Святитель Филарет в истории русской философии
[1] [2]
Борьба за эти дискурсивные способности студентов определяет всю «стратегию» свт. Филарета в Московской духовной академии. Посетив ее сразу после преобразования в 1814 г., он обнаружил, что преподавание философии осталось «непреобразованным». В своем отчете о ревизии академии в 1815 г. он замечает, что, судя по ответам на экзамене у бакалавра И. К. Носова, студенты «иных источников познания для философской истории, кроме записок учащего» не имели, и настоятельно рекомендовал на будущее «менее привязывать их память к учебным листам и более возбуждать их рассудок к собственной деятельности»[14]. Рекомендации его возымели действие, и Носов философию более не преподавал. Совсем другое впечатление произвел на него философский класс при вторичной ревизии академии в 1818 г., когда философию преподавал уже В. И. Кутневич. Почитатель Платона и Плотина, он знакомил студентов и с достижениями новейшей философии, прежде всего с Кантом, Фихте, Шеллингом и Якоби, привлекая для изучения философской истории помимо «обязательного» Бруккера также материалы Теннемана, Тидемана и «компаративиста» Дежерандо[15]. Свт. Филарет сразу заметил, что Кутневич смог пробудить в академии не «учебный», но самый живой интерес к философии. Именно при Кутневиче образовалась свободная, самостоятельная студенческая корпорация «Ученые беседы», участники которой совместно изучали Канта и последующих классиков немецкой философии. Свт. Филарет всячески поощрял «самодеятельность» академистов; по воспоминаниям одного из участников этой корпорации, «в свободные часы сходились на беседу, философствовали, спорили, помогали друг другу в понимании Кантова учения, трудились над переводом технических слов его языка и разбирали системы его учеников»[16].
Секретарем «Ученых бесед» был преемник Кутневича Ф. А. Голубинский, который возглавлял философскую кафедру академии, уже в период полного «протектората» над ней митрополита Филарета, в течение полных тридцати лет (1824—1854). Митрополита и профессора философии связывала сердечная дружба, которая не страдала от того, что первый нередко делал второму строгие взыскания, а второй иногда критиковал строгого и начальственного «протектора». Однако свт. Филарет отличался полным беспристрастием во всем, что касалось учебного процесса, и не личными симпатиями объясняется устойчивое положение Голубинского на философской кафедре в течение трех десятилетий: митрополит ценил в нем открытое мышление и живой интерес к самым разнообразным проявлениям духовной мысли. Если Кутневич знакомил студентов с новейшей немецкой философией, то Голубинский, также находившийся на уровне современного знания (критик Гегеля и почитатель Якоби) и ставший едва ли не первым русским философом, о котором заговорили в Германии, впервые открыл для студентов восточную философию, которую он серьезно изучал (разумеется в меру тогдашних возможностей)[17], посвящая их также в философию неоплатонизма и близких ему по времени богословов П. Пуаре, Ф. Баадера, Г. Зайлера наряду с множеством других авторов.
После кончины Голубинского кафедру метафизики занимает в течение 37 лет его лучший ученик В. Д. Кудрявцев-Платонов (1854—1891), который преподает введение в философию, гносеологию, рациональную теологию, космологию, психологию, элементы нравственной философии, а позднее и логику. В Кудрявцеве митрополит ценил уже другие качества — прежде всего особую способность к системному философскому дискурсу и очень редкое сочетание укорененности в святоотеческом предании со свободным владением современным научным знанием и тонкой контровертивной диалектикой. Митрополит чутко заботился о его «продвижении» и даже о том, чтобы это «светило Московской академии» стало известно при дворе, и в то же время предпринял все, от него зависящее, чтобы Кудрявцев остался в академии несмотря на неоднократные приглашения его в университеты обеих столиц.
