Ломоносов. Академик. Вольнодумец. Христианин

Трудно сказать, сколько в России памятников Михаилу Васильевичу Ломоносову. Три — в Москве, перед фасадами различных зданий Университета, им основанного и носящего имя его. По два — в Архангельске и Санкт-Петербурге. Один — на родине, близ Холмогор. Еще по одному — в Северодвинске, Коряжме, Днепропетровске и Ростове-на-Дону. Наконец, еще один — близ вокзала в старинном городе Ораниенбауме, ныне носящем название Ломоносов. Фигура Михаила Васильевича — среди величайших мужей нашей страны, украсивших новгородский памятник Тысячелетию России. И это лишь самые известные монументы, а кроме них по стране рассеяно множество скромных бюстиков.

Академик

Для большинства наших современников Ломоносов (1711—1765) превратился в громкое историческое имя, и немногие разбираются в его действительных научных заслугах. Между тем этот человек на протяжении четверти века работал как два серьезных института естественнонаучной направленности и еще один, направленности гуманитарной. Список его ученых заслуг поражает воображение. Сам он основой своих трудов считал научную специализацию, связанную с химией. Но получил известность достижениями и в физике, и в астрономии, и в истории, да еще и как поэт, много давший следующим поколениям русских стихотворцев.

Незадолго до кончины, в 1764 году, он подводил итоги собственной научной деятельности и перечислил девять важнейших достижений, относящихся к физике, химии, геологии. Создание химической лаборатории, основание Университета в Москве, организация фабричного производства цветного стекла и мозаичных картин, десятки стихотворений — обо всем этом он не сказал ни слова, все это в глазах самого Ломоносова пребывало на периферии его деятельности... Как и два больших исторических труда — «Древняя российская история от начала российского народа до кончины Великого князя Ярослава Первого» и «Краткий российский летописец с родословием» (справочник по периоду с 862 по 1725 год). Другому ученому мужу две эти работы по русской истории составили бы смысл научной деятельности на всю жизнь и солидную репутацию. А для Ломоносова они стали чем то, сделанным... чуть ли не мимоходом.

Михаил Васильевич состоял действительным членом Академии наук и почетным членом Академии художеств. Его слава распространилась по всей Европе. Две зарубежные академии почли за честь согласие ученого числиться их почетным членом — Стокгольмская (1760) и Болонская (1764).

В наши дни такой разброс ученых занятий немыслим. Но тогда Россия едва вступила в море европейской науки, и образованному русскому человеку требовалось работать за троих — специалистов катастрофически не хватало во многих сферах знания. Ломоносов заполнил собою вакуум, вырастил учеников, основал исследовательские и образовательные учреждения... До него была европейская наука и русская жажда познавать. Его трудами появилась самостоятельная российская наука.

Вольнодумец

Для ученого мира России Михаил Васильевич был звездой первой величины. Да и для европейской науки, как показано выше, — крупной фигурой. В наши дни, когда начинается очередной раунд дискуссий между атеистами из среды ученых и Церковью, первые частенько поминают Ломоносова. Дескать, только-только пришла в Россию подлинная наука, и первый же большой человек в ней из природных русских встал к Православию в оппозицию. Далее обязательно следуют словеса в духе: «Ну как можно примирить науку и веру?! Даже сам Ломоносов, который жил в XVIII веке...» — и так далее. Эти словеса могут быть высказаны с большим или меньшим радикализмом, дерзко или корректно, витиевато или лозунгово, они вообще варьируются в широком диапазоне... Но, так или иначе, звучат они с дурным постоянством. А потому стоит разобраться: каким христианином был Михаил Васильевич? Являлась ли для него вера предметом для осмеяния, нападок или же игнорирования?

Казалось бы, многое говорит о скверном отношении Ломоносова к Православию.

