Две революции

[1]  [2]  [3]  [4] 

Осенью царь дал Конституцию и Думу. Полились революционные речи, народ понемногу стал уже читать газеты, разговоры велись везде.

Однако эксцессы революции были подавлены правительством: войска, казаки и полиция были ещё на стороне «общественного порядка». А народные массы ещё не выросли из своего прежнего мирного и примирительного настроения. Старое пока оказалось сильнее.

Но эта победа была непрочна, так чувствовали многие из нас. Вместо обычного смирения начинали расти в народной душе раздражение и молчаливый протест. Дума тоже ничего особенного не дала. Первые два её состава были распущены. Революционные элементы её уехали в Финляндию и там выпустили «Выборгское воззвание». Но, признаюсь, я даже его, кажется, и не читал. Не оставило оно следа и в массах.

Поднимался в Думе вопрос о земле, но тоже бесплодно. И как-то скоро образовалось неверие в эту говорильню. Мне думается, что в народе существовало неясное чувство, что и Дума — барское дело, а не народное, компромиссно-буржуазное, а не радикально-рабочее. Я думаю, тут было много правды, поэтому и к разгонам её массы относились совершенно равнодушно, выбирали лениво новых думцев и успокаивались. Не видно было ярких перемен в жизни. Не было и сильных вождей ни с какой стороны.

Только один раз явился у трона многообещающий яркий человек П. А. Столыпин. Он бросил дерзновенно-крылатое слово революционной Думе: «Не запугаете!» Но это было сказано более смело, чем исторически прозорливо. Сам же он был убит в киевском театре, где был и царь, провокатором Богровым, а революция продолжала тихо расти... Кстати, позволю высказать свое мнение неопытного «тоже политика». Ему приписывалась некоторыми будто бы гениальная спасительная идея земледельческой системы, так называемого хуторского хозяйства; это, по его мнению, должно было укрепить собственнические чувства крестьян-хуторян и пресечь таким образом революционное брожение... Не знаю, верно ли сформулировал его идею. Тогда я жил в селе и отчётливо видел, что народ против неё. И причина была простая. Из существующей площади — даже если бы отнять все другие земли: удельные, помещичьи, церковные и монастырские — нельзя было наделить все миллионы крестьян восьмидесятинными хуторами, да и за них нужно было бы выплачивать. Значит, из более зажиточных мужиков выделилась бы маленькая группочка новых владельцев, а массы остались бы по-прежнему малоземельными. В душах же народа лишь увеличилось бы чувство вражды к привилегиям «новых богачей». Да и вообще, спасать русский народ лишь буржуазным соблазном личной корысти было совсем неглубоко, недуховно, негосударственно. Православный великорусский народ привык к общинному укладу жизни. И хутора в народе провалились. В нашей округе едва ли нашлось три-четыре семьи, выселившиеся на хутора. Дело замерло, оно было искусственное и ненормальное. А народ наш разумен и нравственно солидарен: если уж устраиваться, то всем, а если уж страдать, то тоже всем.

Поднимался, как я говорил раньше, вопрос о выкупе крестьянами вообще всей прочей земли, но его не приняли ни Дума, ни владельцы... Воз, таким образом, по-прежнему увяз в трясине. Нужно было ждать иных путей и других реформ. Когда они придут, никто не знал ясно, но спокойная ровная жизнь была уже утеряна целой страной. Революция была будто бы подавлена, всё казалось тихо-мирно. Но это было лишь на поверхности. В массовых низах незаметно нарастало чувство неудовлетворённости.

Вот несколько характерных примеров из моей памяти.

Был 1913 год. Трёхсотлетие династии Романовых. Всюду были отданы приказы устраивать торжества. Заготовлены особые романовские кругленькие медали на георгиевской треугольной ленточке. Но воодушевления у народа не было. А уж про интеллигентный класс и говорить нечего. Церковь тоже лишь официально принимала обычное участие в некоторых торжествах. По-видимому, торжество предназначалось к поднятию монархических чувств против будто бы убитой революции. Но это не удалось. И вся эта затея была тоже искусственной. Ведь не праздновал первого столетия династии такой могучий представитель её, как Пётр Великий, он был занят устройством и мощью страны, а не династией.

И через второе столетие, в 1813 году, Александр I тоже не устраивал торжества, потому что занят был устройством своей страны и всей Европы после победы над Наполеоном. А уж, кажется, не было для него и для династии лучшего времени для славы, как после только что прошедшего 1813 года.

