Монашество и современность

Если говорить о монашестве как о таком состоянии, когда человек отрёкся от себя до предела, подвижнически, с готовностью умереть, если нужно, и физически, то есть, свою жизнь отдать для того, чтобы служить Богу, при любых обстоятельствах быть посланником Божиим, то можно предположить, что монашество может менять свой облик. Есть письмо у святителя Феофана Затворника, где он говорит (ещё тогда, до революции), что приходит время, когда рассеяны будут монастыри, и монахи, живущие среди людей, будут не замечены, не узнаны, но во всех отношениях будут нести на себе печать монашества, монашеский подвиг отречения и нераздельной любви к Богу.

Я вспоминаю рассказ старца Силуана о монашеской молитве, которая начинается с земли, уходит в Бога и возвращается Богом же на землю. Так он молился за своих работников, думая о каждом из них, принося Богу каждую деталь их жизни и моля Бога их сохранить, их благословить... И он говорит, что постепенно нарастало чувство присутствия Божия в такой мере, что в какой-то момент он забывал и землю, и небо, и тех, о которых молился: его, как на потоке, уносило в глубины Божии, и в этих глубинах он находил тех, о ком молился. Из этих глубин Бог возвращал его на землю, чтобы любить их Его любовью и молиться, но совершенно по-иному.

Поэтому неверным будет утверждение, что только лишь один образ жизни представлял собой подлинное монашество. Речь идёт о том, что сущность монашества при внешне разных образах жизни была бы осуществляема в душе и в жизни человека. Конечно, очень легко обмануться и считать себя ангелом на земле, когда ты не прошёл настоящей школы, школы послушания, школы целомудрия, школы нестяжательства, школы устойчивости, о которой идёт речь. Но это не даётся сразу. Говоря об устойчивости, можно обратиться опять к письму Феофана Затворника, где он рассказывает о том, как постепенно должно научиться этой устойчивости. Мы знаем, насколько он был углублён в молитву, соединён с Богом и был подлинно подвижником, преподавателем, а затем епископом. От всего этого он отказался, ушёл в монастырь. И, оказавшись там, вдруг почувствовал себя как будто в тюрьме: стены монастырские закрывают ему ту Россию, к которой он привык. Он привык видеть русские просторы: владимирские, тамбовские; неограниченные дали. Тогда он решил постепенно приучить себя к тому, чтобы ограничить свой кругозор. Он решил никогда не выходить за пределы монастыря. Но вначале он поднимался на стены монастыря и глядел вдаль, потому что без этого он ещё не мог жить. Потом привык к более тесной жизни не потому, что он привык быть пленником, а потому, что он ушёл в себя глубже. И он приучил себя к тому, чтобы ходить только в церковь, только в библиотеку монастырскую, только на послушание. Постепенно он ещё глубже ушёл в себя. Кончилось тем, что он ушёл в затвор и двадцать девять лет прожил в одной единственной комнате. И вот, войдя в себя и живя в своем сердце, он сказал замечательные слова о том, что эта комната для него стала слишком просторна, ему не нужно было столько квадратных метров вокруг себя, потому что он весь был внутри себя, как он говорит, внутрьпребывание было им достигнуто.

Но не надо воображать, что это можно сделать, просто заперев дверь и закрыв себя от мира. Человек, который заключён в тюрьму, не является затворником, потому что он рвётся наружу, все его мысли, всё его сердце вне этих стен. Это совершенно другой путь.

Разнообразные пути в монашестве мы видим с самого начала монашества. И в пустыне были отдельные пустынники и были общежительные монастыри, были маленькие группы монашествующих вокруг того или иного наставника, были такие, которые уходили от всех, и такие, которые принимали всех. Преподобному Моисею задают вопрос о том, почему он свою келию поставил на пути паломников, разве они ему не мешают. Он говорит: «Нет, когда паломник приходит, я в нем вижу Христа, который стучится мне в дверь. Я его упокоеваю, кормлю, даю ему отдых, для того чтобы он шёл дальше». И подобный же вопрос задали Арсению Великому: почему он ушёл в пустыню так далеко, что никто до него не мог дойти. Вы знаете, что он был наставником детей римских императоров. Как-то пришла к нему в пустыню одна из вельможных женщин, которую он знал в Риме, и просила наставления. Он ей сказал:

— А ты обещаешь исполнить любое послушание, которое я тебе дам?

