Как быть христианином вдали от храма

Тема моих бесед — вопрос о том, как можно быть христианином вдали от храма. И сразу поднимается в памяти рассказ о том, как жили первые христиане. Их было очень и очень мало; они были рассеяны по лицу всей Римской империи; больше того — они были гонимы, и поэтому даже собираться для них было опасно, порой — невозможно. Поэтому, ставя перед собой вопрос, можно ли жить не собранной вокруг храма группой, не пользуясь богослужением, и вырасти верой, познанием, стать общиной видимой, проще всего обратиться к этому прошлому.

Что характеризовало христиан, что делало их непохожими ни на кого, единственными в своем роде? То, что люди самого разного происхождения, разных общественных сословий, разного образования, разной культуры, разной национальности, разных языков, которые никогда бы и не подумали, что они могут встретиться на общей почве, нашли эту общую почву в том, что стали верующими, уверовали в Господа Иисуса Христа. Мы ищем общения межу собой, и это общение часто стараемся осуществить на всех планах нашей жизни. Они этого не могли даже помыслить, искать этого было для них невозможно. Единственное, что у них было общее, это их вера: то, что они, каждый по-своему, встретили Господа Иисуса Христа, признали в Нем своего Бога, своего Спасителя, Хозяина своей жизни, и отдали Ему все силы души, малые ли, великие ли — но все до конца.

В то время вера оказалась первично не системой богословских или философских воззрений; вера оказалась плодом встречи с Живым Богом и отдачей Ему всей своей жизни, доверием до конца и верностью до конца. Эта верность выражалась во всем: в чистоте жизни, в новом строе жизни. Вспомним такого человека, как апостол Павел, который был гонителем христиан и стал одним из самых пламенных проповедников Евангелия. Вот что он говорит о том, что делает человека неспособным называть себя христианином, недостойным называть себя христианином. В пятой главе своего Послания к галатам он пишет: дела плоти таковы: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийство, пьянство, бесчинство и тому подобное. А когда ставится вопрос о том, каковы плоды Духа, то есть какие плоды рождаются в человеческой душе, когда коснется ее дар Святого Духа, действие Божие, каков христианин, что в нем может быть достойно и его как человека, и Бога как его Господа, Творца и Спасителя, то вот что мы читаем: плод же Духа — любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание.

Вот те черты, на которые нам надо обратить внимание, если мы хотим быть христианами. Быть христианином значит быть таким человеком, которого Бог может не стыдиться. Такой человек вносит в мир свет — там, где все потемнело; надежду — там, где только отчаяние и безнадежность; любовь — там, где горечь, безразличие, ненависть, ссоры, зависть, вражда, распри, расхождения. Очистив свой ум от недостойных мыслей, свое сердце от скверных чувств, он вносит в жизнь чистоту, он из своей жизни исключил то, что позорит его, позорит имя христианина и позорит, в конечном итоге, Бога. Тот же апостол Павел писал: ради вашего поведения хулится имя Христово. Это тогда случалось, но это случается и теперь: пьянство, бесчинство, прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, зависть, гнев все еще наблюдаются среди христиан, хотя эти свойства свидетельствуют, что люди, которые живут этими чувствами и с такими чувствами действуют — не христиане в своей жизни. И вот с чего каждому из нас надо начать: ставить перед собой вопрос не о том, далека ли церковь, близка ли, удается ли часто бывать там и что мы от нее получаем, а о том, кто мы такие: Христовы или не Христовы? Живем ли мы законами правды Божией или позорим имя Божие и свое имя христианина?

Во время войны мне пришлось очень долго быть без храма, и, подобно многим, я знаю, как тяжело это бывает. Но я также обнаружил одно очень драгоценное свойство этой обездоленности. Это то, что я оценил церковь, храм, общую молитву по-иному. Я изголодался по богослужению, я изголодался по общей молитве. И когда потом мне стало возможно быть в храме, я молился с такой глубиной, с такой живостью и силой, как я не молился раньше, когда достаточно было пройти несколько кварталов, чтобы оказаться в малюсенькой русской церкви, которая была недалеко от моего дома. Поэтому в себе надо воспитывать и любовь к богослужению, и готовность быть христианином каждый день, каждый час, во всех обстоятельствах, с мечтой, с голодом по церкви, и с радостью о том, что мы — посланники Божии. Таков смысл слова „апостолы“. Мы — свидетели; таков смысл греческого слова „мартирион“, которое переводится на русский язык как „мученик“, но в основе значит „свидетель“, с указанием на то, что наше свидетельство должно быть открытое, смелое, и что ради того, чтобы другому принести несказанную радость веры, мы должны быть готовы, подобно Христу, пострадать и, если нужно, умереть.

Но не от каждого это требуется, и не об этом я сейчас хочу говорить, а о том, как это свидетельство доходит до другого человека. Веру можно найти, как я ее нашел — чудом; веру можно найти чтением Евангелия, веру можно найти встречей с живым человеком, который является как бы светочем веры, из которого она льется, светится. Веру можно найти в глубинах отчаяния, когда, познав всеконечную, полную бессмысленность всякой человеческой помощи, мы можем сказать: да, по-человечески никакой надежды не остается, но все-таки не умирает надежда. Во мне горит дух; глубже, чем отчаяние, есть надежда, которая не обманывает: Живой Бог...

Первый раз христиан назвали этим именем в Антиохии (см. Деян. 11: 26. — Ред.). Неужели только потому, что они были представителями небольшой тогда, незначительной, странной, гонимой, отверженной секты, родившейся среди еврейства? Конечно, нет! Их бы не заметили, их бы стерли, прошли бы мимо. Но их не могли не заметить, потому что в них было нечто, чего люди того времени в других и в себе и друг во друге не могли найти. Тертуллиан писал в своем послании Римскому императору: задумайтесь — вокруг нас все говорят: „Как эти люди любят друг друга!“ — любовью, какой в язычестве никто не находил... Разумеется, и в язычестве люди друг друга любили; родители — детей, дети — своих родителей, друзья — своих близких, мужья и жены — друг друга. Но здесь была группа людей, в которых жила любовь совершенно иного рода. Это были люди, способные любить врагов, любить гонителей, среди пыток молиться о том, чтобы Бог дал спасение мучителям, как Христос, когда Его распинали, молился Своему — и нашему! — Небесному Отцу, говоря: Прости им, Отче, они не знают, что творят... Вот эту любовь они обнаружили в христианской общине; но эту любовь можно обнаружить в каждом человеке. И, разумеется, не надо быть мучеником, не надо быть распятым, не надо быть гонимым для того, чтобы эта любовь светилась. Кто из нас не окружен безразличием, нелюбовью, клеветой? Кто из нас не имеет врагов, которые желают ему зла, которые хотят у него отнять то, что у него есть, самое дорогое: отнять свободу, отнять работу, отнять жену, детей, отнять что-то особенно дорогое сердцу?..