Ясно, что идея 1913 года в подпочве своей имела робкое сознание ослабления царской идеологии не только среди интеллигенции, но и в массах. И понятно, что торжества были малоторжественны: отбывалась временная повинность. Это я особенно ярко увидел на губернаторском подобном торжестве в г. Симферополе, где я тогда был ректором семинарии.

В зале красивого Дворянского собрания под председательством культурного и доброжелательного губернатора графа Апраксина было заседание (жена его, урождённая княжна Баратынская, была женщина замечательной духовной красоты, она, в пример мужу, не поносила потом большевиков, хотя её некоторые ближайшие родные были даже убиты). Нас, из «общества», было человек 100—150... Граф говорил горячую (больше внешне) соответственную речь. В заключение громко предложил крикнуть за династию «ура».

Но что же вышло? Кроме его голоса да нескольких из нас, собравшиеся почти не поддержали. Стало очень конфузно...

А у меня опять промелькнула мысль: идея царя тут мертва... А народ и вовсе не праздновал никак.

Не знаю, как проходили торжества в других местах. Но если бы я был в то время на месте царя, то меня охватил бы страх: это было не торжество, а поминки. И следовательно, нужно было делать из них соответствующие государственные выводы. Но отпраздновали, раздали медали и опять успокоились.

А вот факты из народной психологии. При моем ректорстве (1913—1917) перестраивалась и расширялась в Тверской семинарии домашняя церковь на 1000, а с прилежащими классами и на 1200 человек, вместо прежних 100—200. Сколько труда я положил туда! И с увлечением... После чудесно расписали её в васнецовско-нестеровском стиле... Говорили, что будто потом в подвалах здания была «чека». А теперь, после немцев, остались ли даже стены от этого жёлтого красивого огромного 4-этажного здания с прекрасным храмом внутри?

Подрядчиком, взявшим кирпичные и плотничьи работы, был крестьянин Жуков. А уж началась первая война с немцами. Я часто вертелся на любимой постройке. И вот однажды, нимало не стесняясь ни меня, ни своих каменщиков, земляков из его же деревни, Жуков с пренебрежением говорит:

— А нам, мужикам, что? Не всё ли равно: Николай ли или Вильгельм? И теперь мы голытьба, и при Вильгельме не будет хуже.

Я удивился и промолчал. Молчали, видимо, соглашаясь, и его рабочие. Правда, он был человек несимпатичный, даже грубый, но способный и смелый. И нужно полагать, что так думал уж не один он.

Но далеко продвинулись новые веяния новых времён. И мы уж не пугались, не дивились этому. Так реагировал простой народ.

А вот как откликалось среднее общество. После постройки храма мне захотелось украсить его святыней. В XVIII столетии ректором этой семинарии был свт. Тихон (Соколов), впоследствии епископ Воронежский и Задонский. Мне и пришло желание привезти частицу от его святых мощей в Тверскую семинарию. За ней пришлось мне проезжать маленькой дорогой по нескольким центральным губерниям: Тверской, Московской, Рязанской, Тамбовской и Воронежской, И чего только я не наслышался в вагонах второго класса, то есть, среди «общества»!... Критика царя среди публики шла совершенно открыто. В частности, это ставилось и в связи с именем Распутина. Я поражался подобной вольностью. А когда воротился с мощами и их встречали на станции с крестным ходом, я сказал речь на тему: «Братья! Страна наша стоит на пороховом погребе!» — и расплакался.

После передавали мне, что один из преподавателей Священного Писания, острослов-толстячок, говорил иронически другим: «Наш ректор-то расчувствовался как!»

Он не верил в грядущую революцию, а я уже узрел её лик своими глазами.

Во время другой поездки, уже близко перед второй революцией, я слышал ещё более страшные вещи, уже о гибели династии... Возвратившись в Тверь, я даже поделился подобными разговорами с губернатором фон Бюнтингом и вице-губернатором Г-м. Они не удивились.

Как бы пошла история дальше, не знаю. Но в это время разразилась война 1914 года.

Тут я могу сказать кое-что из моих личных воспоминаний о прогремевшем печальной известностью Григории Ефимовиче Распутине.

Мне пришлось знать его лично года три-четыре.

Через это знакомство мне немного приоткрылась придворная и аристократическая жизнь. Ему приписывается большое влияние на назначение государственных деятелей. Его появление характерно и с точки зрения церковно-религиозной. Его имя, несомненно, дало материал и для революции. Но, конечно, я запишу лишь немногое.

Тяжело это воспоминание. И обычно я не люблю рассказывать о нём. Просил меня один писатель дать ему материал о Распутине, я тоже отказался. И теперь пишу лишь для целости исторического материала, и то далеко не всё.