В юности он надолго уходил в раскол, годы провел в одном из беспоповских согласий и, вероятно, оказался под влиянием наставников из цветущей в то время Выгореции — раскольничьей лесной «республики» в Поморье. Кое-кто из историков допускает, что и на учебу в Москву его отправили старообрядцы, желавшие для своих нужд вырастить из смышленого парня хорошо образованного богослова. Да, Ломоносов учился в Славяно-греко-латинской академии, куда староверам путь был закрыт. Но ведь и там случались разбирательства о тайной связи учащихся со староверческими общинами... Эта версия пока не опровергнута.

Однако впоследствии, когда смышленый парень вырос в великого ученого, ему уже не захотелось возвращаться к прежней своей среде. Сколь долго он сохранял связующую нить с расколом, неизвестно. Не подлежит сомнению только то, что в итоге эта нить оказалась разорванной. В зрелом возрасте Ломоносов именовал староверов «суеверами». Отправляться в скиты и давать богословские консультации идеологам самосожжений (а их в ту пору практиковали!) Ломоносов не пожелал. И похоронен академик на православном кладбище при Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге, а не в лесу, на скитском погосте.

Женился он в Германии, в феврале 1739 года — на реформатке Елизавете-Христине Цильх. Притом брак этот был светского образца, т. е. не более чем запись в книге актов гражданского состояния. Венчался же Михаил Васильевич со своей супругой лишь через год с лишним, после рождения дочери. Венчание произошло в одном из протестантских храмов Марбурга. По канонам православной Церкви — это целый каскад «вольностей»...

В 1757 году Михаил Васильевич вошел в открытый конфликт со Святейшим синодом. Духовная цензура не допустила к печатному станку русский перевод поэмы Александра Поупа «Опыт о человеке», сделанный учеником Ломоносова, молодым профессором Николаем Никитичем Поповским. Ломоносов живо участвовал во всем деле перевода и публикации Поупа. После того, как его покровитель, вельможа И. И. Шувалов, обратился в Синод с настоянием все же напечатать перевод, архиепископ Амвросий Зертис-Каменский заменил там стихами собственного сочинения места, противные, по его словам, Священному Писанию и «политическому узаконению». Так перевод и вышел — частично Поповского, частично — владыки Амвросия. В ответ Ломоносов разразился поэтической сатирой «Гимн бороде». Она не могла быть напечатана и распространялась в списках, но шум вызвала изрядный.

Среди прочего там говорилось:

Тут собрана целая обойма обвинений в адрес церковного начальства. Кое-какие из них вряд ли понятны современному читателю, думается, полезно их «расшифровать».

Прежде всего, сказалась раскольничья закваска Ломоносова. Да, конечно, в его устах старообрядцы получили уничижительную характеристику «суеверов», «скачущих» в огонь. Но к ним же относятся и сочувственные слова: с «керженцев» (тех же старообрядцев) сдирают двойной оклад за их вероисповедание. Это уже чисто политический намек. А вот и другой: представители всех сословий платят особую пошлину, покупая право носить бороду. Священник, «любезный брат», имеет от императора позволение на беспошлинную бородатость. Он-то и выведен «безголовым с бородой», который присваивает себе имущество староверов после их самосожжения.

Намек «потолще»: нещадно жгут бородатые за правду о множественности миров! Но как-то странно жгут — «в струбе». Иначе говоря, не как Джордано Бруно, а как протопопа Аввакума. А значит, опять обвиняется наше священноначалие, а не западное.

Подобным образом Михаил Васильевич мстил Синоду за «стерилизацию» Поупа.

Между тем владыка Амвросий не напрасно и не на пустом месте принялся корректировать перевод Поповского, раз уж нельзя совсем его не печатать. Поуп — деист, а бог в его трактовке — существо, отличное от Бога христиан... К тому же автор внушал своим читателям благостное отношение к республике. Наша Церковь, храня чистоту веры и устои монархии, не могла остаться бесстрастной: приятная теологическая поэма о гармонии и совершенстве мира содержала в себе мощные «подрывные заряды».