И вот первое свойство христианина: способность без гнева, без ненависти посмотреть на такого человека и сказать: Господи, прости! Он не знает, что он творит... И больше того: Боже! Спаси его! Ты меня спас, я был во тьме, Ты меня вывел в свет. Я был такой же безумный, как он, —Ты мне дал разум небесный, не земной... Вот о какой любви христиан говорили язычники, которые их окружали. Я уже упоминал, какова была их жизнь, о чистоте, правде, достоинстве их жизни. А здесь мы доходим до какого-то предела: любить врагов, любить их не с тем, чтобы избежать их ненависти, а с тем, чтобы наша любовь их обновила, сделала иными, не обязательно христианами по вере, но людьми в полном смысл слова, ибо ненавидящий, завидующий, враждующий — не человек, он даже не на уровне зверя, он — дикое животное. Наша роль — способностью нашей любить именно такой любовью возродить в других человеческий образ.

Есть старое присловье о том, что никто не может отвернуться от греха, от старой неправды, если не увидит в глазах или на лице хоть одного человека сияние вечной жизни. Именно это, думаю, поражало всех, кто встречал христиан. У нас есть рассказ о том, как умирал первый диакон Стефан. За веру его избивали камнями, и свидетели говорили, что его лицо просияло, как солнце: радостью, верой — да; но еще и чем-то иным: сиянием вечной жизни.

Я не раз ставил себе вопрос: что бы это могло быть? Каким образом лицо человека может просиять?.. Мы все знаем, как человек просиявает радостью, когда он полюбит кого-нибудь, его лицо делается совершенно иным, когда он встретит любимого человека, в его глазах свет. Но я думал о чем-то другом. Мне казалось, что должно быть что-то иное, более властное, более сильное, что могло поразить людей, встречающих христиан. И раз в жизни я с этим столкнулся с такой ясностью, с такой силой, что никогда не смог этого забыть. Мне тогда было семнадцать лет. Я пришел в церковь, где никогда раньше не бывал. Она находилась в подвальном помещении, я ее долго искал и опоздал; служба отошла, люди уже расходились. Одним из последних поднимался по лестнице из бывшего подземного гаража, где тогда ютилась эта церковь, широкоплечий священник высокого роста. И когда я взглянул ему в лицо, я обомлел: я никогда прежде не встречал такой абсолютной внутренней собранности и такого света. На его лице не было улыбки, — он меня тогда не видел, не было экстаза, восторга. Была только глубочайшая собранность, и что-то из него сияло: не вещественный свет, а какое-то внутреннее сияние. Я помню, как я тогда к нему подошел и сказал: „Я не знаю, кто вы, но я хочу вас просить быть моим духовным отцом“. И затем в течение одиннадцати лет, до его смерти, он был моим духовником.

Я думаю, что нечто в этом роде происходило с язычниками, когда они встречали христиан, людей, которые стали собранными, все силы которых нашли свое средоточие, которые стали цельными, то есть были исцелены, исцелились. И вот эта цельность, эта собранность, которая собирала все силы ума, воли, сердца, все, что в человеке было, в одну точку, откуда они могли действовать, несомненно доходила до сознания язычников, потому что они видели в христианах людей другого рода.

И действительно, христиане должны быть людьми другого рода. Наша родина — Царство Божие. На земле мы находимся как Божии посланники; жизнь наша, как говорит апостол Павел, сокрыта со Христом в Боге, мы всецело должны быть погружены в тайну общения с Живым Богом, Который является и Создателем нашим, и Спасителем нашим, и любовью нашей, и исцелением нашим, и радостью нашей, и цельностью нашей. Вот что, верно, люди видели в христианах. И это их озадачивало, они ставили себе, а затем и им, вопрос: откуда у вас это? Что вы собой представляете? Почему в вас радость, когда вокруг все так темно? Почему вы бесстрашны, когда вокруг все так страшно? Почему вы живете чистой жизнью, когда так легко жить грязно, когда мы разбиты, когда ум и сердце, и воля и плоть рвутся в разные стороны и разрывают нашу цельность, — в чем дело? Почему, когда вы приходите, делается вдруг мирно и тихо? Каким это образом?..

И христиане, вероятно, могли бы ответить так же, как я вам сейчас отвечу, примером. Как-то пришли ко мне два человека. Они были во вражде и искали случая друг другу все высказать, что только могли, вылить весь свой гнев, вылить весь яд, который накопился в их душах, и решили это сделать в моем присутствии, в надежде, что я не дам одному перебивать другого, что они все смогут сказать, всю ненависть вылить. Они начали говорить. Я слушал и чувствовал, что никакими силами не смогу их убедить в том, что вражда разрушает их самих, что единственное спасение для каждого из них — примирение с другим. Меня охватило тогда почти отчаяние (я был молодым священником, это было больше тридцати пяти лет назад). И вдруг мне пришла мысль, что Христос в Евангелии приказал ветру и волнам в буре притихнуть, и они умолкли и притихли. И я тогда обратился ко Христу: Господи, я ничего не могу сделать — Ты приди и произнеси слово мира, а я буду с Тобой, я буду молиться так, чтобы Ты мог быть среди нас и мог совершить чудо... Помню, я сидел и мысленно говорил: Господи! Будь с нами, дай Твой мир, который ничто на земле не может дать... И вдруг я заметил, что спор начал утихать, что горькие слова перестали ранить другого, и в какой-то момент оба человека заговорили о том, что — не пора ли примириться, не пора ли из безумия вернуться к чему-то более разумному.

Вот тот мир, который христиане, верно, вносили, куда бы ни пришли они, путем своего бесстрашия, внутренней тишины, любви; и вот чего никто у нас не может отнять. И для этого не требуется ходить и говорить: „Я христианин!“ — для этого надо быть христианином. И каждый из нас может этого добиваться, а силой Божией этого и достигнуть, потому что, как говорит апостол Павел, сила Божия в немощи совершается, как ветер может заполнить собой парус и пронести через буйное море самый тяжелый корабль. И еще в другом месте он говорит: все мне возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе. Но начать надо изнутри, не заботясь ни о чем внешнем.

Я попробовал начертать нравственный образ христианина, тот минимальный образ, без которого человек вовсе не имеет права назвать себя христианином. Теперь мне хотелось бы сказать о том, как христианин, оторванный от храма, может вести подлинно духовную жизнь. Духовная жизнь не заключается в том, чтобы посещать службы или быть членом какой-нибудь, даже очень живой, общины. Духовная жизнь заключается в том, чтобы быть в глубоком, прямом, искреннем общении с Живым Богом; а достигают этого правдой жизни, исполнением заповедей Христовых, такой жизнью, которая нас делает христианами на самом деле, а не только на словах, — и молитвой. И вот о молитве мне хочется сказать сейчас несколько слов.

