Удерживающий

1

Отец Ипатий с послушником Андреем копали картошку на монастырском огороде.

— Слушай, отец Ипатий, — спросил паренек, — я вот у апостола Павла прочел... Как ты думаешь, о чем это: говорится, что, мол, не наступят последние времена, пока не будет взят удерживающий. Это о чем он?

— Ну, ты, брат, нашел у кого спросить... Ты у отца Аввакума спроси, и мне, кстати, расскажешь потом, самому интересно.

— Не, отец Аввакум — понятно, ну а ты-то сам как думаешь?

Отец Ипатий воткнул лопату в землю, оперся о черенок подбородком и задумался.

— Знаешь, мне кажется, что единственный удерживающий зло в этом мире — это Дух Святой. Только Он каким-то образом связан с нашей волей... То есть, я хочу сказать, что чем больше мы Его ищем, чем настойчивее ищем так... с болью, понимаешь, сердечной... с усилием... вот, мне кажется, тем больше Он в этом мире и действует. Здесь именно все дело в том, чтобы на себя не надеяться, на свои силы... А то, знаешь, как иногда бывает...

Но тут отец Ипатий спохватился:

— Да что ты прицепился ко мне, как репей, вот еще искушение на мою голову! Наговорю тебе сейчас, а оно, может, и не так совсем... Давай, копай... Обед скоро...

В «прошлой» жизни отца Ипатия звали Игорем Николаевичем. Был он мужик хозяйственный и энергичный. Жил в селе, в советское время работал в артели — коровники, зернохранилища строили. В 90-ые, когда колхоз развалился и стали землю делить на паи — взялся за дело с веселой решимостью. Сыну тогда было всего 13, но был он паренек веселый, бодрый, на работу отзывчивый и скорый — весь в отца, так что помогал во всем. А девчонки — старшая школу оканчивала, была девочка глубокая и вдумчивая, готовилась поступать на педагогический, а восьмилетняя младшая, напротив — хохотунья и, неожиданно, в деда пошла — конопатая, как яйцо перепелиное. Жена Людмила была тихая и ласковая... «Телица моя» называл он ее иногда, обнимая и привлекая с любовью. Жить было трудно, но не унывали, взяли кредит, поставили теплицы, стали потихоньку дом поднимать, рядом с хибаркой ветхой саманной, купили машину, «копейку» захудалую...

И вот однажды под Новый Год поехали по гололеду в город все вместе — младшую на «Елку» отвезти в театр и вместе пройтись по магазинам, «скупиться» к празднику. Он только и помнил, что машину повело, закрутило и выбросило на встречку, а потом — удар. Фура груженая попалась... В себя пришел через неделю, сразу спросил, что с женой, с детьми... Но по тому, что не отвечали прямо, а все уклончиво как-то, мол, не волнуйтесь, и глаза отводили — догадался, что все погибли. Но была еще надежда, что может быть кто-то жив, просто в коме, как и он недавно был. Еще через несколько дней пришла сестра жены, в белом халате, присела на край кровати и плача, сдерживая себя, сказала, что все погибли... и даже похоронили уже.

Он не мог жить... Просто не мог жить после этого. Не понимал, как еще можно существовать на свете, для чего... Был январь, больничные окна затянуло морозными узорами, за окном в белесой мути сыпало, секло крупой... А он лежал и представлял себе четыре свежих могильных холмика, заметенных снегом, и слезы текли сами собой. Он сердито утирал их и снова не понимал, как жить дальше, отворачивался к стене и зажмуривался, точно желая отгородиться от невыносимой реальности, уйти в сон... Но сон убегал от него. Когда выписался из больницы, съездил домой, с болью постоял посреди остывшей хаты, молча собрал самые необходимые вещи и автобусом переехал в город, к сестре. Дом летом продали... Большую часть денег он отдал сестре — у нее подрастали двое оболтусов, а ему самому, казалось, ничего и не нужно.