Синод обратился к императрице Елизавете Петровне, требуя собрать разошедшиеся в обществе рукописные копии ломоносовского пасквиля и сжечь их, а самого автора предоставить духовной власти для «увещевания» и «исправления». Но тому все сошло с рук.

Это не единственный случай, когда достопочтенный академик спорил со Святейшим синодом. Михаилу Васильевичу, например, очень хотелось реформировать церковный быт. Например, ему нравилась идея перенести Великий пост подальше — ради более здорового питания при выходе из него; ученый предлагал начальству провести большой церковный собор, чтобы реализовать этот план. В других случаях ученый муж выходил с инициативами переменить каноны, касающиеся брака. Попутно он жестоко укорял наших священников за пьянство, хотя сам дружил с хмелем и даже бывал от того буен.

Каков же вывод? Записать Ломоносова в безбожники? Видеть в нем врага Православия? Не стоит спешить с выводами.

Михаил Васильевич был сыном своего века. А XVIII столетие стало в России временем великого отступления от Православия и страшного унижения Церкви. Государство сделало Церковь своим департаментом, тиранило ее, разоряло, разрушало старинные устои церковной жизни. Нимало не защищая Церковь, правительство возложило на нее тяжелую и унизительную обязанность собирать сведения о старообрядческих общинах — при том, что именно волей государей, а не духовных иерархов, принимались самые свирепые меры против староверов. Низшие сословия ударялись в раскол, видя перед собой слабую казенную Церковь. А высшие по той же причине уходили от Православия в разные «толки» и «согласия» западной просветительской философии, увлекались «тайными науками» и «тайными братствами». Церковь били со всех сторон.

Но хуже всего то, что в упадке находилось духовное просвещение. В XVII веке русское Православие достигло в нем определенных успехов. У Церкви было свое книгопечатание, обеспеченное учеными кадрами, свое большое училище, устроенное иеромонахом Тимофеем на Печатном дворе, и, в конечном итоге, своя Академия, основанная учеными греками братьями Лихудами. А главное, богословская ученость, пусть и довольно скромная, была достигнута собственными усилиями. В первой половине XVIII века русское богословие до предела латинизировалось и в большой степени подчинилось второстепенным образцам католической схоластики. Мы только-только взялись за тяжкое и унылое схоластическое чтиво, а Европа уже стремительно удалялась от него. Мы только-только осваивали латынь как универсальный язык европейской книжности, а Европа отворачивалась от нее в пользу национальных языков. И Церковь наша оказалась богословски слаба, трудно ей стало отстаивать себя от нападок философов и сектантов. Слабость, устарелость, несамостоятельность русского богословия той поры выставляли Церковь в малопривлекательном свете.

Так вот, Ломоносов учился как раз в Славяно-греко-латинской академии, основанной Лихудами (1731—1735). Но первый ее звездный час к годам его ученичества был давно пройден, а до возрождения ее ученой силы должно было пройти еще немало времени. 30-е годы XVIII века — тяжелый период в истории Академии... Отправившись в Западную Европу, Михаил Васильевич занимался там у опытных, искусных профессоров, осваивал живые языки вместо мертвой латыни, получал практические знания вместо схоластики (1736—1740). Вернулся он проникнутый духом европейского естествознания, европейской философии, наконец, немецкого протестантизма. Конечно, он сделался вольнодумцем. Он обладал столь значительным багажом знаний, что соревноваться с ним могли считанные русские. И он усвоил протестантский прагматизм по отношению к священству. Та Церковь, на которую он взглянул новыми глазами, показалась ему скопищем невежд... Именно отсюда растут корни горделивых эскапад Ломоносова против Синода.

Иного и ждать невозможно от русского человека, получавшего тогда европейское образование. Надо было получше узнать Европу, в том числе европейскую культуру, надо было переустроить Россию, чтобы потом осознанно вернуться к Православию, к корням. Но это начнет происходить лишь в середине XIX века, через сто лет после трудов Ломоносова...

Между тем при всем вольнодумстве Михаила Васильевича, он сохранил крепкую веру и остался добрым христианином. Более того, на протяжении всей жизни Ломоносов нимало не сомневался, что между верой и научными занятиями нет противоречий.