Молитва, опять-таки, не заключается в том, чтобы повторять чужие слова, а в том, чтобы всем сердцем, всем умом, как говорили древние писатели, прилепляться к Богу, то есть устремляться к Нему, жаждать встречи с Ним и, главным образом, поскольку это от нас зависит, быть с Ним до конца правдивым и искренним. Поэтому молитва не заключается в первую очередь в том, чтобы приобрести молитвенник или выучить, затвердить готовые молитвы; молитва заключается в первую очередь в том, чтобы научиться предстоять перед Богом. Это кажется или бесконечно сложным, или удивительно простым. Предстояние перед Богом, объективно говоря, очень простое дело: Бог вездесущий, нет места, нет ситуации, которая могла бы нас от Него отделить; ни дело, ни обстоятельства, ни люди не могут нас оторвать от его. Но от нас зависит сознательно, всем вниманием сердца и ума, предстоять перед Ним. Утром, когда мы встаем, мы можем начать день , в одно мгновение став перед Богом, без долгих молитв, осознав, что мы вышли из сна, пробудились от сна, как будто мы воскресли к жизни от смерти. Ведь между сном и смертью очень большое сходство. Мы без сознания лежим, не имеем над собой никакой власти, не сознаем, что вокруг нас происходит. То же самое и со смертью: что касается нашего тела (не живой души, которая предстает перед Богом, а самого нашего тела), мы уходим в какое-то забытье. И вот когда мы просыпаемся, мы как бы восстаем из забытья, можно было бы почти что сказать: из небытия. Меня на земле как будто и не было, и вдруг я вступил в новый день. А этот день тоже особенный: такого дня, этого дня никогда за всю историю мира не было. Дни неповторимы, каждый день новый, он простирается перед нами, как равнина, покрытая снегом, — чистая, незапятнанная, без человеческих следов, без отпечатков наших ног; и вот этот новый человек, которым я являюсь после сна, вступает в новый день... Если подумать, это совершенно изумительная встреча: я вступаю в день, которого никогда в истории не было, и в этот день я могу внести добро или зло, я могу быть человеком или зверем, я могу быть достойным себя — или недостойным себя, я могу жить на радость людям — или на горе людям, я могу вырасти — или наоборот, стать еще меньше, чем я был вчера... Если несколько минут об том подумать: вот, я вышел из глубин сна и вступаю в этот день, — можно и обратиться к Богу и сказать: Господи, благослови меня вступить в этот день и благослови этот день для меня! Пусть каждая встреча, каждый человек, каждое слово будет с содержанием; пусть это содержание будет чистое, достойное моего человеческого величия и Твоего, Господи, величия; и пусть каждое слово, каждое мое действие будут вкладом в добро, в правду, в красоту жизни.

Теперь мне хочется сказать и о том, каким образом вечером, когда день уже кончен, мы можем стать перед своей совестью и перед Богом, перед жизнью, раньше чем вступим в ночь, в забытье, погрузимся в сон.

День, который нам был дан, мы заполнили всем тем, на что были способны. Мы в этот день внесли добро и зло, кое-что изуродовали и кое-какую красоту внесли в него; каким-то людям принесли радость, каким-то — горе; одним помогли, другим повредили; и та равнина снежная, которая лежала перед нами в начале дня, теперь отмечена нашими стопами. Можно посмотреть и увидеть извилины нашего пути, потому что редкий путь бывает прямым. И вот раньше чем встать перед Богом, надо встать перед собственной своей совестью и поставить себе вопрос: что я сделал из этого дня и что я сделал в течение этого дня из себя самого? Стал ли я благороднее, стал ли я более достоин своего имени человека? Или же наоборот: унизил, опорочил себя? Для этого надо сесть и подумать; подумать честно, подумать так, как иногда человек думает перед смертью, потому что никто не знает, восстанет ли он со своего ложа или нет. Мы погружаемся в сон, но мы можем никогда не проснуться на земле; наши очи могут открыться на вечность, когда уже поздно будет думать о том, что надо было сделать, — тогда надо будет встать перед Богом в вечности с содержанием всей своей жизни.

И вот подумай каждый: каков бы ты был перед своей совестью, если бы знал, что пора умереть, что в течение нескольких минут пройдет, кончится жизнь и что у тебя есть эти несколько минут, а может, час или полтора, для того чтобы выровнять все, что можно выровнять, исправить то, что можно исправить, хотя бы в намерении, хотя бы душой крикнуть тем, кого ты обидел: Простите! — или тем, кого ты глубоко любил: Прощайте!.. Это очень важно, потому что встать перед Богом надо по правде, в прятки с Богом нельзя играть, в прятки с Богом невозможно играть. И вот стань каждый перед своей совестью и поставь себе вопрос: что я сделал из сегодняшнего дня, из каждого обстоятельства, из каждой встречи; что я сделал над собой?.. Рассматривая себя таким образом, увидишь и доброе, и злое, часто — тусклое; не то чтобы очень злое, а именно тусклое, смесь доброго намерения и нехорошего поступка, — по трусости ли, по лени, по забывчивости, потому ли, что было соблазнительно поступить не так, как совесть подсказывала. Подумай над каждой вещью. И покайся...

Второе — надо себе поставить вопрос: вот сейчас день кончен, я его рассмотрел, произвел над ним честный, добротный суд, — а хочется ли мне предстать перед Богом?.. Христианин большей частью на это ответит: как же так! Конечно, хочется... — Нет, не обязательно хочется. Часто бывает, что по долгу, по совестливости кончаешь день молитвой, предстоянием перед Господом. А что потом бывает? А потом человек возвращается к обыденщине; помолится, ляжет, но вместо того чтобы спать, возьмется за книжку. И если он честен, то, вероятно, заметит, что он увлечен книжкой больше, чем его влекло к Богу — а это страшно; это действительно показывает, как мы далеки от духовного здоровья, от цельности, о которой я говорил прошлый раз. Как же это возможно?.. А вместе с тем это постоянно бывает. Подумайте: разве это не бывает с нами, разве не бывает, что нас что-то влечет к себе больше, чем наше желание встретить Живого Бога?.. Вот об этой встрече и об этой внутренней борьба между тем, что нас влечет, и Богом, Который молчаливо стоит, брошенный нами, я скажу в следующей беседе.

