Бог и вера в жизни
современного человека

[1]  [2] 

Где прибежище от жестокости мира

Современная психология столкнулась с самой пугающей проблемой века — превращением человека в робота. Вместе с потерей интереса к другому как к личности, как к цели, а не средству, человек теряет свою «человечность», превращается в машину, производящую товары и их потребляющую. Это, однако, для него не проходит даром. И вот уже одним из самых дефицитных товаров становится здоровье.

Протоиерей Михаил Дронов

Стрессы, депрессии, психические и нервные расстройства, алкоголизм, наркомания выводят из строя до того исправно вращавшиеся «живые винтики» глобальной экономической машины.

Спрос рождает предложения, и вот в гигантском механизме бизнеса заработал новый блок: психологи и психиатры ищут, как же всё-таки оздоровить больное общество. Поиски приводят их к тому, от чего современная «бесконечно светская» цивилизация ушла, — к религии. «Научная объективность» констатирует, что религиозная натура несравнимо богаче и здоровее рядового потребителя современной бездуховной цивилизации. Задача, которую ставит перед послушными психологами «заказчик», в следующем: как, не меняя основ жизни, то есть, не отказываясь от абсолютизированной ценности удовольствия и потребления, воспользоваться терапевтическими возможностями религии.

Христианство, в котором образ жизни не отделим от покаяния, смирения, «блаженства плача», таит неограниченные потенции исцеления и катарсиса души — и психологи это хорошо понимают.

У Клайва Льюиса, английского христианского писателя середины XX века, есть образ: жители ада, привезённые на экскурсию в рай, пытаются украсть райские яблоки, чтобы на них сделать бизнес у себя в аду. Но прекрасные плоды оказываются непомерно тяжёлыми для призрачных гостей из ада. Очень похожи на них неверующие психологи, пытающиеся воспользоваться христианским опытом. Эверетт Шостром, критиковавший Карнеги за лживость, возведённую в принцип жизни, увидел неоценимые терапевтические возможности христианской добродетели плача. Вот какой путь излечения душевных травм он предлагает:

«Обида — самое трудное в выражении чувство. Оно побуждает нас вернуться в детство и вспомнить то состояние, когда мы везде и во всём искали защиты у матери. Чем она могла нам помочь? Как правило, тем, что выслушивала наши причитания. Это лучший способ выражения обиды. Надо выговорить её и выплакать. Женщины с этим справляются лучше; мужчины же к этому совсем не расположены. Ну, так они и живут меньше, и инфаркты у них чаще. Они надеются, что бег трусцой по утрам продлит их жизнь. А им бы всплакнуть иногда... Когда-то в детстве какой-то манипулятор говорил им: „Ну-ну, Джонни, большие мальчики не плачут“. И в результате у них просто не хватает мужества на то, чтобы расплакаться».

Прежде чем оценить, смогут ли психологи потихоньку вынести привлекательный плод плача из христианского рая, зададимся вопросом: станет ли ребёнок изливать свою обиду человеку, любовь и соучастие которого он не ощущает? Ведь мать выслушивает горестные жалобы ребёнка небезучастно. Происходит её единение с ребёнком. Мать глубоко переживает горе ребёнка, ставшее их общим горем.

Действительно, почему ребёнок с плачем убегает именно к матери? Потому ли, что ему надо излить свою горечь всё равно кому, или он жаждет, чтобы его утешила именно мать, ведь в этот момент он ощущает себя таким одиноким? Ребёнок находит утешение не в том, что он всё высказал, и даже не в том, что путём плача «канализовал» отрицательные эмоции, а в том именно, что нашёл в соучастии матери качественно иное измерение жизни, которого ему в этот момент так не хватало. Это иное качество жизни — любовь матери, ребёнок «погружается» в неё, входит, как мог бы войти, например, в поток света, ниспадающий через высокое отверстие в тёмную пещеру. Между тем Шостром об этом совсем забыл. То, что ребёнок утешается возле матери, он пытается объяснить только односторонним его самоутешением от собственного плача. И к такому же самоуспокоению путём всхлипываний и рыданий Шостром призывает взрослых людей.

