Опыт победы

Протоиерей Андрей Кульков

Чем солнечней сияют дни и уверенней чувствует себя весна, радующая первой зеленью, первыми цветами, чем ближе по дням дыхание Пасхи, тем больше на рынках мы видим в продаже искусственных цветов и составленных из них гирлянд и венков. И охотно раскупаются эти «визитки смерти», разносятся по домам и соседствуют в них с пасхальными куличами и яичками.

И возникает вопрос, какого же праздника ждут люди, считающие себя православными и покупающие на рынках эти траурные венки накануне Пасхи?!

Понятно, что венки люди покупают для того, чтобы на Пасху пойти на кладбище к своим усопшим родственникам, потому что это хождение стало уже для них традицией, потому что в этом посещении тоже есть некое религиозное чувство... Но — какое? Не похожа ли эта «условная религиозность», на эти «условные цветы»? Не сквозит ли здесь ложью? Нет ли здесь некоей замены?

В храмах Божьих, если вы обратили внимание, искусственные цветы стараются не держать. Объясняя причину такого отношения, святитель Московский Филарет (Дроздов), живший еще в девятнадцатом веке, замечательно сказал: «Причина не в том, что они (искусственные цветы) плохие или хорошие, а в том, что в них заключается ложь...».

Как быстро мы привыкаем к обману! Как быстро мы привыкли к тому, что жизнь становится виртуальной, а деньги и продукты — условными. Для кого-то условной является Родина, для кого-то — семья, для кого-то — совесть... Так когда же все это началось?

Размышляя о той стране, в которой мы жили, казалось, совсем недавно и которую уже навсегда потеряли, понимаешь, что главной бедой в ней были вовсе не дураки и дороги, как принято говорить, и не удручающие очереди в пустых магазинах. Да и серая жизнь на фоне ярких плакатов — это расхожий штамп, за которым ничего не стоит. На плакатные призывы во времена всеми любимого и дорогого Леонида Ильича давно уже никто не обращал никакого внимания, а в кромешной советской серости очень часто светились благородством золотые человеческие сердца... Все-таки главной бедой этой самой большой страны в мире было безбожие, а точнее богоборчество, неукоснительно и последовательно соблюдаемое советским правительством во всех сферах воспитания подрастающего поколения — от дошкольной и школьной программы до высокого искусства и средств массовой информации.

В советское время жесткой цензуре подвергалось даже устное народное творчество. Некоторые пословицы было негласно принято не договаривать. «Не все коту Масленица, будет и Великий пост», «вольному воля, а спасенному Рай», «гром не грянет, мужик не перекрестится» — эти и многие другие пословицы, произносимые первой своей половиной, превратились в эпоху развитого социалистического общества в поговорки, утрачивая свой христианский смысл. И с Евангелием не стеснялись поступать так же, как поступали с церковным имуществом, церковными доходами и с самими зданиями церквей. Слова Спасителя «не хлебом единым жив человек» совершенно спокойно могли быть напечатаны в качестве заголовка даже в центральной советской газете, но, безусловно, в контексте социалистического гуманизма. И плоды этого нового мышления принципиально новой общности людей, воспитанной на территории некогда христианской цивилизации, мы пожинаем сегодня уже не в первом поколении людей. На моей памяти совсем недавно был случай, когда учительница одной из переславских школ на уроке попросила учеников дописать продолжение этих слов Спасителя о хлебе и объяснить их значение — и класс оказался в полном замешательстве, хотя ученики не были религиозно невежественными: кто-то ходил в церковь по праздникам, кто-то пересказывал содержание иеговистского журнала «Сторожевая башня», а кто-то приводил цитаты из «Мастера и Маргариты». Христианское чутье оказалось вытравленным. А чего ждать от общества, в котором на протяжении нескольких поколений Слово Божие находилось под запретом?!