Таким образом свт. Филарету удалось достичь главной цели своих прежних «предположений» — обеспечить преподавание таких профессоров, которые хотели и могли содействовать самостоятельному философскому мышлению академических студентов и сами были бы одновременно не только профессорами философии, но и философами в реальном смысле слова. Но он достиг и большего: впервые за историю российских духовных училищ сформировалась преемственная линия философов (впоследствии эта ниточка преемственности дотянулась до о. Павла Флоренского), философская школа в полном смысле слова.
5. Митрополит Филарет как полный «протектор» академии, который был способен, по словам ее ректора и историка С. К. Смирнова, направлять не только ее образование, но и дух, сделал очень многое и для создания той духовной среды, вне которой существование «школы верующего разума» невозможно — для облегчения этого разума от уз, которыми влиятельные лица старательно «обуздывали» его под предлогом интересов веры. «Богословие рассуждает» — постоянно повторял он, испытывая ожесточенное сопротивление современных ему последователей аполлинаризма — древнего лжеучения, согласно которому разум составляет безблагодатную часть человеческого естества[18].
«Аполлинаристы» времени митрополита Филарета с наибольшим подозрением относились к «благочестию» самого русского языка. И по своей логике они, безусловно, были правы. Если разрешить преподавание богословия на родном для учащихся языке, это может открыть возможности для их самостоятельного богословствования, тогда как продолжение латинского преподавания надежно «запечатывает» их ум и вынуждает вместо богословия изучать все ту же латынь. Митрополит всю жизнь боролся за русское преподавание богословских наук, пытаясь апеллировать к разуму своих оппонентов. Хорошо известна его оценка постановления Комиссии духовных училищ от 1825 г. — запретить учащим учить «не по книге», — точно совпадающая с пиком шишковско-аракчеевской реакции: «Сей обратный ход от внятного учения на природном языке к латинскому схоластицизму не может способствовать усовершению образования готовящихся ко священству, и удивительно, что во время, особенно хвалящееся ревностью по Православию, возвращается пристрастие к латинскому языку...»[19]. Аргументация митрополита не достигала цели: при всей неприязни к «латинству» неприязнь ревнителей «обратного хода» к творческому православному богословию, которое представлял и сам свт. Филарет, была гораздо большей, принцип конфессиональности отступал перед принципом партийности. С этим принципом свт. Филарету пришлось ознакомиться и лично, при гонениях на его катехизис, из которого его вынудили убрать цитаты из Св. Писания на русском языке. Вся его полувековая борьба за русский перевод Библии была борьбой за право его соотечественников общаться со словом Откровения на родном языке и, следовательно, «богословствовать, рассуждая», подобно тому как и свв. Кирилл и Мефодий отстаивали то же право для их далеких предков, преодолевая ожесточенное сопротивление деятелей «трехъязычной ереси»[20].
Другой рубеж обороны против самой возможности православной философии составлял давний и милый сердцу всех «ревнителей не по рассуждению» (ср. Рим 10:2) «догмат», согласно которому самостоятельное рассуждение — удел нечестивого «папистского» и «лютерского» мудрования, тогда как православные православны именно потому, что только «следуют» учениям отцов Церкви, «не рассуждая». Свт. Филарет сделал для изучения Святых Отцов в духовной школе больше, чем кто-либо еще: в 1842 г. по его благословению стали выходить переводы их сочинений и был создан журнал Московской академии «Прибавления к творениям святых отцов». Но он видел перспективу в том, чтобы идти не назад к Святым Отцам, но вперед к ним же. В самом деле, если истинное благочестие в том, чтобы «только следовать» им, то они сами должны оказаться неблагочестивыми, ибо они не только следовали своим предшественникам, но и полемизировали с ними, раскрывали не раскрытые у них возможности истолкования Священного Писания и уж никак не боялись богословской рациональности, используя и логико-философскую аргументацию. Свт. Филарет был одного духа с ними, а потому соглашался с одними из их мнений при истолковании Священного Писания и не соглашался с другими[21] и дошел даже до такой «дерзости», что отважился отстаивать однажды целесообразность новых комментариев на Павловы послания, несмотря на то, что их толковал уже свт. Иоанн Златоуст. По причине той же «дерзости» он отказался от предложений обер-прокурора Синода гр. Н. А. Протасова сделать свой Катехизис «цитатником» патристических мнений[22]: каждый богословствующий должен не только «фиксировать» готовые мнения, но и идти на «риск» собственного рассуждения, как тому учил свою паству и сам Иоанн Златоуст[23].