В самом деле, почему взрослые, особенно мужчины, не плачут? Из-за того, что в детстве их обманул какой-то манипулятор, как думает Шостром, или от того, что им некому изливать свои горести, а в пустоту плакать бессмысленно? Ясно, что ребёнок не стал бы плакать в пустоту (и как только психолог может такое допустить!). Как известно, на вопрос: ты почему плачешь? — ребёнок порой может ответить: я не тебе плачу, я маме плачу! Он плачет «по адресу»! Но ребёнок плакать от обиды может и в одиночестве. Обиженный глубоко страдает, ведь его лишили того, на что, он уверен, имеет право — лишили любви. Он всё равно чувствует Любовь, которую он заслуживает, а поэтому — свое величие; как можно унижать меня, которого так любят, как они могут этого не понимать! Его обида и плач обращены именно к этой Любви, которую он ощущает по отношении к себе, хотя он не рефлексирует над тем, из какого она Источника.

Точно так же и взрослому бессмысленно плакать, ни к кому не обращаясь. Да потому-то они и не плачут, что, увы, уже растеряли первоначальное чувство присутствия Любви. Поэтому-то представители сильного пола — мужчины, которые привыкли опираться только на себя и давать опору женщинам рядом с ними, оставляют в себе невыплаканные причитания. А вовсе не потому, что в детстве их ввёл в заблуждение нехороший манипулятор.

Именно этим второе блаженство Нагорной проповеди Христа: блаженны плачущие, ибо они утешатся (Мф. 5:4) — отличается от идеи Шострома спасаться от инфарктов профилактическими рыданиями. Плач становится блаженством потому, что это к Нему плач, к Тому, Кто единственно милосерд и благоутробен. Кто любит каждого труждающегося и обремененного (Мф. 11:28) до смерти крестной.

Вряд ли кто-то из неверующих всерьёз послушает Шострома и примется «продлять» свою жизнь профилактическими слезами. Да и христиане, которым хорошо известно евангельское блаженство плачущих, вовсе не сотрясают воздух надрывным плачем, а предпочитают внутренне изливать свои горести перед Богом. Да и нужно ли это? Всё-таки надо немножко и об окружающих думать, о которых забывает американский психолог, и пощадить их нервы. Ведь утешение приходит не оттого, что грудь сотрясают скупые мужские рыдания, а оттого, что есть Кому утешить.

Смирение, или «снятие усилия»?

Не только плач, но и христианское смирение привлекло внимание психолога Эверетта Шострома своими поистине универсальными целебными свойствами для человеческой души. Об этой христианской добродетели в перспективе психотерапии психолог рассуждает особо: «„Снятие усилия“, или смирение, Джеймс Бугенталь определял как „добровольное согласие без усилия и старания, без нарочитой концентрации и без принятия решений“. Он считает, что „снятие усилия“ — важнейшее условие для актуализирования» (следует иметь в виду, что актуализатор по Шострому — противоположность манипулятору: он видит смысл жизни не в манипулировании людьми как вещами, а в личностном общении с ними). <...> В психотерапии, например, продолжает Шостром, мы часто слышим об усилии пациента быть естественным. Но чем больше он старается, тем фальшивее становится. Спустя несколько часов безумных усилий он, как правило, не выдерживает и заявляет: «С ума сойти! Я сдаюсь. Поверьте, мне просто не под силу быть естественным». Надо ли добавлять, что в этот момент он предельно, как никогда, естественен. Иначе выглядит религиозный пациент, — заключает американский психотерапевт. — Чем больше он стремится быть смиренным, тем более гордым становится».

Нельзя не отдать должное тонкой наблюдательности Шострома. Слишком узнаваемо, когда усилия христианина стать смиренным раздувают в нем гордыню. Но сейчас рассмотрим мысль Шострома, высказанную чуть выше. К кому, собственно, обращается с признанием «я больше не могу!» тот, кто хочет, но не может стать естественным? Скорее всего, к самому себе. «Снятие усилий» — по Шострому — это всего лишь сказать себе самому: «Я больше не могу!»

Между тем христианское смирение, блаженство «нищеты духовной» (Мф. 5:3), — это признание не столько себе, сколько — Богу в своем бессилии и неспособности выбраться из лабиринта страстей... В каком случае, как говорит Шостром, религиозный человек чем больше стремится быть смиренным, тем более гордым становится? Видимо, Шостром имел дело только с теми «религиозными» людьми, которые даже когда хотят сделать доброе дело, «помочь» Богу, то делают это исключительно собственными силами, не озаботившись спросить Его, а нужна ли Ему такая их помощь...