— Да, отче, обещаю.

— Вот тебе моё послушание: если ты услышишь, что Арсений в таком-то месте, ты уходи в другое.

И когда его спросили, почему он уходит от людей, он ответил, что на Небе у тысячи ангелов и архангелов единая воля, а на земле у десятков людей много волеизъявлений, и он не сможет оставаться цельным в своей воле, своей устремлённости, если его будут раздирать воли разных людей.

Были в древности и в более поздние времена подвижники, которые молились в одиночку, в совершенном одиночестве стоя перед Богом, в совершенной оторванности физической, вещественной от окружающего мира. Это совершенно не значит, что у них вовсе не было общения. К примеру, Серафим Саровский, с одной стороны, был в затворе, а, с другой стороны, молился за весь мир и за отдельных людей, нужду которых Бог ему открывал. Это не было одиночеством в нашем смысле слова, когда запираешься и никого больше не знаешь и ни о ком больше не слышишь.

Церковь — это организм любви. Церковная община, когда она собирается воедино, — это община людей, которые друг на друга смотрят и видят друг во друге живую икону Христа, к которой они относятся с благоговением, с трепетом и молитвенно. Поэтому общая молитва является молитвой Тела Христова, то есть, Христово присутствие среди этих людей, которые в себе носят какую-то печать самого Спасителя Христа. Но одно не отрицает другого. Были такие подвижники, которые молились в одиночку. Были и такие, которые создавали общины, где все молились вместе. Было скитское житие, например, Нила Сорского, когда вокруг него было двенадцать других монахов. Каждый из них жил в своей келье и молился в одиночку, но они собирались раз в неделю на совершение литургии, где они были едины как Тело Христово. Они совершали службу, которую, в сущности, совершал Сам Христос и в которую они вливались.

Перечитывая службу пострига, я с мучительной ясностью вижу, что после пятидесяти лет я ещё не приступил к тому, что я обещал когда-то, принимая монашество. Поэтому я буду говорить, что представляет собой монашество, помня, что человек «от слов своих оправдается и от слов своих осудится», но не только от слов, но и от жизни, и что знание вещей только прибавляет нам ответственности и вновь и вновь требует исправления, покаяния, вступления в ту жизнь, которую человек когда-то увидел перед собой и которую он большей частью осуществить не сумел.

Говорить о монашестве в отрыве от размышления о браке невозможно. Это очень важно помнить, потому что некоторым монашество в Церкви представляется как путь особенный и каким-то образом оторванный от самой сущности Церкви, который представляет собой не один из аспектов церковности, а исключение. И это легко себе представить, если задуматься над началом монашества, над тем, как оно зародилось, с чего оно началось. Пока Церковь бывала гонимой, монашества в Церкви не было. Все стояли перед угрозой пыток, смерти, мученичества. Если мы вспомним, что слово, которое мы переводим как мученичество, на греческом языке означает свидетельство: свидетельство, которое может проявляться и в слове, и в красоте жизни, но и в готовности эту жизнь отдать во свидетельство Христу, то легко понять, что, когда прекратились гонения, перед Церковью стал вопрос, как в новых условиях идти героическим, царским путём. Это стало особенно трудно, когда Церковь не только перестала быть гонимой, но была принята Византийской империей, стала верой императора и, значит, всего круга людей, которые следовали его примеру, не всегда следуя его обращению. В то время в Церковь влились толпы людей, которые слегка или с какой-то даже глубиной уверовали во Христа, но которые во время гонений в Церковь не вступали, которые были готовы войти в Церковь, когда она перестала быть путём на Голгофу. Это исторически верно.

