Любовь и пустота

О, страшная сила и сладость! Пчела с её мёдом и жалом.
(Еврипид. Ипполит)

Смысл жизни христианина — созидание себя в любви (Еф. 4:16). Это очевидно и понятно всякому, кто читал Писание. Всё наше упование и вся история спасения изложены в кратком «конспекте» Апостола любви: И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в неё. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в Нем (1 Ин. 4:16). Нам открыто, что Бог — Человеколюбец, и мы приобщаемся Его любви в Сыне, Который Своею смертью доказал и явил истину о Боге любви. Принять эту любовь, достигать этой любви (1 Кор. 14:1) — вот главный труд христианина, сердце его жизни во Христе. Однако мы по опыту знаем, что в любви возможно не только созидание, но и разрушение, «разрушение себя в любви», и, читая: всякий любящий рождён от Бога и знает Бога (1 Ин. 4:7), мы всё же делаем оговорку — не всякий «любящий» рождён от Бога. Ведь Апостол имеет в виду какой-то определённый род любви, той любви, которую именуют агапической, то есть, возвышенной, духовной, Божественной. А как же быть с опытом эроса, опытом влюблённости, через который проходит всякий человек? И не только проходит, но, как подчас считается, должен пройти, ибо только влюблённый имеет право на звание человека (А. Блок).

Вот две интересные позиции:

1. подлинная любовь приобщает к Богу;
2. не переживший влюблённости не станет человеком, именно этот опыт и делает человека человеком.

Можно ли как-то примирить эти две позиции? Не отменяет ли Божественная агапе человеческого эроса? Ведь до «впадения» в любовь ты был только возможностью человека, возможностью человеческой личности, возможностью человеческого лица, но: любящий этой любовью — от Бога ли он рождён? Что делать с этим опытом? Как его оценить? Что для тебя эрос — недостаток, повреждённость, искажение любви; унижает ли он образ Божий в человеке?

Как это ни удивительно, особенно для светских поклонников Евангелия, слова эрос вовсе нет в Новом Завете. Даже Апостол любви Иоанн Богослов нигде не употребляет ни само это слово, ни производных от него. В этом, возможно, сказалось обычное Евангельское юродство миру: в откровении любви обойти стороной эрос. Надо заметить, что апостол Иоанн Богослов вообще был осторожен в словах: лексикон его текстов составляет всего одну тысячу слов — Иоанн Немногослов! И это своего рода закономерность: чем ближе к подлинному богословию, тем выше требования к слову, тем отчётливее должен быть явлен смысл. Но от термина эрос Апостол отказался не напрасно.

Платон мне друг

У нынешнего читателя может сложиться впечатление, что эрос лирический воспринимался эллинами с налётом романтики, характерным для нашего современника. Однако «в греческой литературе, — пишет английский исследователь Тейлор, — в течение довольно продолжительного времени Эрос был богом, которого скорее боялись за те опустошения, которым он подвергает человеческую жизнь, нежели почитали за те радости, которые он дарует людям. Это был тигр, а не котёнок»¹. Эрос несёт опустошение. Вот отрывок из дивного стихотворения Ивика, легендарного поэта VI века до Р. Х:

Но никогда надо мною
Страсть не смыкает очей:
Точно палящий грозою
Ветер фракийский Борей,
Вдруг на меня налетает
Волей Киприды Эрот,
Сводит с ума, иссушает;
Мрачный и неустрашимый,
С детских он лет надо мной
Властвует неукротимо
И отнимает покой.

Эрос здесь «мрачный и неукротимый», эрос-тиран, эрос-мучитель. В еврипидовской трагедии «Ипполит»² Эрот называется жестоким богом: он сеет смерть и проклятия. Если у других богов просят помощи и участия, то Эрота молят, чтобы он обошёл стороной, не заметил:

Но ко мне не иди, молю тебя,
Ни с бедою, Эрот, ни в ярости³.