В прошлой беседе я говорил о том, как порой двоится наше сознание, когда мы становимся перед Богом. С одной стороны, мы желаем встречи с Богом, наше сердце влечется к Нему или наше сознание требует этой встречи, чтобы с Ним разделить то знание о себе, которое мы приобрели, продумав дела, слова, чувства прошедшего дня; а с другой стороны, нас влечет столь многое, нам так хочется почитать, поговорит, отвлечь внимание на что-то легкое... И вот тут, мне кажется, есть один простой выход. Он заключается, во-первых, в честности перед Богом. Стань перед Богом и скажи: Господи, мне хочется помолиться, мне хочется получить на ночь Твое благословение, мне хочется вступить в ночь под Твоим крылом, покрытым Твоей любовью, защищенным; а вместе с этим, я начал читать книгу, которая меня так увлекает: что мне делать?.. Дай мне силу обратить свое внимание на Тебя, сосредоточиться на Твоем присутствии. Я верой утверждаю: да, Ты здесь, со мной, и я перед Тобой. Я буду говорить Тебе молитвенные слова...— как можно было бы говорить с другом, которого не видишь, потому что в комнате темно, или потому что между нами занавес, или, может быть даже, как говорят с другом по телефону: его не видишь, только знаешь. что он тебя слушает. И говорите тогда, говорите о прошедшем дне; а потом превзойдите этот день, превзойдите себя, обратитесь к Богу с чем-то, что достойно не только вас в самом лучшем и высоком смысле, но и Его.

Для этого можно опереться на молитвы святых. Об этом я буду говорить отдельно, но какие-то молитвы — свои или молитвы святых — принесите Богу, не только о том, что происходит вокруг, но и о Его славе. Господь нам дал одну молитву: Отче наш, — в которой мы обращаемся к Нему как к Отцу нашему; и первые прошения — о Его славе, о Его Царстве, о том, чтобы Его воля совершилась на земле, чтобы воцарилось Царство любви и правды, милосердия и красоты... И после этого — и это второе, что может нам помочь оторваться от подстерегающего нас соблазна забыть Бога и вернуться в земную жизнь — лягте спать, но раньше чем вы заснете, пока еще не хочется спать, подумайте о тех людях, которые нуждаются в вашей памяти, и о тех людях, которые вас любят. Мой духовный отец мне раз присоветовал, ложась спать, сказать: Господи, по молитвам тех, кто меня любит, спаси, защити меня! — а потом лежать и постели, и тогда начинают всплывать имена и лица тех людей, на молитвы которых (или даже не на молитвы, а на любовь которых) я могу безгранично рассчитывать: мать, отец, бабушка, жена, супруг, невеста, жених, друг, старый товарищ — мало ли кто всплывет так в памяти. И каждый раз, когда всплывет образ или припомнится имя, остановись на нем и задумайся: этот человек меня любит!.. И скажи ему мысленно: спасибо!.. Спасибо, Миша; спасибо, Коля; спасибо, Аня, — спасибо тебе за любовь. Эта любовь мне драгоценна, эта любовь — моя защита... И потом обратись к Богу и скажи: Господи, благослови его за то, что он меня любит! Какое это чудо! Чем я могу заслужить эту любовь? — ничем; и он меня любит, она меня любит. О, благослови их за это!.. И когда насытится сердце любовью одного человека, подумай о другом, и о третьем, и рано или поздно, пока вереница имен и лиц будет подниматься перед тобой, ты заснешь, но заснешь с любовью и благодарностью, и под кровом не только небесной, но и земной любви. И это составляет таинственную и неразрывную связь между небом и землей, между людьми, которые, порой, разлучены тысячами километров, или стенами тюрьмы, или смертью.

Не у всех может быть Евангелие и не у всех бывает молитвослов, но для тех, у кого есть Евангелие, есть молитвослов, я хочу сказать несколько слов о том, как их употреблять в молитвенной жизни. Очень часто ко мне приходят люди, говоря, что им хотелось бы молиться, что они в себе чувствуют сильное влечение к молитве, побуждение к ней, но не находят как бы темы, что Богу сказать. Таким людям я советую открыть Евангелие на любом месте и почитать; и понять, что не они берут инициативу в молитве, а Бог эту инициативу взял. Он к ним обратился с несколькими словами: как ты на них отзовешься, что ты на это скажешь? Если ты можешь сказать: как это прекрасно! — этого достаточно, это и была молитва, потому что это был живой момент общения с Богом. Конечно, кроме этих немногих слов можно сказать многое другое. Можно обратить внимание на все то, что сказано Спасителем Христом в этом отрывке Евангелия. Можно Ему поставить вопрос: Господи, но как этого достичь?.. Можно воскликнуть: но как же это понять?.. Можно сказать: да, я это уже видел, но во мне не хватает сил; Господи, дай мне разум, дай мне понимание, умножь во мне веру, дай мне силы, поддержи меня, победи страх, когда он меня заполоняет, когда я каменею от страха перед мыслью о том, что надо мной могут посмеяться или, хуже того, заподозрить меня, или, еще хуже, напасть на меня... Если мы будем воспринимать слова Евангелия или события жизни Спасителя, Его встречи с людьми именно так, если будем отзываться как бы вслух Богу на то, что Он говорит или делает, то всякое слово Евангелия, всякое событие евангельское будет для нас побуждением к молитве, к тому, чтобы с Богом говорить всем умом, всем сердцем, всем своим существом, всей жизнью; и тогда легко делается молиться, потому что начало молитвы не в нас, а в Боге.

Те, у кого есть молитвословы, часто недоумевают, как справиться с множеством тех молитв, которые они там находят: утренние, вечерние молитвы... Читаешь молитву — одно понимаешь, а другое остается недоуменным, с одним соглашаешься легко, всем умом и душой, а с другим трудно соглашаешься, одно воспринимаешь, а другое мимо тебя проходит... Тут надо вспомнить одно очень важное обстоятельство. Все молитвы, которые у нас есть в молитвословах, были написаны не за письменным столом, они вырвались, как крик души, у святых в момент, когда трагедия их коснулась, или в то мгновение, когда вдруг затрепетала душа крайним горем или ликованием. Эти молитвы — крик живой души, они выражают собой опыт людей, которые, конечно, гораздо большое, глубже, чище и светлее нас. Поэтому ожидать, что каждый из нас в любую минуту сможет найти себя в молитве того или другого святого, просто нельзя; еще меньше можно ожидать, что, переходя от одой молитвы к другой, мы сможем как бы отождествиться с содержанием этих молитв, стать заодно с опытом жизни одного святого после другого. Довольно с нас того, если из каждой молитвы мы сможем выбрать одну крупицу и сказать: да, здесь этот святой и я разделяем тот же самый опыт. Как это дивно: я — такое ничтожество и, оказывается, воспринимаю так глубоко, так реально то, что он пережил... И вот эти места молитвы, будь то псалмы, будь то молитвы святых, надо себе отмечать, потому что они выражают самое глубокое и светлое, уже созревшее, что в нас есть.