Третье мнение, согласие с которым делало бы даже разговор о возможности православной философии невозможным, вытекало из предыдущего и заключалось в отождествлении таких совсем не тождественных понятий, как частное мнение и ересь. В самом деле, православный философ — ведь тоже философ, а философ не может выражать, по причине самой своей «специальности», только «соборное» мнение по любому вопросу и обязательно должен отстаивать и свои личные. Свт. Филарет прекрасно понимал, что активная нелюбовь к частным мнениям неизбежно должна обернуться тем, что некоторые другие частные мнения будут возводиться в догматы, и проводил очень точную границу между тем, что многим его современникам казалось «нераздельным»: «Довольно необходимости сражаться с врагами, — писал он, — с учениями, противными догматам, какая нужда воевать против мнений, не враждебных никакому истинному догмату?»[24].
6. Однако «школа верующего разума» могла формироваться лишь при освобождении от требований «школы веры без разума», — богословствующий разум не может мириться с «неразумной верой». И здесь несомненно духовное влияние на нее святителя Филарета, который как премудрейший в истории русской церкви архипастырь обнаружил дарование уникального духовного диалектика, способного следовать «царскому пути» среди «крайних» способов решений ответственнейших духовно-практических вопросов. Этот «царский путь» митрополита был особенно труден потому, что экстремизм во многих из этих вопросов считался необходимым признаком православия как такового, хотя на деле был тем, что один духовный автор назвал не столько грехами самой церкви, сколько грехами против нее[25].
Митрополит Московский не сомневался в том, что монархическое правление есть «власть от Бога» (см. Рим 13:1) в его значении для русской истории и государственности, и неоднократно в своих проповедях выражал самые верноподданические чувства по отношению ко всем представителям августейшего дома. Но он же был одним из тех, очень немногих, архипастырей, которые имели мужество сопротивляться очень характерным в русских условиях тенденциям снижения православия до «цареславия». Так, в отличие от многих архиереев, благодушно принимавших из чувства сервилизма попытку Николая I ввести наследника в члены Синода, он справедливо видел в ней проявление цезарепапизма (явления, вполне «симметричного» римскому папоцезаризму, который на Руси всегда очень энергично осуждался)[26], в «применениях» не в меру усердных церковных витий к земному царю атрибутов Царя Небесного — опаснейшую деформацию религиозного сознания в целом[27], а в таких явлениях, как обхождение с крестным ходом императорских статуй — прямое возвращение к язычеству[28].
Традиции цезарепапизма, не имеющие ничего общего со святоотеческой концепцией гармонии светской и духовной власти, гораздо старше синодального периода. Наиболее прямолинейное выражение они нашли в хорошо известной и несложной «концепции» старца Филофея «Москва — третий Рим», суть которой в представлении о том, что русский царь есть «единственный царь над христианами, правящий священным божественным престолом святой, соборной и апостольской церкви», которая после Рима и Константинополя переместилась в град Москву[29]. Эта же несложная идея воспроизводится в «экклезиологических» построениях старообрядцев (которые поэтому, кстати, имели гораздо больше претензий к Петру I, чем к патриарху Никону). В настоящее время представление о монархе как «видимой» главе Церкви развивается идеологами карловацкой юрисдикции, которых сам институт патриаршества не устраивает в принципе и которые синодальную форму церковного правления считают канонической[30].