Это очень тонкий момент. В каком случае для христианина создаётся опасность возгордиться от собственного смирения? Если он всячески себя унижает и доволен своим успехом, даже не подумав обратиться за помощью к Богу? Или, если, осознав всю свою неспособность выбраться из лабиринта страстей, он признается в этом Богу и просит, чтобы Бог Сам вёл его путями, которые Он знает?

Понятно, что в первом случае. Такие люди и в смирении упражняются единственно под собственным надзором, не допуская Бога в их личные проблемы. Смиряясь, они заставляют себя унижаться и при этом испытывают необычайную гордость за свои успехи... И всё это вместо того, чтобы сказать: «Господи, Ты видишь, что у меня ничего не получается, Ты видишь, какой я! Одна у меня надежда, что Ты по-прежнему любишь меня...» Возможно, в протестантском большинстве американцев, среди которых практиковал в качестве психотерапевта Шостром, это самый распространённый тип верующего человека.

И психологи, и христиане одинаково понимают, что происходит с человеком, когда он смиряется. Он больше не может сопротивляться, он отказывается от дальнейших усилий. Но между снятием усилия, по Шострому, и подлинным христианским смирением есть и очень серьёзные различия. Православие учит совсем другому смирению. Вот, например, молитва вечернего Правила, которую православный христианин повторяет ежедневно: «Помилуй нас Господи, помилуй нас! Не зная, как будем нести ответ перед Тобой, мы, грешные приносим Тебе как Владыке лишь эту молитву: помилуй нас!» Слова этого тропаря повторяют мотив 50-го псалма, так что, как видим, для библейской традиции, охватывающей в данном случае как минимум три тысячи лет, «снятие усилия» — смирение — хорошо известно, и не в тупиковом варианте диалога с самим собой (как предлагает Шостром), а в живом обращении к Богу, который любит меня больше, чем я могу сам себя любить.

На службе обществу — неверующий священник?

И уж, конечно, психологи, ищущие пути оздоровления общества, не могут пройти мимо такого мощнейшего христианского установления, как институт пастырства. Христианство создало новый, невиданный в древнем мире тип взаимоотношения между учениками и учителем. До того как Христос сказал: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин. 10:11), — мир знал только один тип обучения. Становясь учеником ремесленника, философа или гуру, юноша или взрослый фактически принимал на себя функцию его раба, его слуги. В христианстве учитель и руководитель становится не повелителем, а пастухом. Но он не наёмник, формально исполняющий свои обязанности, нет, каждая овца ему дорога, к каждой овечке его сердце отзывается теплом и ласковой заботой.

Несмотря на то, что Реформация потрясла все основы христианства на Западе, руководитель общины и в протестантизме по-прежнему называется пастором. В любой христианской деноминации церковное руководство не мыслится иначе как пастырство.

Вот чего сейчас не хватает, вот что нужно внедрять в обществе! — скажет любой психолог. И действительно, с начала XX в. в моду входит психоанализ и психотерапия, имитирующая церковную исповедь. Но у Эверетта Шострома, возглавляющего в Америке институт, как раз занимающийся психологическими консультациями, это не вызывало эйфории. Он-то понимал, что функцию религиозного руководителя ничто не может заменить, она уникальна. Но Шостром, будучи неверующим, разумеется, рассматривал роль священника с точки зрения социальной профилактики. У него, конечно, есть свое представление, каким должен быть священник-пастырь, распространяющий вокруг себя атмосферу психического здоровья — он не должен быть манипулятором.

«Манипулятор мнит себя Младшим Богом, которому позволено управлять жизнями других людей с помощью манипуляций, — утверждает психолог и далее развивает свою мысль: — Актуализатор предлагает гуманную веру в себя и при этом трезвую самооценку. И любовь к себе — вопреки тем недостаткам, которые он в себе обнаружил. В очень глубоком смысле актуализатор — это религиозная натура, которая убеждена, что работа природы над его созданием заслуживает доверия и благодарности».

