Болезнь и ребенок:
в зеркале детской книги

[1]  [2] 

Небезынтересно, что ни одна страница классической «Полианны» не вызовет такого веселого смеха, как безвестный «Питер Брейн». Еще бы — «Полианна» книга «радостная», зачем ей быть попросту веселой?..

А я позволю себе остаться при убеждении, что в болезни веселье полезнее радости, особенно — для ребенка.

Но самое обидное то, что в идее книги есть ценное зерно. Игра — Игра с большой буквы, это на самом деле полезнейший инструмент обучения жизни, преодоления трудностей. Завяжем узелок на память — разговор об Игре еще впереди. Это будет разговор о другой девочке и другой игре, хотя и жила она в те же времена и в той же американской литературе.

Я отнюдь не утверждаю, что «хэппиэнд» с выздоровлением в любом случае вреден тяжелобольному юному читателю. Слишком уж это было бы мрачно. Так что речь сейчас пойдет не о другой игре, а о другом счастливом конце, таком же, но другом. И снова из американской литературы. Книга Френсис Бернет «Таинственный сад» увидела свет одним годом раньше, чем «Полианна».

В «Таинственном саду» тоже есть прикованный к постели ребенок, десятилетний Колин Крэвен, сын йоркширского помещика. Но раньше, чем с Колином, читатель знакомится с его кузиной Мери Леннокс. Сюжет ее судьбы весьма схож с Полианниным. Она тоже осиротела и тоже приехала на воспитание, разве что не к тете, а к дяде. Даже персонажи, встречающие ее на новом месте, отчасти дублируют комплект: молодая служанка (там Нэнси, тут Марта), старый ревматик садовник, посвященный в секреты семьи (там Тот, тут Бен).

Выросла Мери в Индии. Отец ее был занят «бременем белого человека», мать — устройством светской жизни в колониальной глуши. «Маленькую мэм-сагиб» нянчит раболепная туземная прислуга. Мери может безнаказанно вцепиться няньке в волосы или надавать ей оплеух. Дурной нрав, поощряемый баловством, вызван отчасти болезненностью девочки, которой вреден тропический климат. Словом, Мери — существо прегадкое и капризное.

Дяде, мистеру Арчибальду Крэвену, еще одному пленнику долга в нашей статье, племянница безразлична. Не сама по себе, а вместе с окружающим миром, который поблек для него с гибелью жены. Он по-своему старается сделать для Мери все, что положено, препоручая ее наемным рукам.

Как трудно девочке привыкнуть к жизни огромной усадьбы, большинство комнат в которой — нежилые и мрачные, с их старинной ветхой мебелью и пугающими взглядами портретов. Вокруг усадьбы — каменные стены многочисленных садов, таких неприветливых бесснежной зимой. А за садами — бесконечная степь. Но именно из этой степи до хилого изнеженного ребенка доносится первое дуновение живительного воздуха — холодного и полного запахами йоркширских земель. «В Индии ей всегда было жарко и она всегда была такая вялая и слабая, что ей ничего не хотелось», а теперь ветер, как дыхание Божества, вдыхает в нее жизнь. Жизнь есть созидание.

У Портер садовник только гладит девочку мозолистой ладонью по голове и рассказывает истории о маме, «когда она была еще девочкой, а не ангелом в Раю». У Бернет же... нет, дело даже не в том, что садовник Бен не сахарный «старый слуга», а весьма брюзгливый старик. Чтобы понять различие, стоит вспомнить один отрывок из мемуаров В.Катаева о Бунине. Молодой писатель подмечает, что все пишут о студентах. Желая не быть банальным, он выбирает для героя своего рассказа профессию театрального декоратора. По оживлению, с которым мэтр выслушивает начало рассказа, Катаев обрадовано решает, что попал в точку. Страница сменяется страницей, молодой автор взволнованно повествует о любовных страданиях декоратора, подмеченных необычайно тонко и описанных красочно, а в лице знаменитости почему-то постепенно проступает недоумение. Звучит слово «конец». «Как, и это все?» — спрашивает Бунин. «Все», — удрученно отвечает ученик. «А я-то все ждал: когда же он наконец начнет рисовать декорации?!»