О других отрывках или о других частях молитвы можно думать разно. Можно, когда дойдешь до какого-нибудь места, сказать: Господи, не понимаю, как мог святой это произнести; как, например, человек такой чистоты мог называть себя самым великим грешником... Неужели это пустые слова? Этого же не может быть! Не понимаю, Господи, помоги мне когда-нибудь понять... А иногда и ответ приходит. Я себе ставил этот вопрос и потом в „Дневнике“ Иоанна Кронштадтского прочел отрывок, где он говорит: Если бы другому было дано столько, сколько было дано мне, он был бы святым — а я остаюсь грешником. Я действительно самый недостойный грешник на земле, потому что при таком богатстве остаюсь таким бедняком... И мне стало понятным, как он мог это сказать, — он, такой великий человек перед Богом. А бывают места, которые прямо смущают нас. Мы сознаем, что не можем этого воспринять, это идет против всего нашего чувства. Скажи Богу: Господи, не могу! В свое время, когда-нибудь, может быть, смогу понять, но сейчас я этих слов не могу сказать честно и искренне, я должен мимо них пройти...

Я упомянул Молитву Господню, Отче наш. Слова ее, может быть, не всем известны. Я их приведу на славянском языке, и если что нужно пояснить, поясню позже:

Отче наш, Иже еси на небесех, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Яко Твое есть Царство, и сила, и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Я хочу обратить ваше внимание на одну фразу, которая относится непосредственно к тому, что я говорил в конце прошлой беседы. Порой, в молитве того или другого святого, мы находим такое слово, которое мы честно не можем повторить, оно превосходит не только наш опыт, но и нашу способность себя победить, — победить в себе злые, недружелюбные стремления. И вот в Молитве Господней есть такой рубеж: Оставь нам наши долги, так же как и мы оставляем долги нашим ближним, которые чем-нибудь нас обидели, унизили, оскорбили. Казалось бы, не так трудно это сказать, когда в жизни все хорошо; но иногда так трудно бывает, когда у тебя есть враг или когда среда, в которой ты находишься, тебе враждебна, когда ты являешься предметом насмешки, или побоев, или хуже того. Как тогда произнести эти слова? И вот мне хочется вам о себе нечто рассказать.

Когда я был подростком, у меня, как у всякого мальчика бывает, оказался „смертельный враг“, мальчик, которого я никак не мог переносить, который казался мне истинно врагом; а вместе с тем я уже знал эту молитву. Я обратился тогда к своему духовнику и ему рассказал об этом. Он был человек и умный и прямой, и не без резкости; он мне сказал: „Очень просто — когда дойдешь до этого места, скажи: И Ты, Господи, не прощай мне моих грехов, так же как я отказываюсь простить Кириллу“. Я сказал: „Отец Афанасий, я же не могу!..“ — „А иначе невозможно, ты должен быть честен“. Вечером, когда я дошел до этого места, у меня язык не повернулся так сказать. Навлечь на себя гнев Божий, сказать, что я прошу Его меня отвергнуть от Своего сердца, так же как я отвергаю Кирилла — нет, не могу... Я снова пошел к отцу Афанасию. „Не можешь? Ну, тогда перескочи через эти слова“. Я попробовал: тоже не вышло. Это было нечестно: я не мог всю молитву сказать и только эти слова оставить в стороне; это было недобросовестно, это была бы ложь перед Богом, обман. Я снова пошел за советом. „А ты, может быть (говорит отец Афанасий) можешь сказать Богу: Господи, хоть я простить и не могу, но очень бы мне хотелось быть способным простить; так, может быть, Ты меня простишь за мое желание простить?“ Это было лучше; я попробовал. Мне не очень-то хотелось простить Кирилла, а вместе с тем где-то такое шевелилось чувство, что — да, пожалуй, и надо бы... И повторив несколько вечеров сряду молитву в этой форме, я почувствовал, что мое сердце уже не такое окаменелое, что во мне не так кипит ярость, ненависть, что я успокаиваюсь. И в какой-то момент я смог сказать: Прости! — я его сейчас, вот тут, прощаю...

Я думаю, что очень важен такой опыт; очень важно, чтобы, когда мы молимся, мы не говорили ничего, что было бы неправдой. Поэтому если у кого есть молитвослов, и он по молитвослову молится — читай эти молитвы, когда есть время, ставь перед собой вопрос о том, что ты можешь сказать честно, всем умом, всей душой, всей волей своей; отметь себе то, что тебе трудно сказать, но во что ты можешь врасти усилием если не сердца, то воли, сознания; отметь и то, что ты никак честно сказать не можешь. И будь честен до конца: когда дойдешь до таких слов, скажи: Господи, я этого сказать не могу, — помоги мне когда-нибудь дорасти до такого сознания.

К Молитве Господней Отче наш в целом можно подойти с двух разных точек зрения. С одной стороны, преподанная нам Сыном Божиим, ставшим Сыном Человеческим, она действительно является в сущности своей молитвой сыновства вообще и сыновства Христа, о Котором сказано: Бог так возлюбил мир, что Он отдал Своего Единородного Сына для спасения мира. С другой стороны, Молитва Господня является как бы путем целой жизни, она — путь, она — руководство. И если Христос сказал о Себе, что Он есть и Путь, и Истина, и Жизнь, то о Молитве Господней можно сказать нечто подобное: она есть путь, она открывает нам истину, и она приводит нас к жизни.

Но я начну с первой части и скажу о том, в каком смысле эта молитва является сыновней молитвой. Разумеется, слова Отче наш уже об этом говорят. Обращаться к Богу, к Небесному Отцу, Творцу вселенной, Вседержителю и называть Его Отцом можно действительно при сознании своего сыновства и того, что Бог действительно нам Отец, а не властелин. Но не только. Если мы вчитываемся в начальные слова этой молитвы: Отче наш, Иже еси на небесех (то есть: Который на небесах), да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси и на земли — мы ясно видим, что весь интерес, вся забота того, кто произносит эти слова, обращены на Бога и Отца, на Его волю, на победу Его правды, на водворение Его Царства, на прославление Его на земле как и на небе. Это молитва, которая начинается тем, что мы все, все, что у нас есть, все, что мы собой представляем, можем забыть хоть на мгновение и пожелать славы Того, Кто есть наш Отец Небесный, пожелать исполнения Его благой, чудесной воли, и того, чтобы Его Царство, которое есть Царство любви, братства, единства, чистоты, совершенства, водворилось на земле. В этой части молитва Отче наш является в полном смысле сыновней молитвой, где молящийся уже думает не о себе, а о Том, Кого он любит больше всех, — о своем Отце.