Я помню, как отец Георгий Флоровский мне говорил, что, когда кончилось мученичество, началось монашество; что люди героического духа, люди, которые не могли примириться с полумерами, с разжиженным, ослабленным христианством, стали уходить не от мира, не от гонителей, не от язычников, а именно от христианской общины, которая одебелела и перестала быть Телом Христовым, распятым ради спасения мира. Они ушли в пустыню для того, чтобы бороться со злом, которое они видели в себе. Они шли на противоборство с бесовской силой, с человеческой немощью. Они шли в пустыню для того, чтобы остаться лицом к лицу с собой и вместе с этим в себе побеждать зло не только ради себя самих, но побеждать ради всего мира, потому что зло, побеждённое в одном человеке, уже уменьшено во всей вселенной. Если человек зажжёт хоть малую свечу во тьме вселенной, эта вселенная перестанет быть такой же тёмной, хотя, может быть, никто этого не замечает, но лучи света пронизывают её до предела. И вот, монахи уходили в пустыню, стояли перед Богом, углублялись в видение себя самих; и одновременно через молитву, через внутренний подвиг, через постоянное стояние перед живым Богом они познавали всё глубже и глубже своего Творца, своего Бога, своего Спасителя; и, познавая Его, видя в Нем беспредельную красоту, совершенную, истинную правду, свет немерцающий, они по контрасту видели себя и смирялись. Смирялись оттого, что, стоя перед лицом Божиим, созерцая Его красоту, они познавали свое недостоинство, и, поклоняясь Богу, одновременно научались предельному смирению.

Но это только один из аспектов проблемы, исторический аспект. Монашество так бы и оставалось личным, частным, исключительным делом, если бы не оказалось выражением сущности церковной. Читая Евангелие и послания апостольские, мы видим, что Церковь — это общество человеческое, которое верой, надеждой, любовью соединено со Христом. Это общество описано в целом ряде мест в образе брачного пира, то есть, соединения Бога со своей тварью в ликовании любви Божией и в ликовании человеческой благодарности преклонения пред таким Богом.

Есть и другой образ Церкви, который выражен очень короткими словами: Церковь — это Невеста Христова, готовая идти за Женихом, куда бы Он ни пошёл; которая возлюбила Жениха всем своим существом; для которой не существует никого наравне с Возлюбленным. Святой Мефодий Патарский говорит, что, пока человек не возлюбил девушку, он окружён мужчинами и женщинами, когда он кого-то полюбил, у него есть невеста, а вокруг него только люди. Это относится, конечно, не только к отношениям жениха и невесты. Этот путь и есть путь монашеский. Он заключается в том, что некоторые души так возлюбили Бога, что ничего не осталось в мире настолько дорогого, чтобы оторвать их сердце, их мысль, самую жизнь их от Бога, Который их возлюбил всей жизнью и всей смертью Христа. Это люди, которые готовы идти за Господом, куда бы Он ни шёл.

Мы знаем путь Христов. Мы знаем, что этот путь — на Голгофу, это путь — на распятие ради спасения мира.

Это очень важно помнить. Распятие монашеское, как и распятие Христово, — не личный подвиг о спасении своей собственной, обособленной души, а это подвиг всецерковный, соучастие во спасении мира.

На Валааме лет шестьдесят или семьдесят тому назад жил послушник Николай. Мой духовный, поступивший в те годы в монастырь, его как-то посетил. Он был стариком, больше пятидесяти лет проживший в Валаамском монастыре и так и не ставший монахом, не принявший пострига. И отец Афанасий ему задал вопрос о том, почему же, живя монашеской жизнью, не имея ничего, кроме этой жизни, он не принял пострига. Николай со слезами ему ответил: «Я ещё не могу принять пострига, я не научился сострадательному плачу о всей вселенной». Это очень важное слово, потому что слишком легко нам думается, будто монах — это человек, который уходит от всего ради спасения собственной души. Разумеется, и такие бывают монахи. Разумеется, и участие в спасении мира не может пройти мимо спасения собственной души. Какая польза человеку, если он весь мир приобрящет, а душу свою сделает напрасной, жизнь свою сделает напрасной? Но оба пути сливаются в одно.