Позицию свт. Филарета можно оценить на фоне многочисленных явлений откровенного сервилизма даже достаточно почтенных лиц. Так, митрополит Платон при вступлении Александра I в Успенский собор в 1801 г. не постеснялся применить к этому событию слова псалма «Возмите врата князи ваша и возмитеся врата вечная, и внидет Царь Славы» и Евангелия: «Благословен грядый во имя Господне». Его современник, очень известный проповедник о. Иоанн Леванда прямо сказал царю, что видит в нем ангела, Христа и Бога. Позднее же одному известному архиепископу «померещилось» во время беседы с Николаем I в Севастополе, что тот напоминает ему Христа, беседовавшего с Моисеем и Илией на Фаворе[31]. Свт. Филарет настаивал на сокращении «возношений высочайших имен августейшей фамилии при богослужениях», о чем подал в 1857 г. записку обер-прокурору Синода; это получило, кстати, одобрение и разумного государя Александра II. Выступал он и против того, чтобы императорский герб изображался поддерживаемым архангелами Михаилом и Гавриилом, видя здесь «подчинение идеи святого идее гражданского»[32].
Свт. Филарет при всей своей обращенности к миру духовному, тайнам божественного домостроительства и таинству слова Священного Писания не забывал о земном мире, считал недостойным уклонение в «безмолвие» тех, кто призван к «общественному деланию», живо интересовался политическими событиями и сам активно участвовал в некоторых из них. Однако он же считал близкой к пародии ту проповедь, в которой слово Священного Писания или событие церковного календаря использовались в политических целях[33].
Еще большему его осуждению подвергалась характерная для некоторых «ревнителей» русского благочестия практика облекать чисто «партийные» интересы в эсхатологическое суесловие, с которым ему и лично пришлось столкнуться при пламенных обличениях архимандритом Фотием (Спасским) князя А. Н. Голицына как «пришедшего антихриста».
Различить в «огненных выступлениях» Фотия одержимость и политиканство не просто, они чаще всего сливаются в общей экстатичности его натуры, как то нередко в истории бывает. С одной стороны, он, по словам Г. Флоровского «не был нечестным лицемером, он целен в своих действиях и разоблачениях», восставая на Библейское общество в уверенности, что сражается с самим Велиаром, потому и старания свои он без излишней скромности назвал «архангельским подвизанием». В 1824 г., перед устранением Голицына из «сугубого министерства» просвещения и духовных дел он писал в своих «хартиях» Александру I о перспективах Библейского общества: «Тайна беззакония великая, страшная деется, я и открываю тебе, о сильный крепостью и духом Божиим», призывая царя победить после «Наполеона видимого» также и «Наполеона духовного», и действительно довел себя до экстатического видения в Голицыне апокалиптического «зверя». Вместе с тем он вовсе не забывал о «земном», призывая одновременно царя во всем слушаться «раба Божия Алексея» (Аракчеева), коего он за низвержение Голицына также назвал архангелом, и вводя в действие самый убедительный для Александра аргумент относительно того, что под прикрытием библейских переводов готовится революция (как он сам писал: «на него таковое политическое действие и умышление больше имело влияние, нежели самое благо Церкви всея»). В «прагматизме» Фотия не сомневался и сам свт. Филарет[34]. В своем сочетании мистической взбудораженности и политического прагматизма Фотий является предтечей Григория Распутина (история России — история воспроизведения «парадигмальных фигур»), который также своей «харизматичностью» сумел добиться влияния на государственные дела (Александра Феодоровна почитала его никак не меньше, чем гр. А. А. Орлова-Чесменская новгородского архимандрита, и в полном попрании канонов Церкви смещала с кафедры тех архиереев, в их числе первого из святителей-новомучеников свт. Владимира, которые пытались убедить императорскую чету не компрометировать себя «послушанием» одиозному «старцу»).