Мне о нём довольно достаточно известно, потому что я знал его с первых дней появления в Санкт-Петербурге в течение нескольких лет. Кроме того, в моих руках оказалась его краткая автобиография, записанная с его слов для государыни, а так как там было много просторечивых выражений и вульгаризма, то по поручению царицы я и должен был в той же жёлтой сафьяновой тетради изложить всё литературно. Но до конца не довелось мне довести этой работы: времена переменились...

Григорий Ефимович Распутин (другая, добавочная, фамилия его была Новых) пришёл из сибирского с. Покровского Тюменского уезда Тобольской губернии.

Если верить его рассказам и записям в сафьяновой тетради, то он сначала вёл жизнь греховную. Но потом пришёл в раскаяние и решил перемениться. Для этого он, между прочим, выкопал где-то там пещеру и стал молиться, поститься, бить поклоны, спасаться. В таких подвигах он дошёл будто бы до того, что получил дар даже чудотворения. Его жена, которую я тоже видел в Петербурге вместе с ним, простая, но умная женщина, не верила в святость мужа. Тогда он предложил ей доказательство: сели в лодку на местной реке, и она будто бы поплыла сама вверх без вёсел. После этого Григорий Ефимович (так обычно звали его) решил «ходить по святым местам», как это широко практиковалось обычно среди богомольных крестьян, паломников, странников. Между другими святынями он особенно часто посещал Верхотурский монастырь Пермской губернии, как ближайший к Сибири. А там, в скиту, жил подвижник — монах о. Макарий. Я его лично видел в Петербурге вместе с настоятелем монастыря архимандритом Н., их привозил Распутин, чтобы показать, какие у него есть хорошие благочестивые друзья. Тогда уже пошла борьба против него.

Действительно, оба эти инока были очень хорошие люди, а о. Макарий и доселе остался у меня в памяти как святой человек, только очень уж доверчивый, как дитя. Святые люди нередко бывали такими: живя сами свято, они и на других смотрели так же, по изречению Григория Богослова: «Кто сам верен, тот всех доверчивее».

А может быть, святые ради спасения грешников намеренно обращались с ними ласково, я такие примеры видел в жизни святого старца Гефсиманского скита, около Сергиевой лавры, о. Исидора.

Так в своих паломничествах Григорий Ефимович добрался и до Казани. Там он познакомился с монахами-профессорами и студентами Духовной академии и произвёл на них сильное впечатление. Они порекомендовали ему отправляться в Санкт-Петербургскую Духовную академию, где тогда ректором был епископ Сергий, а инспектором — известный по своей подвижнической жизни и учёности архимандрит Феофан. Оба эти человека были безукоризненно чистые люди, глубоко религиозные монахи, пользовавшиеся заслуженным авторитетом в церковных кругах, а о. Феофан — уже и в некоторых великосветских — как духовник и богослов. К ним в Казанской академии дали сопроводительное письмо Распутину. На первом знакомстве в квартире ректора академии кроме о. Феофана и трёх-четырёх приглашённых студентов был и я. Распутин сразу произвёл на меня сильное впечатление как необычайной напряжённостью своей личности (он был точно натянутый лук или пружина), так и острым пониманием души: например, мне он тут же строго задал вопрос: «Что же? Чиновник или монах будешь?» Об этом моем тайном намерении знал только один о. Феофан, никто другой. При таком «прозорливом» вопросе гостя он так и засиял. О. Феофан всегда искал Божиих людей в натуре, были и другие примеры в его жизни до и после Распутина. Другим студентам Распутин не сказал ничего особого... Знаю я другие факты его глубокого зрения. И, конечно, он этим производил большое впечатление на людей. Епископ Сергий, однако, не сделался его почитателем. И, кажется, Распутин никогда больше не посещал его. Будущий патриарший местоблюститель был человеком трезвого духа, ровного настроения и спокойно-критического ума. Но зато о. Феофан всецело увлёкся пришельцем, увидев в нем конкретный образ раба Божия, святого человека. Начались частые свидания их. Я, как один из близких почитателей о. Феофана, тоже уверовал в святость «старца» и был постоянным слушателем бесед его с моим инспектором. А говорил он всегда очень остроумно. Вообще, Распутин был человек совершенно незаурядный и по острому уму, и по религиозной направленности. Нужно было видеть его, как он молился в храме: стоит, точно натянутая струна, лицом обращён к высоте, потом начнёт быстро-быстро креститься и кланяться.