Если, действительно, монашество и тайна брачного пира представляют собой два неотделимых друг от друга аспекта Церкви, то надо задуматься над тем, что между ними общего и что их разделяет. Когда человек принимает монашеский постриг, первый вопрос, который ему ставится, — это вопрос о его готовности, вступив в монастырь, никогда из него не выступать. Речь, конечно, может идти о физическом уходе за пределы монастыря, но здесь имеется в виду что-то гораздо более глубокое. Речь идёт о том, что человек не может принимать монашество, не может войти в ту духовную и душевную устойчивость, которая нужна для монашества, если он не понял, что, не найдя Бога здесь, нечего Его искать где бы то ни было. Он Его всё равно не найдёт, потому что Бог не находится тут или там. Бога находят в глубинах собственной души, когда через молитву, через подвиг, через голод о Боге доходят до самой встречи с Живым Богом. И первое условие, которое ставится монаху, — это устойчивость: «пойми, знай, что искать тебе Бога где бы то ни было незачем, если Его здесь для тебя нет, Его нигде нет для тебя. Это значит, что, если твоё сердце и твой ум для него закрыты здесь, то ты только закрытое сердце и закрытый ум унесёшь в любое место, куда пойдёшь в поисках Бога».

Чисто практически это, конечно, относилось к вступлению в ту или другую общину с обязательством оставаться в братском общении и под руководством духовника общины. Но ранние общины не были ограничены стенами монастырей. Это были группы людей, которые собрались вокруг наставника и которые не искали иного. Но для того, чтобы осуществить такое состояние, такую внутреннюю устойчивость, они обязывались к тому, что мы называем монашескими обетами, которые в сущности производны. Они — условия, которые позволяют человеку непоколебимо стоять перед Богом, не ища Его нигде, кроме как в глубинах своей души, которых касается сам Господь. Это обеты: послушание, нестяжание и целомудрие. Эти слова русские, и они нам понятны, обычны, поэтому мы не всегда задумываемся над тем, что за ними на самом деле кроется.

Послушание мы видим в описаниях жизни святых. Послушник, ученик того или другого старца, наставника, выполнял безропотно, не ставя под вопрос то, что старец ему приказывал. Даже вещи, которые кажутся нам совершенно бессодержательными, абсурдными, он выполнял не задумываясь, зная в глубинах своей души, что за тем, что ему приказано и что ему повелено, кроется цель, и он может вырасти за пределы самого себя, если только отдастся на волю старца. Послушание заключается в том, чтоб исполнять чужие веления безропотно: без внешнего ропота, а затем без внутреннего ропота. Это не сразу даётся. Есть рассказ о том, как старец дал приказание окружающим его другим монахам издеваться над новопришедшим, которого он ценил и которого хотел воспитать до предела его возможностей. Когда он пришёл в церковь, над ним стали надругиваться и выгонять: «Как ты смеешь такой, какой ты есть, вступать в храм Божий?» Он ушёл. Старец его спросил, что он почувствовал. Он сказал, что почувствовал гнев, который он выразил грозными ругательствами и словами. Через неделю повторилось то же самое. Но послушник всю эту неделю задумывался о том, что над ним совершалось и что в нем происходило. И когда снова случилось то же самое, он вышел из храма. Когда старец его спросил, что в нём происходило, когда его гнали, он ответил, что он разгневался, но смолчал. И когда в третий раз это случилось, он старцу ответил, что он смолчал, но и не разгневался. Это пример того, как человек постепенно может прислушиваться к таинственному ходу действий своего старца и перерасти себя самого.