Манипулятор Шострома, безусловно, — неприятный тип. А вот его актуализатор, которого он называет религиозной натурой? Кому или, скорее, чему он благодарен за свое создание, когда говорит о Природе? Может ли актуализатор Шострома обратиться к Тому, Кто его сотворил, как к Личности Ты, если называет Его всего лишь природой? Понятно, что Бога-природу он не может признать Личностным Существом, Тем, Кто сотворил мир и человека и любит его больше, чем каждый человек может любить себя. Не может признать Его Тем, радостная встреча с Которым является смыслом жизни. А если нет, то как можно такого «актуализатора» называть религиозным человеком? Мировоззрение, в котором весь мир в его материальной совокупности объявляется Божеством, называется пантеизмом (от греческого «пан» [pan] — всё и «теос» [theos] — бог). Пантеист ощущает себя частью божества, поскольку является частью этого мира. А если он сам — внутри божества как его часть, то и личностная встреча с божеством невозможна. Да пантеисты и не считают, что Бог обладает качествами личности. Так что если актуализатор Шострома испытывает благодарность и доверие к безличностной природе, то вот она, его религия — пантеизм без встречи с Богом, а поэтому и без подлинной встречи с человеком! Ведь священник-актуализатор Шострома «предлагает <...> веру в себя и <...> любовь к себе» даже вопреки своим явным недостаткам! В конечном итоге пантеистическая вера обращается примитивным эгоцентризмом и необузданной гордыней. Может ли такой человек быть открытым к подлинному межличностному общению?...

Если одни психологи хотели бы заменить христианское пастырство психотерапией, то другие, как Шостром, делают попытку пастырское руководство приспособить под общество потребления. Да так, чтобы ничего не пришлось менять в его безрелигиозной системе ценностей. «Актуализирующийся священник перестаёт быть судьёй или пророком, — продолжает Шостром моделировать свое представление о задачах священника, — зато становится несравненно ближе к своим прихожанам. Он не поучает, а соучаствует в жизни прихожан, развивается и растёт вместе с ними. Он — консультант, а не Младший Бог».

Интересно было бы выяснить, в каком качестве шостромовский актуализирующийся священник, который, естественно, к Богу может относиться только так же, как сам Шостром (то есть, не признавать в Нем Личность), должен «соучаствовать в жизни прихожан, развиваться и расти вместе с ними»? Если для него не существует реальности общения с Богом — традиционной области пастырства в христианстве, то в чём он может быть консультантом? По-видимому, в каких-то жизненных экзистенциальных проблемах. Но ему нельзя терять имидж «высшей власти» — без этого он не «священник»! В таком случае, чем он отличается от Младшего Бога, то есть, священника-манипулятора? Едва ли на этот вопрос смог бы ответить даже сам Шостром, который не ведает реальностей иных, чем собственная индивидуальная личность. Для него не существует личности Бога как ценности самой по себе (как, впрочем, и личностей других людей). Для Шострома ценно только то, что может ему что-то дать.

Да, христианский священник не должен ощущать себя судьёй или «посвящённым» над толпой, потому что его задача не в том, чтобы распутывать житейские проблемы прихожан. Он поставлен служить делу единения людей с Богом. Если у него не будет хоть сколько-нибудь собственного опыта живой встречи с Богом, то он неминуемо становится «слепым вождём слепых» (Мф. 15:14), как Христос называл фарисеев. Критику клерикализма Шострома отчасти нельзя не признать справедливой. В данном случае он выступает против религиозной нетерпимости, безусловно распространённой во всех христианских деноминациях, которую проще всего назвать новозаветным словом «фарисейство». Ошибка Шострома здесь в том, что причастность человека к религии он рисует как взаимоотношение с таинственным кланом жрецов и священников, а не с Богом! На самом деле священник — это не «полубог» из греческой мифологии, но такой же человек, как и все, с присущим всем людям религиозным чувством и жаждой встречи с Богом, может быть, чуть более обострёнными, поскольку он решился взаимоотношение с Богом сделать главным делом своей жизни.

Религия без Бога современной западной цивилизации

Идеологи современной цивилизации не считают, что религию пора сдавать в музей — нет, она еще может пригодиться! Для неё находят посильную задачу — обеспечить комфортное функционирование людей-винтиков, приводящих в движение цивилизацию потребления. Понятно, что в этом случае религия воспринимается не более чем система психотерапевтической профилактики. С этой точки зрения Э. Шостром и рассматривает религию: «Не скажу ничего нового: религия, как и жизнь, может быть манипулятивной и актуализационной. Манипулятивная религия — это та, которая заставляет человека поверить в собственное несовершенство. Она вселяет в него недоверие к собственной природе, после чего человек начинает испытывать потребность во внешней религиозной системе».

