от Бога, от жизни. Их нужно было «спасти», помочь им вновь найти жизнь, причём, жизнь вечную. Это значит, что им нужно было обрести именно Бога, а не какого-либо посредника, — не пророка, не миссионера, не учителя, и не ангела.

Могут ли люди сами построить такую лестницу своих заслуг, своих добродетелей, по которой они, как по ступеням Вавилонской башни, поднялись бы до неба? Библия ясно говорит — нет. И тогда, поскольку земля сама не может вознестись до Неба, Небо склоняется к земле. Тогда Бог становится человеком. «Слово стало плотью». Бог пришёл к людям. Он пришёл не для того, чтобы узнать, как мы здесь живём, не для того, чтобы дать нам несколько советов о том, как себя вести. Он пришёл для того, чтобы человеческая жизнь могла вливаться в жизнь Божественную, могла с ней сообщаться. И вот Христос вбирает в себя все, что есть в человеческой жизни, кроме греха. Он берет человеческое тело, человеческую душу, человеческую волю, человеческие взаимоотношения, чтобы, отогрев Собою человека, изменить его.

Но есть ещё одно свойство, неотделимое от понятия «человек». За эпохи, прошедшие со времени изгнания из рая, человек обрёл ещё одно умение — он научился умирать. И этот опыт смерти Бог тоже решил взять в Себя.

^[1] преп. Исаак Сирин. Творения. – Сергиев Посад, 1911, с. 582.
^[2] преп. Симеон Новый Богослов. Слово 26. // Творения. Т. 1 с. 240.
^[3] Франк С. Л. Реальность и человек. – Париж, 1956, с. 373.
^[4] преп. Марк Подвижник. Нравственно-подвижнические слова. – Троице-Сергиева Лавра, 1911, с. 111.
^[5] Цит. по: де Любак А. Католичество. с. 206.
^[6] см. Настольная книга священнослужителя. – М., 1991, т. 8, с. 256.
^[7] преп. Исаак Сирин. Творения. с. 600.
^[8] Цит. по: Митр. Макарий. Православно-догматическое богословие. Т. 1, с. 467.
^[9] св. Феофан Затворник. Что такое духовная жизнь и как на нее настроиться. – М., 1914, с. 89.
^[10] Позднее эту мысль превратил в афоризм Августин: «Иное дело, если кто не может умереть и иное, если кто может не умереть». – Цит. по: Макарий (Булгаков), митр. Православно-догматическое богословие. – СПб., 1868. Т. 1, с. 471.
^[11] см. об этом св. Василий Великий. Письма. // Творения. Ч. 6. – Сергиев Посад. 1892, с. 30.
^[12] Григорий Палама, свят. // Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. – М., 1991, с. 154.

[1]  [2]  [3]