В текстах Платона (а он осуществил первую и, может быть, самую удачную попытку философски осмыслить феномен любви) об эросе говорится с разных позиций. В «Государстве» Платон называет эрос тираном, освобождение от которого однозначно почитается благом для человека. В начале 1-й книги этого диалога автор приводит разговор с поэтом Софоклом: ему был задан вопрос: «Как ты, Софокл, насчёт любовных утех? Можешь ли ты иметь дело с женщиной?» — «Что ты такое говоришь, право, — отвечал тот. — Да я с величайшей радостью избавился от этого, как убегает раб от необузданного и лютого господина» (I 329с). Лютый и необузданный господин! В 9-й книге с неожиданной горечью и испугом: «какой-то страшный, дикий и беззаконный вид желаний таится внутри каждого человека, даже в тех из нас, что кажутся вполне умеренными» (IX 572b). Но в двух других своих диалогах, «Пире» и «Федре», Платон — певец эроса: в «Пире» эрос — принцип мистического восхождения к вечному созерцанию подлинной красоты, в «Федре» — вдохновитель поэтов и мистиков.

Неужели Платон сам себе противоречит, то оправдывая, то осуждая эрос? При внимательном чтении становится понятно, что для него эрос — безусловно, благословение, а не проклятие, он — таинственная энергия человека, особо чувствительная к вечному и прекрасному, энергия настолько сильная, что может как погубить человека, так и вывести его за собственно человеческие пределы, за пределы относительного бытия к бытию подлинному, к вечности. Но только настоящий философ способен верно направить эту силу, освоить её, подчинить разуму и благим целям. Для описания этого опыта «приручения» эроса Платон использует метафору потока: «Но когда у человека его вожделения резко клонятся к чему-нибудь одному, мы знаем, что от этого они слабеют в отношении всего остального, словно поток, отведённый в сторону... У кого они устремлены на приобретение знаний и подобные вещи, это, думаю я, доставляет удовольствие его душе как таковой, телесные же удовольствия для него пропадают, если он не притворно, а подлинно философ» («Государство» VI 485d). Более того, Платон некоторым образом оправдывает и опыт обычной романтической влюблённости и даже плотских увлечений, помещая их на первую ступень эротического восхождения к Прекрасному самому по себе («Пир», речь Диотимы). Эту ступень необходимо пройти каждому человеку, но именно пройти, преодолеть, переступить, не держаться за неё, потому что остановившийся в этом восхождении — худшее предпочёл лучшему. Но важно заметить, что для Платона влюбчивый человек — человек одарённый, талантливый. У человека как будто есть некая сила любить, сосуд любви — и заряд этой силы у каждого свой. Есть более одарённые, а есть бедняги, рождённые с рыбьей кровью (Ю. Друнина), едва наделённые способностью влюбляться. Конечно же, нам это напомнит притчу о талантах, и мне кажется, Евангелие под талантом понимает не просто некие дарованные Богом возможности, а именно способность любить, данную каждому по его силе (Мф. 25:15).

Есть соблазн, продолжив эту мысль, сделать вывод: целомудренный человек и есть тот самый с «рыбьей кровью», он потому и неуязвим для соблазнов, что нечему у него волноваться, а кому не повезло и кровь далеко не рыбья — для тех существует практика аскезы, суть которой в том, что умерщвление плоти и есть умерщвление эроса; истребление силы любить — вот главная задача аскезы. Но ведь Господь даёт нам талант не для истребления и даже не для сохранения, а для приумножения, и человек с такой аскетической настроенностью не подобен ли лукавому рабу, сказавшему: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнёшь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; и, убоявшись, пошёл и скрыл талант твой в земле; вот тебе твоё (Мф. 25:24—25)? Сколько ожесточения в этих словах! Зачем Ты тревожишь меня любовью? Это непосильный дар, терзающий тревогами, лишающий безопасности. Дар любви лучше спрятать, «заземлить». Ты говоришь, что у неимеющего отнимется и то, что имеет (Мф. 25:29)? Так забери Своё и оставь мне покой, ведь я же не посягаю на чужое.