Христианин

Через четыре года после «Гимна бороде» академик скажет: «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного всевышнего Родителя: никогда между собою в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрования на них вражду всклеплет. А благоразумные и добрые люди должны рассматривать, нет ли какого способа к объяснению и отвращению мнимого между ними междоусобия».

Мозаика М. В. Ломоносова
«Нерукотворный Спас»

Он не стеснялся показать свою приверженность христианству в стихах и научных трудах. И делал это не один раз и не два раза, а многое множество раз, из года в год. Примеры отыскать нетрудно.

Так, через много лет после возвращения из Германии, в 1747 году, он напишет:

Иначе говоря, Михаил Васильевич никакой не деист, как тот же Поуп. Для него Господь — сила, вмешивающаяся в дела людей постоянно, без Него и уста не придут в движение.

Его перу принадлежит переложение 26-го псалма. Взяться за эту работу и проделать ее так, как Ломоносов, мог только человек, ни на йоту не сомневающийся ни в бытии Божьем, ни в Его благости, ни в Его величии:

Для Михаила Васильевича настоящий ученый прежде всего — открыватель Божьего творения. Господь создал совершенный мир, и современный ученый, углубляясь в тайны его устройства, познает гармонию Божьего замысла, воплотившегося в природе. 1 июля 1756 года он произносит в Публичном собрании Академии наук «Слово о происхождении света». Среди прочего ученый тогда сказал: «Испытание натуры трудно... однако приятно, полезно, свято... Чем больше таинства ее разум постигает, тем вящее увеселение чувствует сердце. Чем далее рачение наше в оной простирается, тем обильнее собирает плоды для потребностей житейских. Чем глубже до самых причин столь чудных дел проницает рассуждение, тем яснее показывается непостижимый всего бытия Строитель. Его всемогущества, величества и премудрости видимый сей мир есть первый, общий, неложный и неумолчный проповедник. Небеса поведают славу Божию», — и далее говорит о Солнце, в котором видит величайшее из творений Господних.

Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской), оспаривая мнение тех, кто считает, что наука противоречит вере в Бога, приводил... пример Ломоносова: «Наука и религия — две разные и одинаково законные области человеческой жизни. Они могут одна другую пересекать, но противоречить друг другу они не могут... Так думал и Ломоносов... Вот что он говорит, предвосхищая воззрения многих больших ученых наших дней: „...Создатель дал роду человеческому две книги: в одной показал свое величество, в другой свою волю. Первая книга — видимый сей мир. В этой книге сложения видимого мира физики, математики, астрономы и прочие изъяснители Божественных в натуру влиянных действий суть то же, что в книге Священного Писания пророки, апостолы и церковные учители. Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божественную волю вымерять циркулем. Также не здраво рассудителен и учитель богословия, если он думает, что по Псалтыри можно научиться астрономии или химии“».

Екатерина II. Мозаика
Ломоносовской мастерской

Кто то, конечно, может предположить, что Ломоносов писал и произносил подобные вещи из чувства самосохранения. Иными словами, опасаясь нападок со стороны Церкви, крушения карьеры, долгого пребывания в стенах какого-нибудь отдаленного монастыря «на покаянии» — ведь именно так чаще всего поступали с еретиками и вольнодумцами в допетровскую эпоху... Подобные предположения совершенно беспочвенны. Михаил Васильевич был защищен от любых невзгод покровительством высокопоставленных персон, в том числе И. И. Шувалова — фаворита императрицы Елизаветы, президента Академии художеств. Кроме того, крутой нрав ученого, хорошо известный современникам, сочетал в себе буйство и бесстрашие. Страхи, опасения, компромиссы нимало не соответствовали его натуре. Напротив, чувствуя противодействие, Ломоносов, как правило, задорно выходил на бой «с открытым забралом» и даже искал боя.