Мораль проста. Портеровский Том мог бы оказаться поваром или лакеем. Бернетовские декораторы возникают в сюжете для того, чтобы рисовать декорации. Мери невольно наблюдает за работой старика, чьи руки подготавливают землю к весеннему возрождению. Совсем скоро ей покажется, что будущим цветам нечем дышать, и ее неумелые неумные пальчики примутся прореживать сорняки. Жизнь есть созидание. Ветер Йоркшира вдыхает в Мери жизнь.

У Бена есть и другая, мистического смысла, роль. Он — страж запертого сада. В этом саду десять лет назад упала с обломившейся ветви беременная жена Крэвена. Скрыто сказочная коллизия: юная красавица, не переставшая быть и в замужестве озорной девчонкой и чудовище — уродливый горбун Крэвен. Их связывала ослепительная любовь. Сад, где миссис Крэвен любила читать сидя на старом дереве, был их особым местом. Даже садовников туда не звали — юная леди колдовала над растениями сама. Из-за падения преждевременно появился на свет слабый и больной Колин, а его мать умерла родами. Тогда Крэвен запер на замок садовую калитку и закопал ключ. Десять лет сад стоит мертвым, в него ни ступала нога человека.

Сад засыхает за каменной стеной, а в доме болеет мальчик. Долгие страницы увлекательного повествования две сюжетные линии не пересекаются. Бернет исподволь подводит нас к выводу: ребенок и сад должны встретиться.

Но до этого далеко. Мери не знает даже, что у нее есть больной кузен. Сначала она загорается желанием оказаться в запертом саду. Трудно найти не только ключ, но даже калитку: стены густо заросли плющом. Абсолютно в жанре сказки, что и то и другое Мери находит подольстившись к бессловесному дружку «стражника» Бена — птичке малиновке.

Вскоре после этого она в который раз слышит ночью плач. Слуги пытались уже ввести ее в заблуждение насчет этого плача — то сквозняки в ставнях, то судомойка с больными зубами. Решив доискаться до сути и здесь (самая пока привлекательная черта Мери Леннокс), девочка храбро берет свечу и отправляется в путешествие по ночным коридорам. Взаимный испуг — дети принимают друг друга за привидение — оборачивается знакомством. Но какое это странное знакомство, какой странный и пренеприятный мальчик! Неприятнее самой Мери — а казалось бы такое невозможно!

Колин, что называется, не жилец. Он так слаб, что почти не может ходить, нервы его расстроены. Эгоистически замкнувшийся в своем горе отец выбирает самый легкий путь: всем приказано потакать любым прихотям мальчика.

« — Всякий должен делать то, что мне угодно, — равнодушно сказал он. — Когда я сержусь, я заболеваю. Никто не думает, что я буду жить и вырасту большой.

Он сказал это так хладнокровно, как будто уже давно привык к этой мысли и это его ничуть не интересовало».

Колин не учится, потому, что его не заставляют. Как контрастно вспоминается здесь великолепный эпизод из книги Г.Мало «Без семьи».

«Чем мог заниматься этот бедный маленький больной? Я видел, что мать велела ему повторить урок, а сама следила за ним по книге. Лежа на доске, Артур отвечал — вернее, пробовал отвечать, так как он все время запинался, ошибался и не мог связно произнести трех слов. Мать терпеливо, но настойчиво поправляла его.

— Ты опять не знаешь басни, — сказала она.

— О, мама! — с огорчением произнес Артур.

— Почему ты ее не выучил?

— Не мог.

— Почему?

— Не знаю... потому, что не мог... потому, что я болен...

— Голова у тебя не болит. И я никогда не позволю тебе под предлогом болезни расти неучем. Почему ты так огорчаешь меня?

Мне казалось, что госпожа Миллиган была слишком строга, а между тем она говорила ровным и нежным голосом.

— Мама, я не могу! Уверяю тебя, не могу! — И Артур заплакал.