Вторая часть этой молитвы может нас озадачить, потому что она уже конкретно как бы не говорит о том же самом. Из этого крика, этого моления, этой мольбы о том, чтобы все было по-Божьи, мы как будто сходим на низшую плоскость, мы думаем о земле, о себе: Хлеб наш насущный даждь нам днесь; остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим; не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа... И вот это окончание: Яко Твоя есть слава, Твое Царство, Твоя сила — нас возвращает к первичной теме о том, что мы сыновне обращены сердцем к Богу; мы всего этого просим, потому что Господь для нас, в нашем сердце, в нашем уме и сколько возможно в нашей жизни — воцарился, что Он стал Господом нашим, содержанием нашей жизни, нашей любви. И тогда понятным делается, каково соотношение начала и середины этой молитвы: середина молитвы действительно говорит о нас — но разве мы не являемся частью, и порой такой измученной, порочной частью той земли, которую нам надо превратить в Царство Божие, той земли, где Бог должен стать всем во всем (I Кор. 15:28)? Эта часть молитвы — крик жаждущей души о том, чтобы человек сам стал достойным сыном: не только в мечте, не только в желании, не только верой, не только надеждой своей, не только зачаточной своей любовью, но всей жизнью стал способен строить это Царство. А для этого нужны определенные условия.

Итак, прошения, содержащиеся во второй половине Молитвы Господней, являются как бы обращением на себя, после того как в первой ее части все внимание, вся любовь, весь порыв души обращены были к Богу. Мы потому молимся о себе так настойчиво, что мы призваны Богом быть на земле проводниками Его воли, строителями Его Царства, и что, как сказал еще на грани первого и второго столетий один из древних Отцов, святой Ириней Лионский, слава Божия — ничто иное, как человек, достигший своего совершенства, своей полноты... Поэтому без того чтобы мы стали подлинно сыновьями Божиими, дочерьми Божиими, без того, чтобы мы достигли того, что видим во Христе (конечно, в той мере, в которой нам доступно), Царство Божие, о котором мы мечтаем и молимся, никаким образом не может водвориться на земле.

И вот мы обращаемся к Богу и просим Его: Хлеб наш насущный даждь нам днесь... Это имеет два значения: первое, которое бросается в глаза: не дай нам погибнуть, не дай нам умереть от нужды земной, от голода, от холода, от недостатка всего того, что питает тело... Но это имеет тоже и другое значение: не дай нам погибнуть без того, что питает и душу, и тело, и жизнь — не только земную, но вечную... В русском переводе этого не видно, но греческое слово, которое употребляется в этом месте, значит „сверхъестественный хлеб“, — это не только хлеб с наших полей, это тот Хлеб Жизни, который принадлежит вечной жизни. Из Евангелия мы знаем, о каком Хлебе говорится: Христос является Хлебом Жизни. И через Свое присутствие, Свою благодать, через то непостижимое Бого-вселение, которое нас доступно, если мы только Ему уверуем всерьез, — Он является питанием, самой Жизнью нашей жизни. И поэтому когда мы молимся о том, чтобы Господь нам даровал хлеб жизни, мы должны помнить, что это и земной хлеб: ведь Господь знает наши нужды и милосердно, любовно думает о каждой нужде, самой мелкой или самой основной. Но если мы по-сыновнему молимся, то должны помнить, что основное, о чем мы просим, это то питание, которое сделает нашу душу крепкой, живой, способной на подвиг веры, на подвиг жизни.

Следующее прошение играет огромную, решающую роль в нашей судьбе: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, то есть: прости нам, Господи, так же, как мы прощаем... И этими последними словами мы говорим нечто очень для себя важное, потому что редко-редко найдется человек, у которого на душе не было бы какой-то горечи против другого человека; я говорю не о ненависти, а просто о нелюбви, об отвращении, о горечи. И вот перед нами встает вопрос или, вернее, требование: если ты не прощаешь, если ты не освободишься от этой горечи, от этой ненависти, от холодности душевной, не ожидай, что ты войдешь в то Царство, где все является любовью, — не потому что Бог тебя отвергнет, а потому что подобное подобным познается, и для того, чтобы насладиться любовью, надо быть способным на любовь. Это реально, это правдиво и в самых обыкновенных человеческих отношениях: если кто-то нас любит, и мы не умеет отозваться на эту любовь, то эта любовь до нас не доходит; порой она даже становится для нас тягостью, порабощением, ограничением нашей свободы. Только если мы способны отозваться на любовь, на прощение, на дружбу, мы их можем воспринять. Также и тут: если мы хотим от Бога получить прощение, мир, примиренность, то и сами должны научиться давать то же самое тем людям, которые нас окружают: простить, как мы прощены. Не простим — Бог нас все равно прощать будет, но мы не сможем принять это прощение.

И дальше: не введи нас во искушение. Это очень трудное место, потому что слово „искушение“ по-славянски значит не то, что оно значит теперь по-русски. Оно значит — испытание, а не только „искушение“ в современном смысле этого слова. Греческий текст тут тоже труден, его нелегко перевести. В сущности, можно так сказать: не дай нам погибнуть в момент испытания, не дай нам войти , вступить в такую область искушений и испытания, с которой мы не сумеем справиться. Можно было бы прибавить: Господи, дай мне мудрость, дай мне мужество, дай мне разум и осторожность; и все вместе: осторожность, соединенную с мужеством, мудрость, соединенную с дерзновением, но не с дерзостью, не с мыслью, что „шапками закидаем“, что море мне по колено, со всем справлюсь... Не введи меня в искушение, дай мне быть мудрым.

И наконец: избави нас от лукавого. Для современного человека, особенно воспитанного в безрелигиозном или антирелигиозном мире, мысль о том, что „лукавый“ действительно существует, что существуют темные силы, — не только затемненные области в нашей собственной душе, но темные силы бесовские — трудно принять. И однако, у нас есть свидетельства миллионов людей и тысяч святых, которые опытно знают и познали их существование и их страшную силу над нами. Опять-таки, тут можно сказать: подобное познается подобным; если только мы в себе носим скверну, то эту скверну используют темные силы. И вот об этом мы молим, потому что против них мы слишком слепы, бессильны, мы не знаем, как с ними справиться, что нам делать... Защити, Господи; только Ты (и это видно из всего Евангелия) одним державным словом можешь остановить их действие и их изгнать!..

Следующую беседу я начну с пояснения последнего торжественного восклицания: Яко Твоя есть сила и слава... — и попробую показать, каким образом вся эта молитва может быть для нас испытанием совести и путем к Богу, к сыновству.

Подход к Молитве Господней, который я сейчас хочу изложить, непривычный, и поэтому я должен взять ответственность за его извилины и за странность, которую, может быть, усмотрят в нем верующие, привыкшие к другому подходу.