Можно ли такую установку назвать целомудрием и чистотой? Ответ очевиден, но пусть за меня скажут «три великих Григория». Святитель Григорий Богослов: «Что разумеет святый Павел, говоря: станите убо препоясани чресла ваша истиною (Еф. 6:14)? Не то ли, что созерцательность обуздывает в нас вожделевательную силу и не позволяет ей стремиться инуда (т. е. в другом направлении — Ред.)? Ибо любовь к чему бы то ни было одному не позволяет с такою же силою стремиться к другим удовольствиям»⁴. Сила вожделения обуздывается, перенаправляется, а отнюдь не уничтожается. А вот отрывки из книги «О девстве» святителя Григория Нисского: «Итак, чтобы душа наша могла свободно и беспрепятственно взирать на оное божественное и блаженное удовольствие, она не должна обращаться ни к чему земному и принимать участия в тех мнимых удовольствиях, которые дозволяются брачною жизнью, но всю силу любви от плотских предметов должна обратить к созерцанию умственной и невещественной красоты»⁵. В той же книге святитель Григорий, описывая способ усмирения вожделеющей силы, пользуется образом водовода, напоминающий нам платоновскую метафору потока⁶. Святитель и подвижник Григорий Палама: «преуспевающий о Бозе человек вскармливается и возрастает изо дня в день в познание Бога, в праведность и освящение, не на много меньше от (состояния) Ангелов, изгоняя из себя пристрастие к низменному и перемещая влечение от видимых и плотских и привременных вещей — на мысленные и духовные, и вечные»⁷. Целомудрие — это не умерщвление силы любить и не её изгнание из жизни человека, а перемещение влечения, использование эротической энергии «в мирных целях».

Но вот вопрос: можем ли мы отнести к таким мирным целям, например, жизнь в браке и всё то утешительно прекрасное, что этому предшествует и сопутствует? Среди благочестивых людей принято считать, что жизнь брачная — состояние более низкое сравнительно с монашеством, состояние скорее терпимое по немощи плотской, допустимый грех, необходимое зло. Вот и апостол Павел пишет, что каждому следует иметь жену и каждой своего мужа во избежание блуда (1 Кор. 7:2), а блаженный Иероним полагает, что узы брака — это и есть знаменитые «кожаные ризы», в которые облёк Господь впервые согрешивших людей (Быт. 3:21)⁸. Может ли человек в браке созидать себя в любви (Еф. 4:16)? Для ответа на этот вопрос необходимо сначала отличить любовь в браке от однозначно отрицательного эротического опыта. Брачный союз мужчины и женщины назван в Писании великой тайной (Еф. 5:32). Заметим: не тайной беззакония, не злодейской тайной, а тайной священного единства, смысл и надежда которого в этом веке ещё не явлены, ибо еще не открылось, что будем (1 Ин. 3:2).

Тень призрака

Как человек влюбляется? Ведь это происходит как-то бессознательно, без его спроса, без его соизволения; выбора он не делает. Девушка со скрипкой, кроткий взгляд, хорошая семья и во всём приличные люди — решено — влюбляюсь! Но как влюбиться? Если бы был выбор и можно было бы в себе сознательно и свободно включать режим влюблённости, как было бы просто и... скучно. Почему опыт влюблённости, даже отрицательный, всегда вспоминают с благодарностью? В любви люди оживают, не напрасно говорят о любви как о пробуждении. Всё бывшее до сих пор — сон непроявленных образов. Помню, как поразили меня слова юноши, персонажа американского фильма «История любви», снятого по одноимённой повести Э. Сигала: он полюбил девушку, они поженились, но брак оказался очень недолгим — она серьёзно заболела и умерла; и вот юношу спрашивают, не горько ли ему, что он мог связать свою жизнь с такой несчастной? «Жизнь? Да я ведь только и начал жить, как увидел её!». Любящий человек переживает себя по-настоящему живым. И дело не только в том, что краски ярче, звуки чётче и волной накрывает «буйство глаз и половодье чувств» (Есенин). Влюблённость — это ещё и момент откровения о себе самом, самооткровения, если угодно. Но: что во мне любит? и: что вдруг пробуждает любовь к другому человеку, жизнь которого была до сих пор мне не только чужда, но и не очевидна?