Его слезы не поколебали госпожу Миллиган, хотя она казалась взволнованной и огорченной».

Заметим, как жестко мать, ведущая при этом денную и нощную борьбу за жизнь сына, пресекает попытку шантажа. Колину же предоставлена полная возможность шантажировать своей болезнью весь дом. По сути за него просто не борются, позволяя ему сращивать с болезнью свою личность, погружаться в тлетворный комфорт несчастья. Да, комфорт. Душа привыкает быть несчастной точно так же, как тело привыкает покоиться в кровати. К чему делать усилия?

Колин, само собой, не делает никаких уроков. Его незанятый мозг отдан на растерзание болезненным фантазиям. Одна из них — горб. Мальчик все время щупает свою спину, в испуге, что горб начинает расти. Он запрещает пускать к себе посторонних, подозревая, что они тоже высматривают, не горбат ли он уже. Что и говорить, мистеру Крэвену стоило бы объяснить сыну, что горбы не передаются по наследству. Но мы уже знаем, почему он этого не делает.

Неожиданное появление в жизни Колина Мери, как и следовало ожидать, оказывает благотворное действие.

«Доктор оставался недолго. Он несколько минут поговорил с сиделкой, и потом сказал несколько слов Колину, в виде предостережения, что он не должен слишком много говорить, не должен забывать, что он болен, не должен забывать, что очень скоро утомляется. Мери подумала, что Колину приходится не забывать о множестве неудобств.

У Колина был капризный вид, и его странные глаза с черными ресницами были устремлены на лицо доктора.

— Я хочу забыть обо всем этом, — сказал он, наконец. — Она заставляет меня забыть об этом... Поэтому-то я и хочу, чтобы она приходила!»

Дети, как мы видим, мыслят здесь куда разумнее взрослых.

Однако идиллия продолжается недолго. Наступают погожие дни, и Мери все чаще задерживается в запретном саду вместе с другим своим другом, сельским мальчиком Диконом. Дикон — бессознательный маленький пантеист, настолько необычен, что Мери с радостью посвящает его в свою тайну. Дикон не просто знает и любит степь, он как бы растворен в ней и неотделим от нее.

Колин ждет ее, капризничает и ревнует. Мери, в собственном своем эгоизме, отказывается понять его. Вспыхивает ссора.

« — Я не такой эгоист, как ты, потому, что я всегда болен и я знаю, что у меня на спине растет горб, — сказал он. — И еще...я скоро умру!

— Вовсе нет! — недружелюбно заявила Мери.

Глаза его широко раскрылись от негодования.

— Нет? — крикнул он. — Умру! Ты знаешь, что умру! Все это говорят!

— А я не верю! — угрюмо сказала Мери. — Это ты только говоришь, чтоб люди тебя жалели! По-моему, ты даже гордишься этим. Я не верю этому. Если бы ты был хороший мальчик, это бы, может быть, была правда, но ты слишком гадкий!

Несмотря на свою больную спину, Колин вдруг сел в постели, полный ярости.

— Убирайся отсюда! — крикнул он и, схватив свою подушку, бросил ее в Мери. Он был слишком слаб, чтобы бросить ее далеко, и она упала у ее ног, но лицо Мери сделалось каким-то острым.

— Я иду, — сказала она. — И я больше не приду!

Она пошла к двери и, когда дошла до нее, обернулась и снова заговорила.

— Я хотела рассказать тебе кое-что хорошее, — сказала она. — Дикон принес свою лисичку и ворону, и я хотела тебе рассказать про них. А теперь я тебе ничего не скажу! — Она вышла и затворила за собою дверь.

К ее величайшему удивлению, она увидела сиделку, которая как будто подслушивала их; но что было еще удивительней — сиделка смеялась».

Вот уж действительно, клин клином вышибают. Сострадательная и добрая девочка не вынудила бы Колина швыряться подушками. А это иной раз куда полезнее, чем лежать тихо. И много полезнее, чем жалеть себя.

