Духовность и духовничество

Я хотел бы сначала определить слово «духовность». Потому что обычно, когда мы говорим о духовности, мы говорим об определённых религиозных выражениях нашей духовной жизни, — таких, как молитва, как подвижничество; и это ясно из таких книг, как, например, книги Феофана Затворника.

Однако мне кажется, что говоря о духовности, надо помнить, что духовность заключается в том, что в нас совершает действие Святого Духа. И то, что мы называем обычно духовностью, — это проявление этого таинственного действия Духа Святого.

И это сразу нас ставит по отношению к духовничеству в очень чёткое положение. Потому что тогда речь [идёт] не о том, чтобы воспитывать человека по каким-то принципам и научить его развиваться, в молитве ли или аскетически, по каким-то трафаретам, — духовничество будет заключаться не в этом. А в том, что духовник, на какой бы степени духовности он сам ни находился, зорко следил за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, и взгревал бы Его действие, защищал бы против соблазнов или падений, против колебаний неверия. И в результате этого духовническая деятельность может представиться, с одной стороны, гораздо менее активной, а с другой — гораздо более значительной, чем мы часто думаем.

Я хочу сказать два слова предварительно, раньше, чем пойти дальше, о том, что духовничество — не однозначное понятие. Есть, как мне кажется, три степени или три типа духовников.

С одной стороны, на самом основном уровне, это — священник, которому дана благодать священства, которая заключает в себе не только право, но и благодатную силу совершать таинства — таинство Евхаристии, таинство Крещения, таинство Миропомазания, — но также и таинство Исповеди, то есть, примирения человека с Богом.

Большая опасность, которой подвергается молодой неопытный священник, полный энтузиазма и надежды, заключается в том, что часто молодые люди, выходящие из богословских школ, воображают, будто рукоположение их наделило и умом, и опытностью, и «различением духов», и делаются тем, что в аскетической литературе называли «младостарчеством». То есть, молодыми людьми, не обладающими ещё духовной зрелостью, не обладающими ещё тем знанием даже, которое даёт просто личный опыт, но которые думают, что их научили всему тому, что может им помочь взять кающегося грешника за руку и возвести от земли на небо.

И, к сожалению, это случается слишком часто, во всех странах: молодой священник, в силу своего священства, — не потому, что он духовно опытен, не потому, что Бог его к этому привел, — начинает руководить своими духовными детьми приказами: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны...

И в результате получается некая карикатура духовной жизни у его жертв, которые делают всё то, что, может быть, делали и подвижники, — но они [подвижники] делали это из духовного опыта, а не потому, что они дрессированные животные. А со стороны духовника это — катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в которую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.

Старцами можно быть только по благодати Божией, это харизматическое явление, это дар. И научиться быть старцем нельзя, — так же, как нельзя выбрать своим путём гениальность. Мы все можем мечтать о том, чтобы быть гениальными, но мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублёв обладали такой гениальностью, которой нельзя научиться ни в какой школе, и даже длительным опытом нельзя научиться, и которая является Божественным даром благодати.

Я настаиваю на этом, — может быть, слишком долго, — потому, что мне кажется, это насущная тема, и здесь, может быть, больше, чем, скажем, на Западе, потому что роль священника здесь гораздо больше центральна. И часто молодые, — или по возрасту, или по своей духовной зрелости или незрелости, — священники управляют своими духовными детьми вместо того, чтобы их взращивать.

Взращивать — это значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или к растениям. Надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать условия, в которые они поставлены, климатические или другие, и только тогда можно помочь, — и это всё, что можно сделать, — помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе.

Ломать человека для того, чтобы сделать его подобным себе, нельзя. Какой-то духовный писатель Запада сказал: духовное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая.

Если вы прочтёте жития святых, вы увидите, как большие старцы умели это делать: как они умели быть собой, но прозреть в другом человеке его исключительные, неповторимые свойства и дать этому человеку, — и другому, и третьему, — возможность тоже быть самим собой, а не репликой этого старца или, ещё в худшем случае, трафаретным повторением.

Возьмите, например, из истории Русской Церкви встречу Антония Печерского и Феодосия. Феодосий был воспитан Антонием, и однако, их житие ничего общего не имеет в том отношении, что Антоний Печерский был отшельником, а Феодосий был основоположником общего жития. Казалось бы, как мог Антоний его приготовить к тому, чтоб делать то, чего он сам не стал бы делать, и быть таким человеком, которым он сам [преподобный Антоний] не хотел быть, и к чему Бог его самого не призывал?

Мне кажется, что тут надо очень зряче различать наше желание сделать человека подобным себе и желание сделать его подобным Христу.

Старчество, как я сказал, — это благодатный дар, это духовная гениальность, и поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам.

Но есть ещё промежуточная область — это отцовство. И очень часто опять-таки молодые, — и не такие молодые, — священники потому, что их называют «отец такой-то», воображают, что они не просто исповедальные священники, а действительно отцы, — в том смысле, в котором Павел говорил в своем Послании, что пестунов у вас много, но я родил вас во Христа; и то же самое в свое время говорил святой Серафим Саровский.

Отцовство заключается в том, что какой-то человек — и это может быть даже не священник — родил к духовной жизни другого человека. И этот человек, вглядевшись в него [духовного отца], увидел, как старое присловье говорит, в его глазах и на его лице сияние вечной жизни, и потому мог к нему подойти и просить быть его наставником и руководителем.

Второе, что отличает отца, — это то, что отец одной крови как бы и одного духа со своим учеником, и может его вести, потому что между ними есть истинное, не только духовное, но и душевное созвучие. Вы, наверное, помните, как в свое время пустыня египетская была перенаселена подвижниками и наставниками, и однако люди не выбирали себе наставника по признаку его выдающейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорили больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали, и который их понимал.

