Бродский. Расширил тропу

На мой сугубо частный вкус, духовные интуиции сомневающего и нецерковного Бродского точнее и небеснее, чем регулярная самоуверенная благочестивость иного внтутрицерковного человека. По привычке хочется оправдывать поэта перед церковной аудиторией. Но нет, не буду этого делать — выдавлю еще каплю раба человеков — пусть сама оправдывается перед гениальным чувствованием поэта, каковое, вне сомнений — дар свыше.

Итак, стихотворение. В начале вымороченное, математичное, построенное, довольно искусственное — и, разумеется, искусное в своей математической правильности и выстроенности. Много ума в самом ритме поэзии, что непривычно — Бродский же есть и другой: Бродский — огонь, Бродский — поток...

Стихотворение длинное, поэт не торопится, размеренно скучно он раскручивает стереотипные витки — хорошо знакомую канву, и оттого нагнетает еще больше скуки, испытывая терпение читателя известными деталями. В самом деле, ну не стал бы такой большой поэт просто зарифмовывать евангельский текст ради рифмованности текста? В чем же смысл стихо-творения здесь, где он?

Тягучие нескончаемые ступенчатые каденции слов, которые читаешь и ждешь, когда же они приведут к тому, ради чего все это написано (приведут ли?)... Хочу видеть в этой повествовательной веренице образ — а именно, настроение Симеона, старика, который устал жить и ждать. Симеон, из которого уходят силы и соки, резвость и живость, произносит эту речь чуть ли не по обязанности — таким, во всяком случае, веет впечатлением... Чувство вынужденности, назидательности, дидактичности подтверждается редкой для Бродского нарочитой казенной стилистикой — стихотворной сухостью и рваным ритмом если не программного монолога пророка... Даже то, что поэту удалось по-русски удачно зарифмовать привычное церковнославянское «Ныне отпущаещи» не оживляет настроения: обещанная встреча произошла, факт засвидетельствован — долг исполнен. Точка.

И Симеон уходит. И отсюда, со второй половины начинается то, собственно, самое. Меняется походка стиха, начинается жизнь, движение, приходит освобождение. Здесь начинается Бродский. Начинаются смыслы — после зарифмованного евангельского текста. И начинается Симеон: Симеон не пророк, исполняющий долг-послушание Богу, а Симеон-человек, удовлетворенный и от того еще более уставший, шагающий в неизвестность. Умирать.

Бродский довольно точно — насколько я могу об этом судить — передает скорбное иудейское предощущение умирания: Симеон шагнул «в глухонемые владения смерти... Он шел по пространству, лишенному тверди, он слышал, что время утратило звук» — за последнюю строчку низкий поклон Бродскому-художнику. Слышите? «Он слышал, что время утратило звук...» Будущее смерти, во всяком случае, тревожно и нерадостно, а угадывается даже нечто мучительно пугающее... Туда и выходит Симеон, как положено иудею, даже и видавшему то, что обещал ему Адонаи Господь — выходит в смерть, в шеол, который почти что ад, или хуже.

Вера Бродского евангельски проста, она лишена позолоченного пафоса. То, что для исихаста-паламита — нимб нетварного света, для Бродского пушок волос на голове запеленатого мальчика. Пушок этот не метафора, а просто физически светится в луче солнца — жарко же в земле обетованной, жарко и солнечно...

В последней строфе заканчивается и Бродский. И начинается откровение, благовестие. Шум улицы, белеющий дверной проем, свет из окна, детские локоны... Простые — обычные или умилительные — но рядовые детали земной человеческой жизни... Старик уносит их с собой во тьму — и вносит нечаянно в смерть Свет. Случайно. Он не хотел. Так получилось. Светильник светил — тропа расширялась.

Анне Ахматовой

Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он — Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем.« — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие...»
И старец сказал, повернувшись к Марии:

«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

ot-razhenie.livejournal.com