Не только любая вещь, но и любое дело может быть исполнено правильно и неправильно. Христианская традиция также усматривает во взаимоотношении человека с Богом (то есть, религии) различные уровни правильности. Авва Дорофей, например, в соответствии с Писанием выделял три типа отношения человека к Богу: раб, подчиняющийся Ему из-за страха наказания; наёмник, работающий за плату; и сын, которым руководит любовь к Отцу. Третий уровень соответствует совершенству. По словам св. апостола Иоанна Богослова: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» (1 Ин. 4:18). Если христианство и не отвергает «рабов» и «наёмников», то только потому, что рассматривает их устроение как путь к любви.

Служители «мира сего» по-другому разделяют религию на «плохую» и «хорошую». «Актуализированная же религия, — далее раскрывает Шостром свое понимание положительного полюса религии, — позволяет нам поверить, что Царство Божие внутри нас и что доверие своему естеству (тому, что есть) не что иное, как высшая форма религии». Итак, по Шострому, недоверие себе — плохо; самоуверенность — хорошо. В таком случае любой верующий, признающий над собой власть и Промысл Божий, жертва манипулятивной религии. «Хорошая религия» поэтому, по Шострому, — это вера в себя, плохая — вера в Бога! Ну, а верующий в «недоверии к собственной природе», которое осуждает Шостром, может увидеть лишь признание перед Богом своей неспособности сопротивляться греху. Пожалуй, можно допустить, что манипулятивным (читай — «плохим») вариантом религии Шостром называет тот же уровень раба, то есть, выполнение религиозных предписаний из страха. Но Шострому, кроме рабского, неизвестны никакие другие уровни. То, что он считает «хорошей» религией, — идолопоклонство самому себе.

Когда автор говорит о манипулятивной религии, вселяющей в человека недоверие к собственной природе, то, что он может при этом понимать под внешней религиозной системой? Ясно, что здесь не может идти речь о Боге... Как уже само собой разумеющееся Шостром предполагает, что человек становится жертвой манипуляторов жрецов и священников, которые, собственно, ради своих корыстных целей и внедряют в сознание людей потребность в этой «внешней системе». А никакого Бога, Который слышит и к Которому можно обращаться, на самом деле нет... Но, может быть, — хочется возразить ему, — люди всё-таки испытывают потребность не в системе, а в Боге, Который тебя любит и Которого радостно любить?!

Актуализатор Шострома готов доверять своему естеству и даже восхищаться творением рук Божественных, но совершенно не готов и не желает доверять Самому Богу. Почему же для него вера в свое естество или во что угодно иное, не имеющее качество личности, спокойнее, чем вера в Бога-Личность, любящего и требовательного? По большому счёту ответ понятен: «естество» не потребует ответственности за прожитую жизнь, вера в него как-то спокойнее... И эту веру в собственную природу без намёка на признание Личности Бога Шостром называет «высшей формой религии».

«Актуализированная религия, — продолжает он приспосабливать религию под свои терапевтические задачи, — нацелена на то, чтобы способствовать росту индивидуальности и направлять её на гуманные цели». Интересно получается. Если Шостром не признает Бога, то на какие гуманные цели, по его мнению, должна быть направлена религия и какому росту индивидуальности она должна способствовать? На самом деле, как это показала история коммунистических режимов, от религии без Бога трудно ожидать что-либо иное, кроме тотального подавления личности под гнетом идеологии.

Значит, цель религии (как её понимает Шостром) — не Бог, а некие цели, гуманность, то есть, полезность которых каждый определяет сам для себя. Это — предел индивидуализма и одиночества! Хотя в некотором смысле это может соответствовать сознанию «наёмника», правда, не в полном смысле, поскольку «наёмник» всё же вступил во взаимоотношения с Богом, он ожидает от Него определённой награды за свой труд. Человеку же, принадлежащему к «актуализированной религии» Шострома, не с кем вступать во взаимоотношения — не с собственным же естеством! Такой человек, как утверждает Шостром, доверяет «своему естеству» как «творению рук Божиих», но по какой-то трагической причине ему не приходит в голову от «творения» обратить свой взор к Творцу...

[1]  [2]