И это очень важно, потому что послушание не заключается в том, чтобы делать слепо то, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть. Послушание заключается в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, чего ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но вслушивается и в тон голоса, и старается через всё то, чем проявляется личность этого старца и его духовный опыт, перерасти самого себя, приобщиться к этому опыту и стать человеком, который уже вырос за пределы той меры, которой он мог бы достичь своими собственными усилиями.

Послушание — это, прежде всего, дар слушания, и слушания не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым сердцем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека.

А со стороны духовного отца, который, может быть, вас родил или который вас воспринял уже рождёнными, но стал отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас совершает Святой Дух.

Духовный отец — так же, как самый простой, обыкновенный и заурядный священник, — должен быть в состоянии (и это может даться порой усилием, вдумчивостью, благоговейным отношением к тому, кто к нему приходит) видеть в человеке неотъемлемую красоту образа Божия. Если даже человек повреждён грехом, священник должен видеть в нём икону, которая пострадала или от условий жизни, или от человеческой небрежности, или кощунства; видеть в нём икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и только ради этого, ради той божественной красоты, которая в нём [человеке] есть, работать над тем, чтобы устранить всё, что уродует этот образ Божий.

Отец Евграф Ковалевский, когда он ещё был мирянином, как-то мне сказал, что когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нём ни тех добродетелей, которых в нём может и не быть, ни тех успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту Собственного Образа.

И вот, если духовник не способен видеть в человеке эту извечную красоту, видеть в нём уже начинающееся свершение его призвания стать по образу Христа богочеловеком, то он не может его вести. Потому что человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру собственного его призвания.

И тут слово «послушание», может быть, следует немножко уяснить. Обыкновенно мы говорим о послушании как о подчинённости, подвластности, а очень часто и порабощении духовнику или тому, кого мы назвали, совсем напрасно и во вред не только себе, но и священнику, духовным отцом или своим старцем.

Послушание заключается именно в том, что я говорил, — в слушании всеми силами души. Но это обязывает в равной мере и духовника, и послушника; потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, и, скажу больше, всем действием в нём благодати Всесвятаго Духа, к тому, что совершает Дух Святой в том человеке, который ему доверился. Он должен уметь проследить пути Духа Святого в нём, он должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как ему кажется, человек должен бы развиться, жертву своего духовного водительства.

И с другой стороны, это требует смирения с обеих сторон. Ожидаемо и легко смирение со стороны послушника или духовного чада. Но сколько смирения нужно для священника, для духовника для того, чтобы никогда не вторгаться в святую область, чтобы относиться к душе человека так, как Моисею было приказано Богом отнестись к той почве, которая окружала Купину Неопалимую. И каждый человек — потенциально или реально — уже является этой Купиной; и всё то, что его окружает, — это почва святая, на которую духовник может ступить, только иззув свои сапоги, никогда не вступить иначе, как мытарь, стоящий у притолоки храма, глядящий в храм и знающий, что это область Бога Живого, что это святое место, и что он не имеет права войти туда иначе, как если Сам Бог велит или Сам Бог ему подскажет, какое действие совершить или какое слово сказать.

И одна из задач духовника заключается в том, чтобы воспитать человека в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих. Не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь, чтобы он всегда прибегал по пустякам, пусто, напрасно, к своему духовному отцу, а чтоб он вырос в такую меру, чтобы он сам научился слышать то, что Дух Святой глаголет неизреченными глаголами в его сердце.

Если вы подумаете о том, что значит смирение, я вам дам два коротких определения.

Смирение — по-русски это состояние примирённости, когда человек примирился с волей Божией, то есть, отдался ей неограниченно, полностью, радостно, и говорит: «Делай со мной, Господи, что Ты хочешь!». Но и в результате примирился и со всеми обстоятельствами собственной жизни: всё — дар Божий, и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас посылает туда, где мрак, чтоб быть светом; где безнадёжье — чтоб быть надеждой; где радость умерла — чтоб быть радостью. И так далее. И наше место не там, где покойно, — в храме, при совершении литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, — а там, где мы в одиночку стоим, как присутствие Христово во мраке обезображенного мира.

С другой стороны, если подумать о латинских корнях слова, которое обозначает смирение, — humilitas — то это слово происходит от слова humus, которое является обозначением плодотворной земли. Подумайте — об этом пишет тоже Феофан Затворник, — подумайте о том, что представляет собой земля. Она лежит, безмолвная, открытая, беззащитная, уязвимая, перед лицом неба; она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу. Но она принимает также и то, что мы называем удобрением-то есть, навоз, всё, что мы в неё кидаем. И что случается? Она приносит плод. И чем больше она выносит того, что мы душевно называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода.

И вот смирение заключается в том, чтобы раскрыться перед Богом так совершенно, чтобы никак против Него, против воздействия Святого Духа или против положительного образа Христа, Его учения, не защищаться. Быть уязвимыми в благодати, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступка, от насмешки, отдать себя так, чтобы Бог имел право по нашему собственному желанию совершить над нами, что бы Он ни захотел. Всё принимать, открыться, и тогда дать простор Святому Духу нас покорить.

Мне кажется, что если и духовник будет учиться смирению в этом смысле — видению красоты извечной в человеке, — будет знать свое место, которое является ничем иным (а это место такое святое, такое дивное), как место друга жениха, которому невеста — не его невеста, но который поставлен оберечь встречу жениха и невесты, — тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его и никогда не вторгаясь в область Святого Духа.

И тогда духовничество делается частью той духовности и того возрастания в святость, к которой каждый из нас призван, и которую каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.

18 мая 1987 г.

Видеозапись доклада