Подцензурным было и знамение Креста Господня. В этой связи интересен один сравнительно молодой народный обычай. Некогда было принято устанавливать на могилах погибших водителей вместо креста руль. И советской властью это поощрялось. И родственники смирялись с нелепой баранкой на могиле близкого человека: народный обычай! И только если мы, просматривая старые фильмы, обратим внимание на то, что внутри баранок первых советских машин была крестовина, мы поймем истоки этого обычая. Во время войны часто руль от разбитой бомбой машины был единственным крестом, на который можно было перекреститься, наспех похоронив где-нибудь у дороги товарища-шофера. Прошло время, народная память померкла в фейерверке бесконечных советских юбилеев, поменялась форма руля у машин, а советские идеологи похихикивали в своих кабинетах на народную доверчивость: «Пусть себе молятся на баранку — ноль!»

Над своим народом откровенно глумились, а «мировому сообществу», конечно, пускали пыль в глаза, мол, и у нас «есть свой жанр», есть своя «конституция», есть своя «свобода совести». Но почему-то эта «свобода совести» очень напоминала легендарные магазины «Березка», где отоваривались условно советские граждане за условно советские деньги.

Посмотришь какой-нибудь старый советский сериал, и сразу становится понятно: если человек молится, если он с крестом, — значит, это отрицательный персонаж, а если он верит в Бога, если он пастырь и является положительным героем — значит это пастор Шлаг...

Камень, брошенный в небеса, угодил в конце концов в зеркало, в котором никто не отразился. После перестройки страну буквально наводнили «пасторы шлаги», но Праздника не было! Шоу прошло, а пустота осталась вопиющей, оставалась пустотой, и в осколках разбитого зеркала замаячили зарева пожарищ. А народ задыхался в этой пустоте, рвался из нее «из жил и из всех сухожилий...» Помните, у Высоцкого? Помните его: «Спасите наши души!»

Пасха в Советском Союзе, как известно, была пережитком прошлого и идеологическим врагом «настоящих» советских праздников. То, что эти праздники давно уже не грели душу народа, даже безмерно разогретую спиртным, знали все. Тем злее и ревностней смотрела советская власть на главный христианский праздник. Василий Шукшин прорвался к Пасхе своей «Калиной красной», поплатившись за это, может быть, и самой жизнью. И народ, отрезанный от церковного пасхального богослужения чуть ли не цепью милиционеров, прорывался к Пасхе, каждый по-своему: кто яичком, кто куличиком, кто посещением в этот день могилки близких людей на кладбище.

Тогда, в то время, посетить на Пасху могилу родственников, было поступком! В молчаливой стране это было сродни мирной демонстрации. Это было форма народного «несопротивления», на которую власти «закрывали глаза», потому что бороться с этим было невозможно. Я помню это прекрасно. Возвращаясь как-то теплым весенним деньком в свою деревню, где учительствовал, я с интересом наблюдал за вереницей ситцевых бабушек, потянувшихся от автобуса к церковному погосту. Сиротливые могилки теснились к остову недействующего храма, как овцы к замерзшему в ненастье пастуху. И белокосынные старушки, неторопливо и значимо крестящиеся на храм, распрямляли стать колокольни, на вершине которой вдруг при появившемся солнце торжественно засиял Крест! И так явственно вдруг стало, что разрушение и смерть в этом мире бессильны.

Я не помню, были ли у этих бабушек венки и гирлянды, как-то не отложилось у меня в памяти. Но четко помню, что лица их были осмысленно-содержательны, как огонек лампадки в доме с занавешенными окнами, лица их были сдержанно-радостны, потому что радостно стало мне и радостно стало всем, кто остался со мной в автобусе и кто смотрел вместе со мной в сторону этих «вестниц радости вселенской». И водитель не спешил отправить автобус, будто по делу все копался в моторе...

Вы помните чудную Пасху 1991 года, соединившуюся с праздником Благовещения?! Сколько сердец отогрела она, скольких привела в Храм Божий! И вот тогда в осколках разбитого зеркала впервые осторожно и трепетно отразилось Солнце...