Православный архипастырь ни на йоту не сомневался в том, что полнота истины и благодати Церкви в наибольшей степени хранится Церковью «греко-восточной», уже в одном из первых своих богословских сочинений дал серьезное, убедительное обоснование рискованности догматических нововведений Западной церкви (прежде всего в вопросе об исхождении Святого Духа и о вселенских приоритетах власти папы) и очень критически относился к униатству[35]. Однако он же весьма четко отделял инославные конфессии от «нелегитимных» раскольнических и сектантских общин, объективно оценивал тех римских первосвященников и протестантских пасторов, которые оказались «достойными звания, к которому призваны» (см. Еф 4:1)[36], и не спешил, подобно очень многим «ревнителям», решительно отлучать от Вселенской Церкви тех, кто верит в Св. Троицу и Боговоплощение, приводя слово Апостола о том, что «всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога» (1 Ин 4:2). Особенное его удивление вызывали те священнослужители, которые, объявляя инославные конфессии еретическими, брали на себя прерогативы Вселенского Собора, а ставя под сомнение возможность для западных христиан вечного спасения, «восхищали Суд Божий»[37].
Уже в «Разговоре между испытующим и уверенным» свт. Филарет от лица «уверенного» отказывается произнести окончательный «приговор» над католиками несмотря на то, что он последовательно и аргументированно доказывает «испытующему» правоту восточной Церкви перед западной по предметам их основных догматических расхождений. «Уверенный» приводит «испытующему» слова апостола Павла: «Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога» (1 Кор 4:5)[38]. Не брал свт. Филарет на себя ответственность и по решению вопроса о «суде» над протестантами. По воспоминаниям Н. В. Сушкова, свт. Филарет с сугубой осторожностью подходил к решению вопроса о еретичестве инославных деноминаций, считая, что здесь право окончательного суждения принадлежит Вселенскому собору. Биограф свт. Филарета приводит и другой эпизод. Когда митрополит похвалил знаменитого английского премьер-министра Р. Пиля и как человека религиозного, и нашлись те, кто забеспокоился относительно загробной участи «столь достойного, но чуждого церкви истинной человека», митрополит ответил, что за него дадут ответ Богу архиепископы Кентерберийский и Йоркский[39]. «Аскетическая» воздержанность свт. Филарета в суждениях по ответственнейшим вопросам отличалась и сейчас отличается от практики очень многих «пастырей и учителей» высказывать свои частные соображения по ним от лица «соборного разума» Вселенской Церкви. Одно из самых «смелых» суждений свт. Филарета в связи с инославными конфессиями было вызвано проблемами Англиканской церкви, которая предпринимала в его время попытки сближения с Православием. По свт. Филарету, «православному христианину по духу любви свойственно и вне пределов Православной Церкви с радостью находить в некоторых отношениях сохранение благодати, равно как с печалью примечать ее оскудение»[40].
Из сказанного следует, что духовный авторитет митрополита в Московской духовной академии не может быть не учтен как один из важных факторов, объясняющих «разумность веры» в ее философской школе.
[1] [2]
[13] Так, уже в исходном тезисе Ансильона «Совокупность представлений, или лучше, все бытия и существа, вне меня находящиеся и от меня не зависящие, словом, вселенная, заключающая все, есть бесконечное» свт. Филарет обнаруживает неразличение идеального и реального бытия, а в положении о том, что «Вселенная и Бог составляют такое целое, к которому не можно ничего прибавить» — предположение, что Бог может быть частью некоего целого, вследствие чего Он должен быть без вселенной чем-то неполным и недостаточным, «и нельзя исчислить нелепостей, которые за сим последуют». См.: Из воспоминаний покойного Филарета, митрополита Московского, сс. 530—540.
[14] Цит. по: Прот. В. Иванов. Становление богословской мысли в Московской Духовной Академии (1814—1870) // Московская Духовная Академия. 300 лет (1685—1985). Богословские труды. Юбилейный сборник. М., 1986, с. 124.