Но послушание не заключается только в том, чтоб слушать или услышать то или иное веление и его исполнить, исполнить его сначала с натугой, затем с доброй волей, а затем с радостью. Послушание заключается в том, чтобы научиться всем своим существом и умом, и сердцем, и даже телом своим слушать того, кто говорит. И цель послушания конкретному живому человеку в конечном итоге заключается в том, чтобы научить этого человека слушать голос собственной совести и слушать голос Божий, звучащий в Евангелии и звучащий в глубинах его души в молчании, в молитве, в тишине, чтобы человек был готов всем своим существом вслушиваться в слова, вглядываться в действия избранного им, принятого им наставника, к которому он внутренне может так приобщиться, чтобы перерасти самого себя, вырасти в меру своего наставника, а порой и выше этой меры. Это мы видим из жизни святых, которые воспитывались в монастырях людьми, которые были добрыми наставниками, но сами не выросли в ту меру духовной святости, которую достигали их послушники. Послушание монашеское является сначала школой, а потом такой открытостью, таким внутренним безмолвием, которое позволяет слышать Бога и перерасти себя и влиться в тайну общения с живым Богом. Другими словами, можно сказать, что через послушание постепенно направляется человек к тому, о чём апостол Пётр говорит так дерзновенно: «Мы призваны стать причастниками Божественной природы», мы призваны сначала приобщиться к благодати, то есть, пронизаться Божественным присутствием Его и затем стать Богоподобными, живыми членами Тела Христова, местом вселения Святого Духа, сделаться сосудом, который пронизан святостью.

Нестяжание не зависит от бедноты или достатка. Можно ничем не обладать и всем своим существом мечтать о богатстве, о том, чтоб что-нибудь мне принадлежало. Нестяжание заключается в том, чтобы ни к чему не быть привязанными и ни от чего не зависеть. Апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что он научился жить и в бедноте, и в богатстве; он научился тому, чтоб ничто им не обладало. Всё, чем мы обладаем, нас как будто порабощает и делает рабами. Вспомним притчу Христову о призванных и об избранных, о том, как царь учредил пир по случаю брака своего сына и призвал своих друзей. Первый сказал, что он не может идти к нему, потому что купил участок земли и ему необходимо его исследовать. Этот человек думал, что участок земли ему принадлежит. На самом деле, это он принадлежал этому участку. Он не мог от него оторваться, он как бы пустил корни, он уже не был свободным уйти, ему надо было остаться и осмотреть этот участок. Другой сказал, что он купил пять пар волов и ему надо их испытать. Он тоже думал, что он обладает этими волами. На самом деле, эти волы им обладали. Если мы подумаем о том, что в нашей жизни может представлять такое обладание, то, вероятно, что каждый из нас считает, что у него есть задача жизни, задача такая важная, что всё должно этому уступить, что мы не можем оторваться от той работы, призвание которой нам кажется целью, содержанием всей нашей жизни. Иногда даже случается так: мы не можем подойти ближе к Богу, потому что, как нам кажется, мы заняты Божьим делом. Как это страшно! Третий сказал, что он не может прийти на брак, потому что он сам женился и его сердце преисполнено своей радостью. В нем нет места, чтобы разделить чужую радость. Вот это образ того, как можно быть порабощённым, думая, что сам чем-то обладаешь.

В конечном итоге, вопрос о нестяжании сводится к первой заповеди блаженства: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное». Кто такие эти «нищие духом»? Это те, которые всем своим нутром поняли, что они всецело зависят от любви Божией. Они были сотворены без спроса, сотворены действием Божиим, призвавшим их к бытию для того, чтобы Себя Самого отдать им всецело как жизнь, как радость, как вечность. Это те, которые поняли, что сама жизнь, которая в них действует, — это Божественное дыхание, которое им было дано: что у них нет собственной жизни, которая принадлежала бы им, что это — дар; что это не они нашли Бога, а Бог их обрёл и Бог им открылся и призвал их, Бог их возлюбил всей жизнью и всей смертью Единородного Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим; что всё в жизни — это дар Божий, и ничего у нас нет драгоценнее того, что не было бы даром: дружба — дар, любовь родителей — дар, любовь жениха и невесты — дар. Если что-нибудь из этого принадлежало бы нам, то было бы вырвано из тайны любви. Всё, что я мог бы назвать своим, не было бы даром ни человеческой, ни Божественной любви. Поэтому только те, которые поистине, до самых глубин стали нищими духом, живут в Царствии Божием, в Царстве, где Бог является Царём, ими избранным, ими принятым, ими возлюбленным, от которого всё, что у них есть, всё, что они собой представляют. Это поистине область Божественной любви. Поэтому нестяжание заключается не только в том, чтобы того или другого не иметь, а в том, чтобы постепенно вырастать в это состояние «нищих духом», для которых всё является любовью, даже самые простые, незатейливые вещи...