Годами мне было исключительно трудно произносить Молитву Господню, потому что я не мог уловить, каким образом она переплетается с жизнью, в чем их непосредственная связь. И в течение долгой жизни я пришел к следующему заключению: вся Молитва Господня является как бы путем от земли на небо, путем от погибели к жизни.

Некоторые из вас наверное помнят рассказ о том, как древний Израиль, евреи были в египетском плену. Они пришли туда свободно, а постепенно местные жители их поработили, и евреи жили горькой жизнью, в рабстве. И все-таки они не забывали своего Бога; из глубин этого горя, из глубин своей порабощенности они умели не только Ему молиться о свободе, но и воспевать Его славу.

И вот здесь начинается духовная жизнь человека, христианская жизнь: в какую бы обстановку он ни был поставлен, как бы все ни было темно и страшно вокруг него, если он действительно верующий, если он действительно верит, что в его жизни ничего не может случиться иначе как с благословения Божия, он может из этих глубин мрака, ужаса, страха воскликнуть: а все-таки, Господи, слава Твоему Царству, слава Твоему имени!.. Мрак, о котором я говорю, бывает очень разный. Это может быть мрак внешних обстоятельств, которые иногда бывают так мучительно страшны: голод, холод, оставленность, гонения, тюрьма, война, брошенность самыми близкими людьми; момент, когда самый, может быть, нам близкий человек предает нас сознательно, как Иуда, который поцеловал Христа, чтобы показать, Кто Он, с тем чтобы Его взяли на смерть... Бывает тоже мрак внутренний, мрак отчаяния: жизнь не имеет никакого смысла, ее содержание настолько горькое и пустое, что не стоит продолжать жить... Этот мрак может быть мраком безбожия, когда тьма стелется, как дым, по всей земле в глазах того, кто не верит во что-то большее, более глубокое, чем земля. Как бы то ни было, в каких бы мы ни были обстоятельствах, если действительно для нас Бог — Тот, Кем Он является: предельная красота, торжество жизни, которое мы называем любовью, то мы можем из самых глубин мрака сказать: а все-таки, Господи, слава Тебе!.. Вот где начинается духовная жизнь, сознательная и, скажу, героическая; потому что не-героической христианской жизни нет вообще. Если мы способны так начать, то с нами может случиться то, что случилось и с древним Израилем: в какой-то момент некто вступит в нашу жизнь и скажет: встань и пойдем! Пойдем на свободу, на внутреннюю свободу, такую, которой никто никогда не сможет у нас отнять. Избави нас от лукавого, избави нас от обмана, будто мы побеждены навсегда, избави нас от соблазна поверить в тьму, а не в свет, избави нас от всякой лжи, от всякой неправды жизни, избави нас от того, что нас внутренне разрушает, — избави нас от лукавого...

А дальше: не введи нас во искушение. На этом пути к свободе, к внутренней свободе, к торжеству жизни будут препятствия внутри нас, будут искушения извне. Что-то будет нашептывать: что ты думаешь о себе, живи спокойно, забудь про Бога, забудь про все, что только может тебя выделить среди людей и сделать жертвой. Забудь, живи, как все, войди в стадо... Внутренние голоса будут говорит: разве мало привлекательного в жизни? Столько в ней хорошего; а вдруг придется оторваться от этого, чтобы вступить в еще неизвестную область духовной жизни. Стоит ли она того?.. Страшно!.. А бывают и внешние препятствия... И вот тут мы действительно должны молиться крепко: Господи, не дай нам быть побежденными испытанием, не дай увлечься искушением, дай нам мужество и мудрость, и крепость, и смирение, и верность!..

В изложении Молитвы Господней как пути к Богу мы дошли до места, на важность которого я уже указывал: „Прости, как мы прощаем“. Это страшно важный момент. Но что значит слово „простить“? Нам всегда думается, что простить значит — забыть. Простить не значит забыть, потому что забыть может всякий, кого не очень-то обидели; он рассердился, потом обида прошла. Но бывают обиды, которые так не проходят; а вместе с тем от нас требуется прощение. Это врата, через которые надо войти: не пройдешь — не пойдешь дальше... И вот мне думается, что прощение начинается с момента, когда мы посмотрим на человека, который нас обидел, унизил, оскорбил, обездолил — и вдруг поймем, нутром поймем, не только головой, что он слабый, хрупкий, податливый человек. Может быть, он и хотел быть другим, да ему невмоготу — слаб; и обида, которую он нам нанес, вовсе не происходит от положительной злобы, а от того, что он трусливый, малодушный, жадный, мелкий человек. И тогда на него можно смотреть совершенно новыми глазами, — не как на гиганта, который нас старается или старался разрушить, а как на человека, в котором не хватает великодушия, внутренней красоты, чтобы быть достойным своего имени человека. Прощение начинается с момента, когда мы вдруг увидим его слабым, хрупким и достойным жалости. И в момент, когда мы это увидим, мы можем, так сказать, его взять на плечи, взять на себя и понести: понести обиду, которую он нам нанес, понести последствия его злобы, понести и сказать, как Христос говорил, когда Его пригвождали ко кресту: Прости им, Отче, они не знают, что делают!.. И мы сможем сказать: прости ему, Господи, он просто не знает, что он делает (или: делал)!.. Или: прости! Он, может, даже и не думал о страшных последствиях своих слов или действий; не хватило ума, не хватило воображения, и из небольшой злобы вырос страшный поступок, который меня так глубоко ранил, который, может быть, разрушил всю жизнь... И вот в тот момент, когда мы можем сказать: да, я понимаю, насколько он слаб. Хорошо, я понесу последствия этой слабости, я понесу последствия его трусости, его слепоты, его глупости, его болтливости, его безответственности, — начинается процесс прощения. И этот процесс может дойти до момента, когда человека делается настолько жалко, что злоба пропадает, но остается сознание ответственности за этого человека. И тогда можно молиться Богу о том, чтобы Господь его спас от него самого, чтобы Господь его спас от того, что он за человек, и от последствия этого в поступках, словах. Конечно, это нелегко дается, это один из самых трудных подвигов, но мы должны понять, что по отношению к Богу мы ничуть не лучше того человека, который нас так обидел. Ведь каждый из нас на каждом шагу проявляет отсутствие лояльности, презрение, безразличие к Богу — или непосредственно, или обращаясь с людьми так, как мы это делаем; а ведь наше призвание — именно так обращаться с людьми, как обращался бы с ними Христос. Если мы этого не делаем, мы неверны Ему, неверны нашему ближнему и неверны самим себе.