Но Колин не собирается легко сдавать позиции: привычка манипулировать засела в нем слишком крепко. Он накручивает себя до опасного припадка — более чем естественное поведение для ребенка, которому попустительствуют в болезни. Правдивая с детьми Бернет описывает неприглядную сцену достаточно жестко.

«Была уже полночь, как показалось Мери, когда ее разбудил какой-то странный шум, и она сразу соскочила с кровати. Что это было? В следующий момент она поняла, в чем дело. Где-то открывали и закрывали двери, в коридоре слышались торопливые шаги и кто-то плакал и кричал страшным голосом.

— Это Колин! — сказала она. — У него припадок, который сиделка называет истерикой. Какие страшные звуки!

Прислушиваясь к рыданиям и крикам, она уже больше не удивлялась, что люди так пугались их и готовы были уступить Колину во всем, чтобы только не слышать их. Она заткнула уши руками, ей было дурно, она вся дрожала.

— Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать, — повторяла она. — Я не могу этого слышать.

Как крепко она ни зажимала уши руками, она все-таки не могла не слышать страшных звуков. Они вызывали в ней такой ужас, который вдруг перешел в гнев, ей вдруг захотелось самой закричать и напугать его так же, как он пугал ее. Она отняла руки от ушей, вскочила и затопала ногами.

— Пусть он перестанет! Пусть ему кто-нибудь велит перестать! Пусть его побьют! — кричала она.

В это время она услышала чьи-то бегущие по коридору шаги; дверь ее комнаты распахнулась, и вошла сиделка. Она уже не смеялась и была очень бледна.

— Он докричался до истерики, — поспешно сказала она. — Он наделает себе вреда, но никто с ним не может ничего сделать. Поди ты и попробуй, будь доброй девочкой! Он ведь любит тебя!

Мери только через некоторое время поняла, что все это было не только страшно, но и смешно: все взрослые люди так испугались, что пришли за помощью к маленькой девочке.

Она понеслась по коридору, и чем ближе слышались крики, тем сильнее разгорался в ней гнев, и когда она добежала до двери, она была страшно зла. Она ударом руки распахнула дверь и подбежала прямо к кровати.

— Перестань! — крикнула она. — Перестань! Я ненавижу тебя! Все ненавидят тебя! Мне хотелось бы, чтоб все ушли из дому и оставили тебя; кричи хоть до смерти! Ты скоро докричишься до смерти! И пусть!

Он лежал лицом вниз, колотя руками по подушке, и чуть не выскочил из кровати — так быстро он обернулся при звуках гневного детского голоса. Лицо у него было страшное, бледное, с красными пятнами, все распухшее; он давился и задыхался; но Мери не обращала на это ни малейшего внимания.

— Если ты еще раз крикнешь, — сказала она, — я тоже закричу. А я умею кричать громче, чем ты, и я тебя испугаю, испугаю!

Он действительно перестал кричать от изумления. Крик замер у него в горле. По лицу его катились слезы, и он весь дрожал.

— Я не... могу... перестать! — всхлипнул он. — Не могу!

— Можешь! — крикнула Мери. — У тебя истерика... истерика... истерика... — И она топала ногой при каждом слове.

— Я уже нащупал ком... — прохрипел Колин. — Я это знал. У меня вырастет горб, и я потом умру!

— Ничего ты не нащупал! — гневно сказала Мери. — И твоя гадкая спина вовсе не болит! У тебя только истерика! Перевернись, дай мне посмотреть!

Ей нравилось слово «истерика», и она сознавала, что оно действует на него. Он, вероятно, никогда не слыхивал такого слова, так же, как и Мери.

— Няня! — воскликнула она. — Подите сюда и покажите мне его спину, сию минуту!

Сиделка, Медлок и Марта столпились у двери, глядя на нее с полуоткрытыми ртами. У всех трех не раз вырывался вздох испуга. Сиделка сделала шаг вперед, как будто боялась чего-то. Колин весь дрожал и задыхался от рыданий.

— Он... пожалуй... не позволит мне, — сказала она нерешительно.

Колин услыхал это и прошептал, захлебываясь от рыданий:

— Покажите... ей! Пусть... увидит.