И, наконец, целомудрие. Целомудрие — слово сложное. Целомудрие очень глубоко связано со смирением. Целомудрие — это состояние того, кто достиг такой духовной цельности, такой внутренней мудрости, которая не даёт ему отклониться от Бога, отклониться от чистоты, отклониться от своего человеческого величия, то есть, от служения Образу Божию в себе самом. И связано это со смирением в том отношении, что оба понятия очень близки. Смирение — это состояние человека, который в мире с Богом, со своей совестью, со своим ближним, со своей судьбой и даже с теми вещами, которые его окружают, как святой Исаак Сирин говорит об этом: «Никто не может молиться чистой молитвой, кто не примирился с Богом, с совестью, с ближним и с теми вещами, к которым он прикасается и какими орудует, потому что они — Божие творение, и поэтому к ним тоже надо относиться благоговейно». Если подумать о латинских корнях слова «смирение», то humlitos, которое именно переводится как смирение, происходит от латинского слова humos. A humos — это «плодородная земля». Святой Феофан Затворник говорит об этом в одном письме: «Подумай о земле. Она безмолвно лежит перед лицом неба. Она открыта и небу, и сиянию солнца, и дождю. Больше того, по ней ходят, её топчут. Хуже того, на неё повергают помои, грязь. И она безмолвно перед лицом неба лежит, всё принимая и из всего принося плод, обогащённый тем, что ему даётся и небом, и землёй». И в этом отношении целомудрие и смирение идут рука об руку.

Монашеские обеты, которые так ясно, ярко выражены в службе пострига, являются также путеводными звёздами и в брачной жизни. Монах обязуется к совершенной, непоколебимой устойчивости. В брачной жизни это называется супружеской верностью. Монах обязуется научиться слушать всем своим существом голос наставника. В браке оба супруга призваны так друг другу внимать, так быть друг ко другу обращёнными, так совершенно забывать себя самих, вслушиваться друг во друга, слышать и несказанное слово, воспринимать самую рябь, которая проходит от души другого человека. Это послушание самое истинное, потому что в нем — тот отказ от себя самого, о котором говорит Спаситель Христос, говорит о том, что, если вы хотите следовать за Мной, быть Моими учениками, отрекитесь от себя, то есть, отвернитесь от себя, оторвите от себя самих взор, внимание и обратите внимание на Меня, Живого Бога, и на ближнего своего, который — икона, живая икона, которая обращается к вам с мольбой о внимании, о любви, о заботе, о сострадании, о жалости, о радости. Если говорить о целомудрии, то оно в данном случае является ярким, чётким выражением верности. Это цельность души, это цельность ума, это цельность самого человека. Прелюбодеяние начинается не в момент, когда совершается телесный грех. Оно совершается тогда, когда душа отворачивается от любимого и обращается на что бы то ни было, что находится вокруг. И, наконец, нестяжание в браке заключается не в том, чтобы вовсе ничего не иметь, в браке человек обязан заботиться о своем супруге, о своих детях, о своих родителях. Но нестяжание заключается в том, чтобы ничем не обладать для самого себя, чтобы всё, что у нас есть, скользило через наши руки, как дар тем, которые нас окружают. И вот тут надо помнить, что в браке присутствует трагическое подвижническое измерение, когда человек должен себя побороть, преодолеть зло, преодолеть свою узость, раскрыться, победить силой и благодатью Христа.

В монашестве есть и обратная сторона: ликование о том, что мы любимы Богом и что нам дано при нашем недостоинстве, при нашей хрупкости, при нашей греховности любить Бога той любовью, на которую мы способны, и Ему быть благодарными ликующей благодарностью за то, что Он умеет нас любить такими, какие мы есть, не ожидая того, чтобы мы стали святыми, а любя нас в немощи нашей, любя нас, как садовник, который заботится о хрупком ростке, защищая его от всего, что может его погубить, для того, чтобы этот росток окреп и стал бы всем, чем он может стать.

И в монашестве, и в браке есть место и суровому подвигу, и ликованию.