Потом начал пить. Пил тяжело, беспробудно, желая заглушить боль. От сестры ушел, жил, где придется, потом оказался на улице, бомжевал. Однажды кто-то посоветовал ему пойти в монастырь. Пошел, приняли, стали загружать работой, и он как-то неожиданно легко завязал с пьянкой. Втянулся в монастырскую жизнь, полюбил ее. Вот и вся история прошлой жизни, мало ли таких на Руси...

2

Однажды отец Ипатий в сельском автобусе возвращался из города, где был «за послушание», покупал краску для монастыря. Народу набилось изрядно. И вот одна женщина с какими-то оклунками, сумками — показалось ей, видимо, что монах почем зря ее теснит — завелась, понесла на отца Ипатия, и уже не могла остановиться.

— Ну для чего монахи нужны, скажите? — горячилась она, — нацепили платья черные, патлы поотпустили, бороды и что? Все теперь должны вам в ножки кланяться? А с какой стати? Знаем мы, что у вас там творится... Только с виду святые, а на самом деле... Вот ты мужик... Чего ты монахом стал? Небось, всю жизнь гулял, горя не знал, и никому не обязан ничем... Ни семьи, ни детей... А под старость-то страшно стало одному оставаться... Вот и пристроился в монастырь. Конечно, почему бы нет? На казенных харчах, знай себе, только молитвы бубни. Тьфу, — сплюнула она, — противно на вас смотреть. Мужики...

Отец Ипатий молчал, глядя в окно. Ему не было обидно за себя, а только за бабоньку эту... За озлобленность ее было больно.

А та все не унималась:

— Ну и зачем вы нужны, монахи, на кой ляд, скажи ты мне? Дармоеды и больше ничего! Ты пойди голодных накорми, больным помоги... Горя-то сколько вокруг, посмотри, глаза разуй, молитвенник! Стариков сколько беспомощных, детей-сирот, матерей-одиночек... Бьются, как рыбы об лед, а мужички наши если не под забором валяются, то в бегах, не в бегах, так в монастырях... Великое благочестие! А вы, бабы, — говорят, — народ дурной, темный... Вот вы уж как-нибудь сами там управляйтесь и со стариками, и с инвалидами, и с детьми... А мы за вас молиться будем... Да на кой мне твои молитвы.... Ты мне приди, дрова поруби, водопровод почини, шифер на крыше поменяй: течет вон все, скоро потолок обвалится... Да куда там — монахи же! Один вон тоже в бега подался... Все, говорит, не могу я больше с тобой жить, глупая ты баба! Вот так и сказал, умный, ты понимаешь... А детей как на ноги ставить, он подумал об этом, сволочь... Гад, гад, скотина... Ненавижу отродье ваше мужицкое, сволочи вы все...

Отец Ипатий продолжал молчать. Было тяжело на душе. Он бы охотно вызвался и дрова порубить, и водопровод починить, но понимал, что не примет сейчас женщина его предложений, да еще и обругает последними словами при всех. Да и не монашеское это дело с женщинами связываться... Знал, чем это может все обернуться для монаха, чай, не один десяток лет прожил уже...

А еще в этот момент у него впервые, пожалуй, стал крутиться в голове вопрос, который он себе раньше не задавал: а в самом деле, для чего я монахом стал? Ну, как в монастырь пришел, понятно, а вот сейчас, сейчас для чего я монахом живу, что в жизни монашеской главное? И он крепко призадумался над этим вопросом и все думал, серьезно пересматривая всю свою жизнь последнего времени, все поступки, поведение, слова и мысли даже...

3

С этого дня прошло месяца два. Однажды, после полунощницы и утрени, благословясь у настоятеля, отец Ипатий зашел в свою келью, сменил «служебный» подрясник на другой — выцветший и поношенный, нахлобучил на голову ветхую скуфью и в самом добром расположении духа вышел во двор, напевая «Богородице Дево, радуйся...»

И вдруг у ворот монастыря он увидел женщину, сидящую на скамейке. Ту самую, что выговаривала ему в автобусе. На этот раз вид у нее был потерянный, а согбенная фигура и лицо, опухшее от слез, выражали неизбывную скорбь.