И думаю, что именно в этой исключительной энергии его религиозности и заключалось главное условие влияния на верующих людей. Как я уже говорил не раз раньше, духовная жизнь и религиозное горение к тому времени начали падать и слабеть. Вера становилась лишь долгом и традицией, молитва — холодным обрядом по привычке. Огня не было в нас и в окружающих. Пример о. Иоанна Кронштадтского был исключением, но он увлекал преимущественно простой народ. А высшие круги — придворные, аристократы, архиереи, духовенство, богословы, интеллигенты — не знали и не видели религиозного воодушевления. Как-то всё у нас опреснилось, или, по выражению Спасителя, соль в нас потеряла свою силу, мы перестали быть «солью земли и светом мира». Нисколько не удивляло меня ни тогда, ни теперь, что мы никого не увлекали за собою: как мы могли зажигать души, когда не горели сами?! Один святой архиерей, епископ Иннокентий, бывший Благовещенский, живший потом на покое в монастыре возле Севастополя, говорил мне: «Вот жалуются, что народ не слушает наших проповедей и уходит из храма, не дожидаясь конца службы. Да ведь чего слушать-то? Мы питаем его манной кашей, а люди хотят уже взрослой твёрдой пищи».

Верно! Было общее охлаждение в нас. И приходится ещё дивиться, как верующие держались в храмах и с нами? Но они были просты душою, не требовательны к нам, а ещё важнее, они сами носили в себе живой дух веры и религиозной жизни и им жили, хотя вокруг всё уже стыло, деревенело. А интеллигентных людей и высшие круги мы уже не могли не только увлечь, но и удержать в храмах, в вере, в духовном интересе.

И вдруг появляется горящий факел.

Какого он духа, качества, мы не хотели, да и не умели разбираться, не имея для этого собственного опыта. А блеск новой кометы, естественно, привлёк внимание.

Из Духовной академии этот пламень перебросился дальше. Благочестивые люди, особенно женщины, стали восхищаться необыкновенным человеком, круг знакомства стал расширяться всё больше... «Светов, святой», — распространялась о нем слава. И, голодный духовно, высший круг потянулся на «свет». Оказывалось, вера совсем уж не такое скучное дело, не все же там мертвецы, а есть и горящие...

Такова, по моему мнению, первая причина шумной рекламы Распутина, люди всегда жаждали сильных ощущений, в чём бы они ни проявлялись. А это, в основе, правильно: человеческая душа создана не для буднического прозябания, а для высокой, мощной жизни. Человек всегда искал захватывающих переживаний, даже хотя бы и нездоровых: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!». Да, в них нет покоя, но не хочет и не может человек, это «высокое имя», найти покой в безжизненности, во внешней будничной теплохладности.

Адам и Ева поторопились быть «яко бози» и лишились того, что имели. Человечество во все века хотело слишком скоро и слишком механически овладеть высотами, украсть и совлечь — как Прометей огонь с неба на землю: получилась ошибка, самообман, «прелесть». Вместо огня оказывался призрачный мираж, вместо горения — коптение, вместо света — мрак. Таково происхождение всех лжеучений, ересей, сект. Ещё не созревшие до совершенства, эти люди хватались за верхушки его и падали.

Особенным соблазном у человечества всегда было желание соединить небесное с земным, духовное с телесным. И этот соблазн сильнее был в высших кругах: богатство давало там возможность удовлетворять все положения, а они были по преимуществу плотские, духовное давно исслабело, изжилось. Есть немало оснований думать, что в этих высших кругах столицы и больших центров жизнь давно спустилась весьма низко... Литература Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова говорила нам давно, что общество там становилось, по предпотопному выражению Библии, «плотью». В нигилистических кругах интеллигенции возобладал другой, но в сущности подобный дух — безбожного материализма: жить только этой земной жизнью — вот ясная цель. В некоторых случаях эти два течения выражались в вульгарных формах, мы помнили ещё кружки интеллигентной молодёжи — орловские «огарки». Припомню одну картину и из своей памяти.

В одном селе, в интеллигентной семье, было две сестры. Они были всегда точно ангельчики: чистенькие, красиво одетые, безукоризненно скромные, глазки их всегда опущенные: конечно, чистые, верующие. Я, как юноша, не смел бы и подумать о них что-нибудь вольное. Мне казалось, им место на возвышенном пьедестале и непременно под стеклянным колпаком, чтобы на них и пылинка сесть не могла. А мы, простые смертные, могли бы лишь ходить вокруг них и радостно любоваться. Никто никогда за ними не ухаживал. Но вот пришли новые времена. Они обе — курсистки в Петербурге. Их мать, прекрасная, очаровательная, нежная женщина, послала со мною на святках гостинцы дочкам. Нашёл я их адрес на Сенной, взобрался на пятый этаж, отворяю дверь. И что же вижу? До мрака накуренная комната полна студентов и курсисток, шум, хохот, крики... И вдруг я слышу: наших ангелов зовут по уличному «Анютка!», «Клавдюшка!»... Боже мой! Какое кощунство! Отдал я гостинцы и в большом горе, разочарованный сбежал вниз... Больше я потом нигде не видел их...