[15] Обращение к Ж.-М. Дежерандо (1772—1842) особенно важно, поскольку его основной труд Degerando J.—M. L'histoire comparee des systиmes de philosophie relativement aux principes des connaissances humaines. 3 t. P., 1804 можно рассматривать в некотором отношении как первый опыт создания концептуальной истории философии. Если до Дежерандо философские системы рассматривались их историками преимущественно «внешне», то именно ему принадлежит заслуга постановки вопроса о приоритетной философской проблеме, в контексте решения которой отдельные системы могут быть описаны и классифицированы. Эту приоритетную проблему он видел в решении вопроса о происхождении и образовании знаний, то есть в исходном вопросе эпистемологии. Начав свой философский путь последователем сенсуализма Локка и Кондильяка, Дежерандо пересмотрел свои начальные установки и выступил с критикой сенсуализма с позиций признания априорности (внеопытности) общих понятий и категорий. Труд Дежерандо был построен весьма основательно: первая его часть была посвящена историческому описанию философских систем, вторая — их критике. Хотя абсолютизация любого философского вопроса чревата субъективизмом, Дежерандо был совершенно прав, полагая, что без рефлексии над источниками знания философии быть не может. Это подтверждает сама история древнегреческой философии, которая реально начинается не ранее критики чувственного опыта у Элеатов.
[16] Цит. по: Смирнов С. История Московской Академии до ее преобразования (1814—1870). М., 1879, с. 177.
[17] Об обращении Голубинского к брахманистским учениям и к собственно школам индийской философии в курсах по истории философии свидетельствует археографический материал. См. Голубинский Ф. А. Конспекты по философии 1825—1844, б. д. Автограф чернилами и карандаш. и рукой неуст. лица. Русский и латин. яз. — РГБ ф. 76/1, к. 1, ед. 17, лл. 29 об.—30. С синологическими изысканиями Голубинского знакомят предложенные им вопросы на экзамене по древней философии (от 7 июня 1850 г.): «Жизнь и характер Лао-цзы. Учение Лао-цзы о вечном Уме — а) в его сокровенной сущности (под Умом понимается Дао — В. Ш.) и б) в его проявлении, или действовании в мире физическом и в обществе человеческом. См. Голубинский Ф. А. Материалы к истории древней философии. Китайская философия (1840-е — 1850-е). Автограф. Рукопись с разрозненными листами. — РГБ ф. 76/1, к. 1, ед. 1, л. 45 (ср. лл. 40—42 об).
[18] Согласно учению Аполлинария Лаодикийского (ок. 310 — ок. 380-х гг.), Богочеловек «воспринял» человеческую плоть и душу, но не человеческий ум, который остался «невоипостазированным».
[19] Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского, по учебным и церковно-государственным вопросам. Т. 2. СПб., 1885—1888, с. 160.
[20] В связи с историей русского перевода Св. Писания см. Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. Ч. 1—2. СПб., 1873. И в настоящее время отнюдь не все наши духовные писатели, даже из числа весьма почитающих свт. Филарета, с сочувствием относятся к факту перевода Библии на русский язык, скорее принимая сторону митрополита Киевского Филарета (Амфитеатрова), одного из самых решительных противников перевода, который руководствовался тем, что русский перевод может (теоретически) повлечь за собой и перевод богослужения на русский язык. См., например, вступительную статью в книге: Филарета митрополита Московского и Коломенского творения. М., 1994, с. 27. За этими соображениями скрывается мысль о том, что Библия для домашнего чтения вообще как-то не предназначена, и забывается, что противники славянского перевода Библии в IX в. также руководствовались «ревностью ко древнему благочестию», считая, что их «словесному стаду» предпочтительнее быть именно бессловесным.