Отец Ипатий прошел мимо, но потом остановился, вернулся и вдруг сказал:

— Вы не плачьте... Все будет хорошо. Господь поможет...

Женщина посмотрела на него с мольбой, очевидно не узнавая, и спросила:

— Вы думаете?

— Я верю, — ответил отец Ипатий с ласковой, лучезарной улыбкой.

— Он не погибнет? — спросила женщина с доверием в голосе.

— А кто он? — спросил в свою очередь отец Ипатий.

— Сын. Сережа. Батюшка, что-то страшное с ним творится, понимаете... Вот пока трезвый — парень как парень, работает, все нормально, но только начнет пить — точно подменили человека. Такое творит, батюшка, я и рассказать вам не могу, — и женщина, заплакала, закрыв лицо руками.

Отец Ипатий погрустнел и с полминуты молчал, задумчиво глядя в землю.

— А звать-то его как? Ах, да, Сережа, вы же сказали... Ох, беда, беда... А сколько ему лет?

— Двадцать семь... Помолитесь, батюшка...

— Да, да, конечно, только ведь я не батюшка... В смысле — не священник, я монах. А с батюшкой вам, конечно, надо тоже поговорить. Вы зайдите в храм, на службе помолитесь, а потом спросите отца Аввакума. Он должен сейчас литургию служить, но вы его дождитесь и обязательно поговорите с ним.

— Хорошо, но и вы, батюшка... или как вас называть, я не знаю...

— Ну, просто... монах Ипатий.

— И вы, монах Ипатий, молитесь за моего мальчика.

— Хорошо... Буду молиться. А вас как зовут?

— Зоя.

— Какое редкое в наше время имя... А знаете, что оно означает?

— Что?

— Жизнь! Жизнь, вот так-то... Ну, помоги вам Господи... Дай Бог, чтобы все управилось!

Женщина приподнялась со скамейки и хотела благодарно поцеловать руку отца Ипатия, но он успел ее как-то так ловко убрать, что конфуза не произошло. Вместо этого монах просто обнял женщину и погладил ее утешающе по голове, как маленькую, со словами:

— Ну ничего, ничего, милая... Все будет хорошо. Не переживай.

И женщина расплакалась ему в плечо, как потерявшаяся девочка.

4

Сергей проснулся... Это даже пробуждением трудно было назвать, скорее, он пришел в сознание, и это было отвратительно. Было так плохо, что хотелось опять бессознания, но проснулся — так проснулся, никуда не денешься. Он обнаружил себя на грязном диване, в комнате, заваленной всяким хламом. Комната была беленая, с потрескавшимися кое-где стенами, с низким потолком. В одном месте штукатурка отвалилась и зияло пятно решетчатой дранки. Тяжело пахло прелью и сыростью.

Он с трудом поднялся, физически чувствуя свою неопрятность, протянул и зачем-то посмотрел на свои руки. Это были руки молодого еще человека, но темные, с грязью под ногтями и трясущиеся. На полу валялось несколько пустых фуфыриков из-под спирта. Он сердито пнул один из них, тот с глухим звяком закатился под диван.

Сергей был в одном носке, наполовину сползшем с ноги, но даже натянуть его не было ни сил, ни желания. Второго носка и обуви не было видно, и где они могут быть, он не имел понятия.

— Света, — позвал он хриплым голосом.

Никто не отозвался.

— Света, — позвал он громче и раздраженно, зло, выругался.

Ответа не последовало.

Он увидел на столе полупустую пачку «Беломора», вытряхнул папиросу, продул, смял мундштук, вставил в зубы и так сидел, ссутулившись, на диване, позабыв о спичках.

Не было никаких сил что-то делать, но он понимал, что надо опохмелиться. Как это сделать, где достать пойло, он совершенно не представлял. Он вышел из хаты во двор. Двор был совершенно запущенный, заросший бурьяном, из которого торчало несколько кряжистых абрикосов.