Спина у него была такая худая, что можно было пересчитать все ребра и позвонки. Мери наклонилась и стала рассматривать ее с серьезным и озлобленным видом. С минуту в комнате царило молчание; даже Колин затаил дыхание, в то время как Мери смотрела на его спину с таким вниманием, как будто она была важным доктором из Лондона.

— Ни одного комка нет! — сказала она наконец. — Ни даже с булавочную головку! А если ты опять скажешь, что есть, я буду смеяться!»

Трагикомизм ситуации великолепен. Ребенок, с перепугу командующий взрослыми, все делает верно, вплоть до использования вербальной магии: повторение непонятного слова с «заклинающей» целью. Но мы понимаем, конечно, что подобная шоковая терапия хороша только потому, что неумение болеть давно перешло у Колина ту черту, до которой возможны гуманные меры.

Между тем повествование все ближе подводит нас к тому, что исцелит Колина. Исцеление его давно уже вплетено в сюжет, хотя еще не наступило. Это не некий безликий и великий врач, возникающий единственно из потребности писателя решить проблему. Заговор детей, в который — что тоже очень хорошо — приняты стоящие взрослые; садовник Бен и миссис Соуэрби, мать Дикона, вырастает в таинственном саду. Как восторженно хранят они свою тайну, врачуя розы и деревья. Для всех сказано, что Дикон катает Колина в инвалидном кресле по поместью. (А ведь прежде Колин не выносил «свежий воздух»!) Поместье велико, и исчезновений детей никто не замечает. За калиткой же кресло все дольше и дольше остается пустым. Сначала Колин только лежит на пледе, наблюдая за работой Дикона и Мери. Но соблазн самому копнуть эту душистую весеннюю землю, самому посадить что-нибудь, становится все сильнее. Его рука тянется к садовому скребку. Слабая рука, копать трудно, но какой восторг! Колин не может ходить не из-за паралича, а просто потому, что мышцы его атрофированы долгим лежанием. Но в саду, где, как верят дети, обитает «волшебная сила», он делает несколько первых робких шагов. И вот к тайне сада прибавляется новая тайна — Колин начинает выздоравливать.

Но разве можно испортить себе все развлечение, не поводить глупых взрослых за нос?! Ну нет, до тех пор, пока Колин не будет совсем здоров, он должен превращаться по ту сторону калитки в прежнего инвалида! Вот беда — у него просыпается бешеный аппетит. Как быть — ведь блюда должны по-прежнему выноситься из спальни почти нетронутыми, иначе заметят, поймут, что здоровье улучшается, все пропало! На помощь приходит миссис Соуэрби: не слишком трудно, чуть поковыряв вилкой, отослать изысканную стряпню поварихи, когда ты еле дышишь после печеного в золе картофеля, запитого домашними сливками прямо из ведерка!

Сколько радости в этих уловках! Румянец можно списать на жар, округлившиеся щеки объяснить отеком. А вот характер... Начинается весьма поучительная игра — Колин принимается пародировать самого себя. Он ноет, бранится и капризничает, а Мери пытается маскировать хихиканье кашлем.

Наконец наступает час торжества детей: Колин выходит навстречу отцу из «запертого» сада — выходит уверенной походкой «как любой мальчик в Йоркшире». Двойное прозрение Крэвена: грех зарыть ключ от сада, грех забросить ребенка.

Гармония восстановлена: сад обитаем, а ребенок здоров. Вот синтез книги, за которым проступает символический подтекст — утерянный и обретенный рай.

Как она умна, эта книга, наполненная ароматными описаниями английской природы! Кажется, что страницы пахнут вереском и можжевельником. Целебные запахи. Пример справедливого «счастливого конца».

Невеселая тема — болезнь ребенка. Сколько веселья необходимо вокруг нее! Как знать, если бы всадник Гёте-Жуковского, мчась под хладною мглой с ребенком на руках, догадался рассказать что-нибудь смешное, он успел бы вовремя?..

Болезнь — не конец света, а просто жизнь, ее отнюдь не единственная трудность.

[1]  [2] 

chudinova.info