[21] См.: Записки, руководствующие к основательному разумению Книги Бытия, заключающие в себе и перевод сея книги на русское наречие. Ч. 1—3. М., 1867. Отнюдь не случайно, что этот экзегетический труд, выражающий надежду его автора на допустимость руководствоваться и самостоятельным рассуждением, стал фактически первым опытом русской научной библеистики, не имевшим реальных прецедентов в прошлом.
[22] Протасов проходил воспитание у иезуитов, которые отдавали решающее предпочтение «преданиям» перед Священным Писанием. Однако он гораздо больше уважал великого святителя, чем те из его оппонентов, которых «рассуждающее богословие» свт. Филарета приводило в такое негодование, что один из них, архиепископ Ярославский Симеон (Крылов-Платонов), называл «Катехизис» «дерзкой книжонкой», в чем он был вполне солидарен с теми чиновниками Синодальной канцелярии, которые считали его «лютеранским».
[23] Так, свт. Иоанн Златоуст, объясняя своей пастве значение отдельных зачал Св. Писания, нередко призывал слушающих и к собственным «изысканиям», повторяя слова того же Писания «даждь премудрому вину и премудрший будет» (Притч 9:9). См.: Иже во Святых Отца нашего Иоанна архиепископа Константина града Златоустаго избранные творения. Толкование на святаго Матфея евангелиста. Т. 1. М., 1993, с. 65 и др. Святитель же Филарет неоднократно обращал внимание слушавших его проповеди ни значение слов: «Исследуйте Писания» (Ин 5:39).
[24] Цит. по: Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1988, с. 172.
[25] Прот. В. Свенцицкий. Диалоги. М., 1993.
[26] В связи с резкой, но справедливой критикой «теоретиков» сервилистского цезарепапизма вроде известного архиепископа Феофана (Прокоповича), автора «Правды о воле монаршей» и «Розыска о понтифексе», согласно которому царь — представитель (викарий) Бога на земле, а любые попытки духовенства отстоять хотя бы относительную автономию церкви в делах духовных — «шипы папизма», а также в связи с реакцией свт. Филарета на упоминания императора в качестве законодателя и в собственно церковной сфере см.: Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского. Т. 3, сс. 310—311; ср. Т. 4, сс. 28—29.
[27] См.: Письма митрополита Филарета к наместнику Свято-Троицкия Сергиевы Лавры архимандриту Антонию. Т. 3. М., 1877—79, с. 392; ср. Т. 4, сс. 339—340.
[28] См.: Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского. Т. 4, сс. 332—333 («возвышение несвященного над священным»).
[29] Подробнее см. Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1901; также специальную монографию: Schaeder H. Moskau, das Dritte Rom. Studien zur Geschichte der politischen Theorien in der slawischen Welt. Darmstadt, 1957.
[30] См., к примеру: Тальберг Н. История русской церкви. Джорданвилль, 1959.
[31] См. Живов В. М., Успенский Б. А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987, сс. 92, 137 и др.
[32] Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского. Т. 4, с. 75.
[33] Так, свт. Филарета удивляла способность архиепископа Рязанского Феофилакта использовать Слово Божие для чего-то «более важного», например, для обличения митрополита Петербургского Амвросия (Подобедова), оценки политических событий и вообще приспособления его к «намекам на современность» (Из воспоминаний покойного Филарета, митрополита Московского, с. 516). «Прагматическое» отношение к проповеди очень популярно и в настоящее время. Например, один из весьма известных современных проповедников считает едва ли не каждое воскресное или праздничное зачало хорошим поводом для раскрытия одной из основных своих тем — необходимости скорейшей канонизации царской семьи — и полемики с оппонентами этой идеи (они выдвигают и такой, с его точки зрения, «незаконный» аргумент, как целесообразность рассмотрения личности последнего русского царя не только в качестве жертвы большевистского террора — в таком случае не совсем понятно, что же заставляет выделять его из очень многих миллионов как самого ближайшего «кандидата» на канонизацию, если, конечно, не считать его главой Церкви, — но и в качестве правившего монарха с учетом реальных результатов его правления). Даже одно из празднований Казанской иконы Божией Матери оказалось для него достаточным предлогом для... обличения А. И. Солженицына за недостаточное внимание к «октябрьским» событиям 93-го года. В последнее время амвон используется и для прямой политической агитации в пользу КПРФ.
