Бумажные цепи

С годами всё обострённее вспоминается детство, особенно Новый год. Ёлочных игрушек у нас было мало — терялись куда-то. Вот была картонная курочка, бронзовая, с крохотным красным гребешком, а — принесли из чулана коробку с игрушками, разбираем — нет курочки. Клоун тут, самолётик тут, где курочка? Начиналось следствие. Старшая сестра вспоминала сама и заставляла всех вспоминать кто в прошлом году разбирал ёлку? Никто не помнил. И вообще никто не любил разбирать ёлку, всем хотелось, чтоб она подольше постояла. Значит, родители. Но чтобы родители могли сделать что-то небрежно, такого и подумать было невозможно. Потерянная курочка становилась ещё дороже именно от того, что была потеряна.

— К соседям ушла, на соседский сарай, — говорила мама, — там несётся. Ничего, к Пасхе вернётся, без яиц не останемся, не переживайте.

В заботах о новой ёлке курочка забывалась. Да если бы она и не пропала, всё равно надо делать новые игрушки. И фонарики, и цепи, и «снег», и флажки. Оказывается, отец уже приготовил старые газеты, пузырёк клея, кисточку, краски. Все хотели клеить кисточкой, ссорились.

Но мало-помалу налаживалась работа дружной бригады. Мама стригла газеты на длинные узкие полоски. С одной стороны покрывали разными красками или тушью, они быстро сохли, их резали на равные частички — это для цепей. На фонарики — тетрадочную бумагу. Для «снега» жертвовали разноцветные промокашки.

Первое кольцо для цепи склеивалось сразу, второе в виде полоски, продевалось в первое, потом тоже склеивалось. И так далее. Подбирали цвет, чтоб не было подряд двух красных колечек или двух синих. Клея к этому времени не оставалось, и вместо него пользовались варёной картошкой. Хорошо бы, конечно, сделать клейстер из муки, но если можно картошкой, то зачем тратить муку?

Мама доставала со дна швейной машинки «Зингер» шпульку ниток. Шпульку раскручивали, сматывая с неё столько нитки, чтобы её хватило на несколько раз от стены до стены. Это для гирлянд с фонариками и флажками. Гирлянды возносились на свои места самыми первыми, ещё до появления ёлки, чтоб потом её не потревожить.

А цепи, копящиеся около стола шуршащей грудой, всё удлинялись и удлинялись. И уже мне казалось, что хватит, нет, старшие продолжали трудиться, значит и я с ними. Младшие засыпали прямо за столом.

И на другой день, в последний день старого года, ещё всё делали цепи. Но уже без нас со старшим братом, мы шли на лыжах за ёлкой. Брат по-мужицки затыкал топор за ремень телогрейки, мне доверял только санки.
В лесу, в его тихом белом сиянии, ожидающем восходящего солнца, ёлочек были целые заросли.

— Эту возьмём! — кричал я, хватая ту, которая ближе. Снег осыпался с ветвей, ёлка радостно зеленела. Любая ёлка казалась мне красавицей, мало того, я любую жалел и желал всем ёлочкам счастливого Нового года.

— Маленькой ёлочке холодно зимой, — говорил я, — из лесу ёлочку надо взять домой. — Давай побольше наберём, — предлагал я брату. — Все нарядим, им же обидно, вот одну возьмут, а они — так под снегом и жить?

Брат оглядывал меня с интересом и всё искал и искал ту единственную из десятков самых разных. Уже и солнце всходило, уже я замерзал и хныкал, а брат всё продолжал поиски. Наконец решался.

Но уж зато и ёлочка у нас была! Ровно под потолок, шатёриком, веточка к веточке. А запах! Будто брат и запах выбирал — запах слышался уже в сенях. В чулане находили прошлогоднюю крестовину или делали новую, устанавливали ёлку и начинали наряжать Младшие улепляли игрушками подол ёлочки, мне доставались ветки повыше, маме ещё повыше, брат залезал на табуретку и украшал самый верх. Сестра подавала ему игрушки и командовала. Отец осуществлял общее руководство.

Начинали окружать ёлку цепями. Осторожно, чтоб не порвать, подавали брату, он закреплял первое колечко на лапку у звезды, потом переставлял табуретку, принимал от нас волны бумажной цепи, которая серпантинной спиралью опоясывала разноцветное зелёное чудо.

Доблесть была в том, чтобы цепь нигде не разорвалась. Если кто попадал между ёлкой и цепью, работа останавливалась. Попавший вылезал на свободу.
— Ой, не хватит, — переживала сестра, — ой, давайте реже окружать.
Но реже не хотелось, потому что когда много таких цепей, то вся ёлка становилась кружевной. И всегда всё сходилось в самый раз. Последнее колечко укрепляли на ветке у самого пола.

— Это как пельмени: стряпаешь-стряпаешь, — говорила мама, — и боишься, вот теста или фарша мало будет, вот лишнее, а всегда выходит точно.
Мы любовались ёлкой.

Отец начинал рассказывать, какие ёлки были в его детстве. Мы это, конечно, слышали. Ещё бы ему не помнить — делали фактически для него одного, он был один сын, а кроме него десять сестёр, наши тётки.