К Сергею, радостно виляя хвостом, подбежал лохматый щенок и стал крутиться вьюном под ногами. Серега опустился на корточки, хотел потрепать пса по загривку, но не удержался и повалился в траву. Пес подбежал и стал радостно лизать лицо Сергея, а тот вяло отмахивался от него, улыбался и приговаривал:

— От зверюга... Ах ты... Чтоб тебя...

Наконец он с трудом поднялся на ноги. Постоял, подумал, еще раз посмотрел на полусползший с ноги носок и пошел в дом искать обувь. Что делать и где достать выпивку он по-прежнему не представлял.

В это время его мать разговаривала на скамейке с отцом Ипатием.

В закутке за диваном, под чьей-то брошенной курткой, Сергей нашел свой рваный кроссовок. Долго искал второй с раздражением и бранью, и нашел его под диваном. Второй ногой наступил на носок, стащил его, влез в кроссовки, смяв задники, и старческой, шаркающей походкой поплелся со двора.

Пыльная улица была пуста и безвидна. Он прошел до проулка, вспомнил, что обещал тетке Марусе вырыть яму под туалет, постоял, подумал, свернул направо, прошел еще метров 100 и остановился у старых перекошенных ворот. Под приметным камнем он отыскал ключ, трясущимися руками кое-как открыл навесной замок, развел в стороны створки и вошел в просторный двор того, что осталось от местной машинно-тракторной станции. Ему открылась унылая картина. Старый длинный сарай, мастерские с провалившейся кровлей, гараж с потрескавшимися стенами, выбитые стекла, затянутые паутиной... Во дворе валялись крупные части неведомых механизмов, опознать которые мог разве что специалист-механизатор... Посреди двора стоял трактор, очень старый и собранный из разных частей, но целый... Серега доплелся до него, кое-как залез в кабину, завел двигатель, выехал со двора, закрыл ворота и медленно потарахтел к окраине села. Еще несколько раз свернул и, наконец, поехал по улице, вдоль которой с одной стороны тянулись заборы с воротами, довольно бедные, а с другой — крутой откос, заросший бурьяном и кустарником. Внизу до тополиной лесополосы тянулись старые заброшенные сады. Черные, точно обуглившиеся деревья, были оплетены буйными зарослями ломоноса. Серега ехал медленно и сам не заметил, как задремал и свесил голову на грудь, не выпуская руль. Трактор какое-то время ехал прямо, потом стал отклоняться в сторону оврага. Впереди улица делала плавный поворот, и на этом повороте трактор неизбежно должен был свалиться в овраг и перевернуться. Но за несколько метров до откоса двигатель запнулся, чихнул, и замолк. Сергей проснулся не сразу, а какое-то время так и сидел за рулем со склоненной на грудь головой, при этом рот его чуть приоткрылся, а лицо имело выражение как бы несколько изумленное. Вдруг он спохватился, проснулся, встряхнул головой и бессмысленно уставился перед собой. Осознав, наконец, что стоит на месте, он выругался, попытался завести двигатель, посмотрел на датчик уровня горючего, выматерился. Вылез из трактора, хлопнул дверью и пошел с решительным видом к Валерику — корешу и механику.

— Слышь, братан, где дизель? — спросил он, когда Валера открыл калитку.

— Какой дизель, ты че гонишь? — ответил Валера не слишком уверенно.

— Я вчера бак заливал, ты один знаешь, где ключи...

— Ну так и шо...

— Не гони... Слил, так дай по крайней мере опохмелиться ... Не крои...

— Ладно, заходи, — смилостивился Валера.

На столе стояла бутыль с мутноватой жидкостью, наполовину опустошенная, в окружении помидоров, огурцов, редисок и четвертушки серого хлеба.

— Садись.

Трясущейся рукой Сергей поднес ко рту стакан, выпил, горько сморщился, замер, понюхал рукав и демонстративно сдержанно, аристократически закусил редиской.

День заладился!