По Платону, человек называется так, потому что он уловляет очами то, что видит, он оче-ловец (Кратил 399с), и чуть ниже о любви: она «вливается через очи, и в древности, верно, называлась льюбовь (Кратил 420b)⁹. Итак, любовь входит в нас через зрение. И что же ей открывает доступ, что в незнакомом человеке способно буквально взорвать во мне скрытые тайники эроса, о существовании которых я и не подозревал?

Одна приличная дама, давняя моя приятельница, человек обеспеченный и во всём благополучный: хорошая семья, прекрасные дети, внимательный муж, отличная работа, стремительная карьера — и вдруг влюбилась по уши в парня почти вдвое моложе неё: бурный роман, истерики, болезни, риск потерять всё...

— Но почему? Как?

— Он мужчина моей мечты!

Вот он, часовой механизм, коварный, взрывающийся неожиданно, беспощадный и нелицеприятный. Мужчина мечты, женщина мечты — это некий призрак любимого, формирующийся в нас бессознательно в течение жизни и особенно в детские и юношеские годы. Руки мамы, духи крёстной, актриса с огромными глазами из старинного фильма, девочка из 10 класса, что играла под нашими окнами в волейбол — всё это и многое другое, незамеченное, неосознанное, составляет элементы того зреющего образа любимого, который с годами способен проявлять свою власть над нашей влюблённостью. Он включается всякий раз, когда в поле зрения попадает человек, максимально (или просто в чём-то) ему соответствующий, и — бомба взорвалась! Кого я полюбил? Эту девушку? Очень сложно сказать, и мудрые люди знают или догадываются о подобных вещах, поэтому и весьма осторожны в суждениях относительно любви. Ведь так обидно знать, что человек, готовый на всё ради тебя, вовсе не тебя и любит, а нечто о тебе (и даже, может быть, и не о тебе) воображаемое или даже плод своих собственных грёз и надежд. Как писал Вовенарг, «человек влюблён в созданный им самим образ; только ему, а не легкомысленной женщине он предан всем сердцем»¹⁰.

Ты выдумал меня. Такой на свете нет,
Такой на свете быть не может.
Ни врач не исцелит, не утолит поэт, —
Тень призрака тебя и день и ночь тревожит.
(А. Ахматова)

Сколько было споров относительно того, почему Татьяна отказала Онегину! Среди православных литературоведов принято считать, что она просто осталась верна своему христианскому воспитанию, но мне показались более убедительными слова Достоевского, который так писал о пушкинской героине: «Ведь она твёрдо знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не её, смиренную, как и прежде, Татьяну! Она знает, что он принимает её за что-то другое, а не за то, что она есть, что не её даже он и любит, что, может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря на то, что так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если она пойдёт за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо»¹¹. Увлечённость призраком любимого заканчивается болезненным разочарованием: образ рассыпается, и ты видишь перед собой совершенно чужого человека — не его ты любил, не ради него готов был жертвовать всем и даже жизнью, и — вместо любви жуткая ненависть и омерзение.

Венера в любви только призраком дразнит влюблённых¹².

В библейской истории очень точно и лаконично описан один такой случай. Сын царя Давида Амнон полюбил свою сестру Фамарь и насилием овладел ею. И что после этого? — возненавидел её Амнон величайшей ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел её, была сильнее любви, какую имел к ней: и сказал ей Амнон: встань, уйди (2 Цар. 13:15). Фамарь укоряет насильника в жестокости: выгнать её теперь есть большее зло, чем насилие! И тут — удивительная чуткость библейского языка! — Амнон повелевает слуге: прогони эту от меня вон и запри дверь за нею (2 Цар. 13:17). Не Фамарь, не сестру, а — эту — любимая стала настолько внешней и чужой, что провалилась в безымянность, даже в некоторую неодушевлённость. И любопытно: ненависть к реальной женщине сильнее любви к фантазии — реальность всегда больнее, она оглушает пустотой, за которой приходят серые, грязные будни: не забудь запереть дверь!