Определенно, его высказывания искренни — как те, которыми он уязвляет какой-нибудь скверный, по его мнению, церковный обычай, так и те, коими он восхваляет мудрость Творца. Иной раз Михаил Васильевич выступал как настоящий апологет христианства, свободно оперируя при этом писаниями святых отцов, усвоенными... в Академии!

В послании к тому же И. И. Шувалову «О пользе стекла» академик обращается к трудам богослова V века блаженного Августина, говоря, что Августин пришел бы в восторг от новых доказательств бытия Божия, добытых наукой. В знаменитой работе «Явление Венеры на Солнце» (1761) Ломоносов использует обширные цитаты из творений отцов Православной Церкви Василия Великого и Иоанна Дамаскина, рассуждая о способах толкования Священного Писания. Здесь он прямо и однозначно выражает свою позицию христианина-ученого: «Христианская вера стоит непреложна. Она Божиему творению не может быть противна, нижé ей Божие творение, разве тем чинится противность, кои в творения Божия не вникают».

А как же его дерзостное отношение к Церкви?

Оказывается, и оно зависело не только от вольнодумного настроя, усвоенного в Европе. Не меньшую роль играл тут импульсивный склад личности Ломоносова. Михаил Васильевич по характеру своему был неистов, витальная энергия била из него мощными струями; силач и грубиян, выходец из низшего сословия, он не терпел никакого стеснения и тем более насилия над собой. В подобных случаях он впадал в бешенство. Однажды трое матросов решили учинить злодейство: избить и ограбить прохожего. К несчастью для них, этим прохожим оказался Ломоносов. В результате трое матросов были им избиты и ограблены... Да, он поступил свирепо, но чего ждать от человека, по опыту собственной молодости знавшего грубую моряцкую среду? Ему хотелось, надо полагать, чтобы урок запомнился надолго.

Аэродинамическая машина
Ломоносова

Так и в полемике — ученой ли, общественной ли, — он не знал удержу, любое препятствие склонен был сносить или брать штурмом.

Когда вожжа попадала Михаилу Васильевичу под профессорскую мантию, великий ученый мог отчудить такое, о чем современники рассказывали потом анекдоты. Но когда он не чувствовал себя ни в чем задетым, то делался дружелюбен, общителен, заботлив к ученикам и подчиненным.

В периоды душевного покоя академик чтил Церковь так же, как и любой другой православный. Ведь именно он сочинил хвалебную надпись для надгробия святого Димитрия, митрополита Ростовского, великого ученого мужа нашей Церкви. Ломоносов чтил его, воспринимал как «сеятеля» духовного просвещения и призывал людей неверующих, а также малограмотных в вопросах веры, вдумываться в слова владыки Димитрия, склоняться на милость Всевышнего и «примиряться» с «матерью-Церковью».

Выходит, и этот яростный, горделивый, до крайности резкий человек почитал себя духовным чадом Церкви. Допустим, Ломоносов бывал зол на Синод и норовил боднуть священноначалие. Допустим, он носился с утопическими реформами церковного быта. Но непримиримым врагом Церкви, разрушителем основ, атеистом он не был никогда.

В своем веке, «безумном и мудром» одновременно, Ломоносов сохранил живую прочную веру. Мало того, время от времени академик брал на себя роль ее защитника, чуть ли не апологета. Энциклопедические знания и восхищение замыслом Творца, создавшего наш мир, жили в его душе, не испытывая ни малейшего стеснения от взаимного соседства. Духовный выбор Ломоносова как православного человека опирался на изрядный запас бого-словских знаний. Если сравнивать Михаила Васильевича с современными учеными, нападающими на христианство или отрицающими его совместимость с научным трудом, то сын XVIII столетия выгодно отличается от них гораздо более глубоким пониманием того, что есть вера, Бог, Церковь. Он то, помимо естественнонаучного, получил еще и духовное образование... Проще говоря, разбирался в вопросах веры на порядок лучше наших современников, принадлежащих академической среде.

И выбрал верность Христу.

Сознательно.

Разумно.

Журнал «Фома»