5

Вот уже 2-ую неделю отец Ипатий все думал об этой женщине, о сыне ее... Иногда как будто забывал о них, но настроение, какая-то озабоченность, печаль оставалась, и он вдруг ловил себя на этом настроении, доискивался до его истоков и снова вспоминал женщину с сыном, вздыхал, молился, как мог, об избавлении от губительной страсти пьянства.

В одну из ночей он проснулся в своей келье. Лежал, не открывая глаз, мысли наплывали одни добрые, другие дурные, одни принимал, погружаясь в них, уплывал на их волнах, другие отвергал от себя и начинал молиться с особенным усердием.

И снова вспомнил о женщине с ее бедой, о пареньке, которого не знал, но беду которого чувствовал, как свою. И он воспринял это как призыв от Господа встать на усиленную, «сугубую» молитву. Он сел на кровати, с минуту сидел, повторяя внимательно и сокрушенно слова Иисусовой молитвы: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас». «Нас» говорил, вместо «мя», подразумевая как раз женщину с сыном ее, как бы молясь вместе с ними «едиными усты и единым сердцем» с болью, в надежде на помощь Божию и в явственном чувстве Его живого присутствия. Потом опустился на колени перед образами, обратившись к святому углу. Лампада освещала келью ровным красноватым светом... Отец Ипатий пытался сосредоточиться, но не мог никак найти верный тон в молитве, повторял слова, ища всем сердцем ту остроту сопричастности, без которой молитва была бы не полна. Все не мог собраться, все что-то мешало ему и тогда в какой-то момент, от осознания своего бессилия, от желания и неумения помочь, он заговорил вслух:

— Господи, помоги ему... Как сыночек мой он... Ему бы тоже было сейчас, как ему... Помоги! Ох, беда-то какая... Господи, нет во мне подвига... Каюсь... Ленив я, Господи... Прости меня, окажи милость... Помоги рабу твоему Сергию не погибнуть, даруй ему покаяние... Помоги познать сладость общения с Тобой! Помоги ему избавится от пьянства... Тяжело это, Господи, знаю... Невозможно человеческими силами, но Тебе, Господи, все возможно.... Помоги! Ничего я не могу, — повторял отец Ипатий, поднимая в молитвенном бессилии руки.

— Но знаю, что Ты любишь каждого человека... Я знаю, что Ты можешь все... Имиже веси судьбами помоги им — Зое и Сергию... Сам помоги им, как знаешь...

Тут залаял пес во дворе, скрипнула и хлопнула дверь. Должно быть сторож, отец Порфирий, вышел из своей будочки пройтись по территории, оглядеться...

Чувство сокрушения и умиления сердечного ушло. И снова он стал молиться внимательно, повторяя слова молитвы вслух, вслушиваясь в них не только слухом, но и сердцем, старясь осмыслить, обратиться к Богу с живым чувством. Помнил, что слезы сокрушения и смиренное, покаянное чувство, дающее необыкновенное ощущение близости Божией — это дар Божий, это не во власти самого человека, но молиться внимательно, с понуждением и усердием — это то, что может и должен принести молящийся от себя. И он молился настойчиво, ровно, со вниманием и чувствовал, что и эта молитва не напрасна, что Господь не отвергает ее...

«А дальше — будь, что будет, — думал отец Ипатий. — Господь никогда не оставляет без помощи молящихся Ему... Не бывает такого. Просто нужно не искать своего, а больше доверять Богу, в твердой уверенности, что Он знает лучше нас, как именно надо уладить любое дело, умиротворить вражду, исправить неправильности... Все знает и действует в той мере, в какой мы сами ему вверяем себя, в той степени, в какой мы Ему доверяемся, потому что ценит нашу свободу и не вмешивается, пока мы сами Его не попросим об этом от всего сердца, от всей души». И отец Ипатий просил, просил, как мог, чтобы Господь вмешался, разрешил, избавил от страсти, просветил и управил, разрешил все по-доброму...

Потом, нацепив очки, при свете свечи читал псалтирь и на «Славах» снова поминал рабов Божиих Зою и Сергия, всецело предавая себя, и женщину эту, с ее болью, и сына ее, с его одержимостью, в руки милосердного Бога.