Открылись храмы, и все верующие люди свободно приходят в Пасхальную ночь в церковь. Тихая, могучая народная река течет пасхальным крестным ходом, переливаясь огоньками зажженных свечей. Праздничный перезвон разливается над всей Россией. Кажется, и дышишь в эти торжественные часы самою Пасхой. И тем нелепей воспринимаются упрямые черные островочки помраченных людей на кладбищах в Пасхальное утро, когда, по народному верованию, даже само Солнце на небе «играет».

Помню, шли мы как-то ставшим уже традиционным крестным ходом в пасхальное воскресение через город, пели пасхальные песнопения, восклицали: «Христос воскресе!» Слышали в ответ от народа: «Воистину воскресе!». Кто-то к нам присоединялся, кто-то просто улыбался, кто-то крестился со слезами на глазах. И в городе, казалось, не было людей, не разделяющих этой пронизывающей радости. И только на старом городском кладбище мы заметили у могилок горстки людей в черном. Люди смотрели на нас с недоумением и отчужденностью. Они, соблюдая народную традицию, пошли на Пасху на кладбище. Чтобы пойти на кладбище, они и оделись соответственно месту. Одевшись в траур и придя на кладбище, они и чувствам предались скорбным. А с таким сердцем, задрапированным в черную вуаль, какая уж тут Пасха?!

«Что ищите Живаго с мертвыми?!» — невольно вырвалось у меня вместо традиционного пасхального приветствия, когда мы поравнялись с этими траурными людьми. Каюсь, не сдержался... Но не отражалась в их сердцах Пасха, не было там ее света и тепла. И само солнце в этот момент вдруг скрылось за тучи. И только вороны, слетевшиеся на высокие кладбищенские деревья со всей округи, будто специально приглашенные в «группу поддержки», уместно каркали.

До сих пор приходят еще иногда в храм бабульки в немыслимых головных уборах, которые на вопрос священника «Почему не молитесь, не поститесь, Евангелия не читаете?» отвечают: «Нас не научили, нас так воспитали, знаете, в какое время мы жили». Говорю: «Так уж почти двадцать лет прошло, как то время кончилось!» Виновато потупившись, как школьница-второгодница, смотрит такая бабулька в пол на свои кроссовки и суетливо выключает в кармане мобильный телефон, который все не выключается и все наигрывает на весь храм песенку из какого-то модного сериала.

«Условная вера» — вот название этой болезни. «Условная вера» требует от священника заочного отпевания только потому, что так удобнее и проще, чем завозить тело усопшего в храм. «Условная вера» возмущается, если священник не сразу соглашается крестить, а устраивает какие-то собеседования. Ей проще сходить в храм, где крестят без собеседований. «Условная вера» не понимает священника, зачем он на исповеди «лезет в душу» и не удовлетворяется универсальной формулой «во всем грешна». «Условная вера» имеет свои ритуалы, обычаи такие, как пасхальное хождение на кладбище или как конвейерное отпевание в ритуальном центре, многих устраивает и многим кажется удобной. Да вот только Господь наш Иисус Христос страдал на кресте, умер и воскрес в третий день отнюдь не условно, а вполне реально и осязаемо. И приобщиться к его воскресению можно только своим реальным и осязаемым опытом поста, покаяния, своим опытом победы.

Как-то Великим постом посмотрел в окно и подумал о том, что земля, открывающаяся весной от снега, должна быть похожа на землю, которая открывалась после Всемирного потопа глазам Ноя и его семьи. Ее Господь будто бы снова нам дарует, и мы радуемся ей, измеряем метры нашей общей Победы, ждем, когда земля подсохнет, когда «заживет», даст траву, цветы, жизнь... И еще я думаю о том, что каждому человеку нужен собственный опыт Победы, хоть маленькой, но — своей. Это единственное лекарство от «условной веры». Это огонек своей свечки, которую несешь в общем море огня свечей на Пасхальном крестном ходе. Это собственная радость в общей Пасхальной радости. И этой радости у нас никто никогда не отнимет.