— Один раз тятя поехал на Тихорецкую ярмарку, — начинал отец. Мы уже знали о чём будет рассказ, о французской булке, но с радостью слушали, таких булок мы не едали. — Поехал и привёз всем калачей, сушек, а мне ещё отдельно французскую булку. Бабушка говорит: «Съешь, Колюшка, половинку сейчас, а вторую половинку завтра». И разрезала булку. А мне это так обидно показалось, говорю: «Зашивай, и всё!» И она, что вы думаете, она...
— Зашила! — кричали мы.
— Барином рос, — говорила мама, — нечего говорить, барином.
— Да, — довольно хмыкал отец, — мне ногами до пяти лет не давали ходить, всё на руках таскали.
— Так уже до пяти? — сомневалась мама.
— Ну до трёх, — сбавлял отец и вспоминал дальше. — А у нас в деревне были микаденки, прозвали по отцу, у них отец пришёл с японской войны и все время говорил: «микадо», «микадо», это японское слово.
— Это — император, — говорила сестра.
— Семья большая. Звали детей микаденки. У них был японский фонарь, ох, они им хвалились. Их тоже выслали. Их раньше, успели собраться, может, фонарь сохранили. А нас высылали — ни минуты на сборы, всё бросили. Игрушки пропали. А в Сибири игрушки делали из шишек. Навешаем кедровых, потом орешки щёлкаем.
— Ой, а корова, — вскрикивала мама. — Отец, пойло приг
отовил?
— Так точно! На моей фабрике ни одной забастовки.

Вот как нас ёлка увлекла, даже про корову забыли, а у неё скоро будет телёнок, к ней надо чаще ходить. Но как же не хотелось уходить от ёлки! Раньше мы наперебой, «напередир», как выражалась мама, старались завоевать право нести фонарь, с мамой или отцом идти давать корм корове, поросёнку, курам, а сегодня маме пришлось назначать себе спутника.
— Нет добровольцев? — спросила она и поглядела на ёлочку. — Ну, конечно, где ж корове против ёлки.

Да, но оставалось в деле украшения ещё кое-что — «снег». И оставшуюся цветную бумагу, и промокашки резали мелко-премелко, потом в большом блюде этот «снег» — название «конфетти» мы узнали позже — этот «снег» перемешивался, брат опять залезал на табуретку, я на вытянутых над собой руках держал блюдо, брат пригоршнями черпал из него и обдавал нашу ёлочку как будто дождём. А последние заскрёбышки взлетали над нами и падали нам на головы, на плечи.
— Ой, — пищала младшая сестрёнка, — ой, на реснице сидит, ой, тихо! Ой, упала, — и она начинала реветь.

Младший брат пытался водворить «снежинку» на ресницы сестрёнки, но туг возвращалась мама.

Мы ужинали и начинали ждать Новый год.

Не только «конфетти» — всё будет позже: будут папиным-маминым внукам, нашим детям, дорогие заграничные ёлочные украшения, мигающие электрические гирлянды, шагающий игрушечный дед-мороз, луноход на батарейках, трещащие, похожие на взаправдашние автоматы и настоящий Дед Мороз, приносящий в оплаченное время оплаченный подарок, — всё будет.

И уж конечно съедобные подарки будут другими: фрукты, шоколад, конфеты всех мастей. «Нам бы в детство такие конфеты, — недавно сказала сестра, — мы бы из этой серебряной фольги резали „снег“».

Да уж, вспомнили мы свои тогдашние подарки в пакетах из газет: печеньишко, конфеты-подушечки, булочка. Пакеты вышли из моды — началась новогодняя упаковка из полихлорвинила, в виде матрёшки, сундучка, царь-пушки, золотого ключика, а то и вовсе в виде башни...

Но всё-то мне кажется, что у нас было больше радости от Нового года. Больше. Мы сами созидали его. Сидя у керосиновой лампы, тычась от усталости носом в стол и всё равно ни за что не уходя, пока не будет полночь, пока не наступит этот щемящий, так томительно ожидаемый и тут же исчезающий миг... Разве можно уйти спать, провалиться в сон? Да ни за что!

Мы сидели, глядели на ёлку, кое-что ещё подправляли в ней, каждый раз обсуждая, как будет смотреться перецепленная игрушка на новом месте.
— Ты от порога посмотри, так близко смотришь, — говорила сестра. Старший брат брал в руки лампу, и мы торжественно обходили ёлку вокруг.
— Хороводы завтра, — строго говорила сестра. — Сейчас в «морской бой» или в «города».
— В «пуговки», — хныкал младший брат. Он уже совсем-совсем засыпал. Младшая давно спала.

Первое своё стихотворение я написал именно в новогоднем ожидании: «Растёт история, и вот мы вместе с ней растём. И пусть войдём мы в Новый год, как в новый дом войдём».

А наутро так ликовало солнце, будто тоже понимало, что надо жить в новом году по-новому, оставив в старом всё плохое. И хотя мы по-старому ломали лыжи, бросаясь на них с Красной или Малаховой горы, по-старому обмораживались, но всё равно, счастье продолжалось: дома нас ожидала ёлка, и её запах соревновался с запахом свежей стряпни.

О, эти мамины плюшки, ватрушки, это зимнее мороженное молоко, эти пёстрые пузырчатые блины...

Самое загадочное, что на следующий год бронзовая картонная курочка находилась, и мы спорили, где ей лучше жить на ёлке. Ей на смену терялся домик, потом он тоже находился...

И всегда-всегда делали безконечные бумажные цепи, оковывали ими ёлочку.

И вот я, понимающий, что в моей жизни всё прошло, кроме заботы о жизни души, думаю что именно этими бумажными цепями я не ёлочку украшал — я себя приковывал к родне, к детству. И приковал. Приковал так крепко, что уже не откуюсь. Многие другие цепи рвал, эти не порвать. И не пытаюсь, и счастлив, что они крепче железных.

Правда, крепче.

Детство сильнее всей остальной жизни.