Едва отец Ипатий закончил молиться и присел на край тахты, думая прилечь и еще немного поспать, как раздался удар монастырского колокола. Это означало, что сейчас полпятого, и пора вставать, собираться на полунощницу.

... А за час до этого, когда он молился, в 40-ка километрах от монастыря произошло вот что.

Два парня, оба пьяные тяжело и запойно, сидели за грязным столом и очень хотели, но никак не могли поругаться. Казалось, ссора должны вот-вот вспыхнуть и сразу, как это бывает, перейти в пьяную свалку, и нож так удобно лежал по правую руку одного из них, того, кто сидел напротив Сергея. Но они никак не могли «завестись», обменивались какими-то репликами матерными, угрозами, но дальше — никак не шло... Точно их удерживал кто-то. А, точнее, удерживал того незримо присутствующего, кто все уже сделал для того, чтобы эта пьяная свалка состоялась... И не терпелось ему заварить смертельную кашу, ведь все уже было готово... Но вот не давало что-то ему вмешаться, удерживало, ссора тянулась вяло и безысходно... В конце концов, раб Божий Сергей махнул рукой, поднялся из-за стола и, едва держась на ногах, вышел и, шатаясь, побрел по улице в сторону дома, бормоча что-то.

И ничего не случилось.

6

Через месяц после встречи с Зоей в монастыре, в четверг после полунощницы, отец Ипатий, как обычно, зашел в келью, переоделся и вышел во двор. Зоя с ведром известки белила стволы монастырских вишен.

— Зоя, какими судьбами?

— А я вот предложила помочь, и это... деревья попросили побелить.

— Вот молодец, умничка. Да хранит тебя Господь!

И спросил после паузы:

— Ну что, бросил твой Сергий пить-то?

— Да нет, не бросил, но как-то спокойней, что ли, стал, я не знаю... Или даже не он сам, а вокруг как-то спокойнее стало, вот так... Не знаю, как и объяснить. Ну, выпивает он, но не как прежде. Выпьет где-нибудь, придет домой... Бурчит чего-нибудь, но из дома не рвется, продолжения не ищет, как раньше было... А то вдруг пойдет, в огороде что-нибудь начнет копать или прибираться в комнате своей... Не часто, но раньше вообще такого никогда не было. И на работе получше стало, а то его уже выгонять хотели... Но главное... Вы понимаете, отец, я раньше все время ждала, что вот-вот что-нибудь случится... Вот так он жил. Все время ждала, что кто-нибудь придет и скажет... Фу, не хочу и повторять даже, не дай Бог... Страшно было, честное слово, пропадал на несколько дней... Где он, что он... А сейчас, — женщина задумалась, — я даже и объяснить не могу. Он будто выхода ищет... Понимаете? Я уже боюсь и заговаривать с ним лишний раз... Только молюсь. И вам за молитву спасибо. А недавно он говорит мне: «Мать, а чего это ты в храм не пошла сегодня? Воскресенье ведь...» А я, представляете, и вправду проспала. Да чего уж там... Поленилась малость, не пошла в воскресенье-то в храм. Так он мне, вы понимаете, выговорил...

— Ну, слава Богу! Ничего, может, созреет когда... Ты только не дави на него слишком, но говори, мол, пойдем со мной на службочку сходим, помолимся Богу... И даже не думай, как он там ответит или что потом будет, а просто говори и все... Бог знает...

— А вы уж, батюшка, не оставляйте молитв.

— Да я-то что... Хорошо, буду молиться, как могу, и вы молитесь. Бог милостив, не оставит. Ну все, родная, будь здорова, а то мне на послушание пора. Знаешь, как у нас в монастыре говорят: послушание выше поста и молитвы. Ну, храни тебя Бог!

Зоя постояла, посмотрела вслед удаляющемуся отцу Ипатию, перекрестила его и снова принялась за побелку.

pravoslavie.ru