Но дело не в простом лишь грехе, а в общечеловеческом стремлении соединить дух и плоть. Всегда существовали не только философии, но и религии, в которых люди хотели сочетать это. В сущности, все языческие религии, включая потом и магометанство, а также — в глубине — и еврейская религия, были двойственными в своей мистике и морали. И этот соблазн лежит в каждом человеке, потерявшем святую цельность после грехопадения. А в России в предреволюционное время создалось даже целое религиозно-философское направление, так называемое неохристианство.

Новость этого учения заключалась именно в стремлении объединить святость с плотью (в целом и широком смысле последнего слова). Святая плоть — вот их мечтательный идеал. Конечно, грех знаком каждому человеку. Но так и нужно называть его грехом. А этого мало человеку, хочется, чтобы всё было свято. И в случае с Распутиным не нужно думать, чтобы окружающие его люди были сплошь дурные. Разные были и там. Были — я знал их лично — и прекрасные души. Были и дельцы, которые искали через него выгод. Но были и такие, которых прельщало в нем сочетание святости с плотью, и они сами увлекались этим.

Как же сам он встал на эту линию? Очень просто. В каждом человеке есть эта двойственность, была и оставалась она и в Распутине, как в общей его природе, так и после прежней греховной жизни. Если допустить (а я допускаю) и факт прошедшего перелома в его сибирской жизни, нельзя всё же забывать того, что изжить греховность свою — дело наитруднейшее. Самое трудное из всего в мире! И будь он в силе, находись он под хорошим руководством опытного духовника, так в молитвах и покаянии он достиг бы не только спасения, а возможно, и особых Божиих даров. Но он подвизался без руководства, самостоятельно и преждевременно вышел в мир руководить другими. А тут ещё он попал в такое общество, где не очень любили подлинную святость, где грех господствовал широко и глубоко. Ко всему этому невероятная слава могла увлечь и подлинного святого человека. И соблазны прельстили Григория Ефимовича: грех оказался силён.

Впоследствии, когда государю стали известны соблазнительные факты его жизни, он будто бы ответил: «С вами тут и ангел упадёт! — но тут же добавил: — И царь Давид пал, да покаялся».

Я думаю, что возможно без погрешности сказать: не случайно в высшем обществе увлекались Распутиным, там была соответствующая почва для этого. А потому не в нем одном, даже скажу, не столько в нем, сколько в общей той атмосфере лежали причины увлечения им. И это характерно для предреволюционного безвременья.

Трагедия в самом Распутине была более глубокая, чем простой грех. В нем боролись два начала, и низшее возобладало над высшим. Начавшийся процесс его обращения надломился и кончился трагически. Здесь была большая душевная трагедия личная. А вторая трагедия была в обществе, в разных слоях его, начиная от оскудения силы в духовных кругах до распущенности в богатых.

Придворные же и чиновничьи круги большей частью искали через него самых простых и житейских выгод: лучших мест, высших назначений, денежных афер. Но и там были искренно увлекающиеся им как рабом Божиим. Я это подлинно знаю. Не буду называть имён, а многих я и доселе вспоминаю с любовью, но укажу лишь на саму царицу, она чтила его именно как святого. Над этим можно улыбаться, иной скептик не поверит, но я утверждаю, что это было так! Здесь произошла тоже трагедия... К ней я возвращусь после моих пространных отвлечений...

В некоторых кругах думали, будто архимандрит Феофан сам провёл Распутина в царский дворец. Это неверно. Он познакомил его, разумеется, как человека Божия, с одной великокняжеской семьёй, ему близко знакомой духовно. А оттуда его уже познакомили со дворцом царя. Чем объясняется непомерное увлечение им там, особенно у царицы? Нет ни малейшего сомнения, что там были высокие мотивы, а никак не низменно-греховные! Духовная история знает аналогичные примеры подобных увлечений, но не буду пускаться сейчас в эти экскурсы, лучше пойду проще и конкретнее прямо к царской семье.

[1]  [2]  [3]  [4]