Приведенные примеры использования проповеди «на злобу дня» вполне подтверждают идею свт. Филарета относительно плохой совместимости двух различных жанров — проповеди и агитации. Хотя эти примеры и из самых ярких, они отнюдь не единичны в настоящее время, когда амвон нередко утилизуется для политизации церкви, что проповедники нередко вполне серьезно считают средством воцерковления политики. В этом контексте особую актуальность приобретает опыт другого замечательного русского первосвятителя — свт. Тихона, который даже в самое, казалось бы, провокационное для политизации Церкви время сохранил тончайшую дистанцию, отделявшую церковность от партийности.
[34] См. Прот. Г. Флоровский Пути русского богословия, сс. 156—161; Сушков Н. В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, митрополита Московского. М., 1868, сс. 105—106; Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. Ч. 1, сс. 104—105.
[35] См.: Разговор между испытующим и уверенным о Православии Восточной Кафолической Церкви. СПб., 1815, поводом для которого послужили сомнения в истине православной церкви семнадцатилетнего племянника кн. А. Н. Голицына, Александра Михайловича Голицына, воспитанника иезуитской школы, которого дядя, тогдашний министр духовных дел, свел со свт. Филаретом, чтобы последний отвратил его от обращения в латинство. В связи с негативными оценками унии у свт. Филарета см. Корсунский И. Н. Святитель Филарет, митрополит Московский. Харьков, 1894, сс. 511—512, 946 и др.
[36] Этой теме наследия свт. Филарета посвящена специальная монография: Беликов В. Деятельность московского митрополита Филарета по отношению к расколу. Казань, 1896.
[37] Так, по свидетельству Н. В. Сушкова, свт. Филарет за пять дней до кончины, принимая его с другими посетителями, похвалил Голландию за «твердость в религиозности» и опыт веротерпимости, рассказав о том, что «два когда-то пастора, реформатский и протестантский, проникнутые чувством Евангельской любви, при отсутствии или болезни одного из них, друг друга заменяли среди чужой паствы, преподавали духовные пособия, хранили словесное стадо и не своего двора». Далее, вспоминает Сушков, от протестантства речь святителя склонилась к католичеству, к судьбе папства и к Пию IX. «Замечательно, — заговорил он, — старик, болезненный, дряхлый, преследуемый желающими лишить его светской власти, изгнать из Рима, не поддается на уступки и остается себе в Ватикане. Отказаться от светской власти значило бы, в настоящую пору, уронить и свое духовное влияние на паству: простые души, видя торжество мира над церковью, поколебались бы в вере». См. Сушков Н. В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, с. 290. При этом свт. Филарет никогда, как прекрасно известно, не одобрял важный для римского папоцезаризма тезис о том, что римский первосвященник должен обладать как «глава» Церкви также и властью светской.
[38] Разговор между испытующим и уверенным о Православии Восточной Кафолической Церкви, с. 124.
[39] См. Сушков Н. В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, сс. 281—282.
[40] См. Митрополит Филарет. О непрерывности епископских рукоположений в Англиканской Церкви // Православное обозрение. 1886, № 2, с. 35. Объективный и обстоятельный анализ оценки позиции свт. Филарета в связи с инославным христианством, при верном сопоставлении «филаретовской» экклезиологии с «осторожностью» экклезиологии отцов Церкви (прежде всего свт. Василия Великого) представлен в: Свящ. В. Цыпин. К вопросу о границах Церкви // Московская Духовная Академия. 300 лет (1685—1985), сс. 209—210.
Опубликовано: 13/04/2011