Меня недавно спрашивали: почему мы говорим в молитвах: Пресвятая Богородице, спаси нас! — а не: моли Бога о нас! , как мы это делаем по отношению к святым? И мой ответ был такой: каждый раз, когда я грешу, когда я поступаю недостойно и себя, и Бога, и своего человеческого звания христианина, я беру на себя ответственность за страдания Христа, за Его Крест; в конечном итоге, я вступаю в ряды тех, которые были виновниками Его смерти. И когда я обращаюсь к Божией Матери и говорю: спаси меня! — я как бы говорю: Мать! я виновен в смерти Твоего Сына; но если Ты просишь, никто меня не осудит; спаси!.. И вот так должны были бы мы быть способны молиться о тех, кто нас обидел, потому что никто не может простить, кроме жертвы. Только у жертвы есть власть простить, именно простить; и эта власть нам дана, и она подобна Божией власти нас простить.

А дальше все ясно. Дальше мы доходим до предела, где просим Бога нас напитать пищей вечной жизни, и вырастаем до момента, когда можем сделать все, что в нашей власти, для того чтобы быть достойными сыновьями, дочерьми, обратиться к Тому, Кто является Славой Божией, и сказать начальные слова молитвы: Да святится Имя Твое, да будет воля Твоя, да приидет Царствие Твое, — и назвать Бога своим Отцом.

На этом я закончу свои беседы о Молитве Господней Отче наш, и дальше попробую сказать о молитве как таковой.

Я хочу затронуть вопрос не об общей церковной молитве, а о частной молитве. Дело в том, что когда мы бываем в храме, мы находимся перед событием: собрались люди единомысленные, стоящие вместе перед Богом и участвующие в чем-то, что превосходит их во всех отношениях. В Литургии происходит нечто, что может совершить только Бог. Во всенощной, в соединении вечерни и утрени, картинно представляется перед нами все миробытие, то есть вся история человечества в его греховности и в его святости. И вливаясь в эту молитву, мы поддержаны со всех сторон и молитвой других, и тем, что мы видим и слышим; нам остается только переживать то, что представляется нашим глазам и нашему чутью. Частная молитва в этом отношении, с одной стороны, гораздо более трудная. Она должна бы рождаться из внутреннего побуждения; с другой стороны, она является гораздо более личной, потому что, молясь в одиночку, мы не участвуем в общем деле, а стоим перед Богом как единица.

Сказать так не совсем правильно. С одной стороны, я стою перед Богом — да, один, никто меня, как будто, извне не поддерживает, ничто меня не побуждает, я не являюсь частью события, которое все равно происходит, молюсь я или не молюсь. Но с другой стороны, поскольку я христианин, даже в отрыве от всех я являюсь как бы частицей Церкви, и моя молитва не является только частным делом, она вливается в безмерный поток всемирной молитвы перед Богом. Одновременно со мной или врозь молятся во всех краях света другие люди, обращаясь к Тому же Богу, и моя молитва, как ручеек, вливается в этот поток. Но есть еще другое, может быть, более важное обстоятельство. Поскольку я молюсь как христианин, моя молитва должна совпадать с волей Божией, с молитвой Самого Христа. Если, молясь, я прошу о том, о чем Господь Иисус Христос не мог бы молиться, если, молясь, я обращаюсь к Богу с прошениями, которые не могли бы быть произнесены Спасителем Христом, то моя молитва не христианская, и поэтому не может быть чистой, подлинной молитвой. Таким образом, даже молясь в одиночку, я являюсь, с одной стороны, частью молящегося мира, молящейся вселенной, и с другой стороны — выражением молитвы Самого Христа. Только тогда моя молитва может считаться христианской, подлинно христианской молитвой.

Но как же этого достигать? как этого искать? Один из древних писателей говорит, что мы должны создать в нашем сердце престол Богу и поклоняться Ему из глубин нашего сердца. Что это на самом деле значит? Это, конечно, не значит, что мы должны молиться Богу сентиментально, будто весь вопрос в чувстве. Но каждый из нас ведь знает, как мы думаем о любимом человеке: как только мы услышим его имя — дрогнет наше сердце; как только мы подумаем о том, какие его нужды или радости, мы вливаемся в эти радости или нужды. Спаситель сказал: где сокровище ваше, там ваше сердце, — вот в этом смысле мы должны воспитывать свое сердце и задумываться над вопросом: что для меня Бог? что для меня Христос? что для меня те ценности, ради которых Христос жил и принял на Себя страшную смерть?.. Если я могу сказать, что мое сердце там, где Он, что самое драгоценное, что у меня в жизни есть, это Бог, Спаситель Христос, область Божиего Царства правды, любви, красоты, тогда мое сердце может дрогнуть, когда я обращаюсь к Богу. Если же Бог является для меня отвлеченным понятием или отдаленным властелином, тогда, конечно, я не могу сказать, что Он является сокровищем для меня и для моего сердца, — этого не может быть. И вот первый вопрос, который встает, когда мы хотим молиться в одиночку, без поддержки других, без помощи богослужения, это вопрос о Боге: что Он для меня значит? реален ли Он для меня, дорог ли Он мне? важно ли для меня, чтобы Его имя святилось, чтобы Его Царство пришло, чтобы Его воля исполнялась на земле? Если да, тогда молитва станет живой и возможной. Иначе — живой она не будет, и рано или поздно она станет тягостью, и мы от нее отвернемся.

Итак, христианская молитва должна быть такова, чтобы она совпадала с молитвой Самого Христа, с Его предстательской молитвой, с Его печалованием о земле и о нас. Но раньше чем добраться до этого, раньше чем дойти до этого, мне кажется, надо научиться правдиво стоять перед Богом. Казалось бы, это самая легкая вещь на свете, но мы часто стоим перед Богом, словно ряженые. Мы приходим в храм или становимся перед иконами в сознании, что мы стоим перед Богом, и думаем: чего от нас ожидает Бог? какого настроения? какого телоположения? чего Он хочет от нас? — и стараемся приспособиться к этому... Вот этого-то и не надо делать, потому что Бог может спасти любого грешника — реального, настоящего, подлинного, но Он ничего не может сделать с тем „святым“ или святошей, которым мы не являемся. Это очень важно; поэтому раньше чем приступить к молитве, очень важно осознать — с чем я пришел к Богу? Иногда после трудового дня я чувствую только отчаянную усталость всех членов, всё болит; или, после умственного труда, слова уже тускнеют, очень трудно их употреблять. Почему не стать перед Богом и не сказать: Господи, я всем телом сейчас изнемог, весь мой ум сейчас засорен пустыми или многими-многими словами, я сейчас побуду с Тобой молча... Побыть с Богом молча так же драгоценно, как побыть с очень дорогим человеком. Вы, наверное, все знаете, как это бывает: встретишься с другом, сядешь, поделишься новостями, мыслями, чувствами, а потом постепенно разговор начинает утихать, и приходит момент, когда два друга могут сидеть молча, в глубоком-глубоком общении, в радости, что они вместе... Вот этого и надо искать. Когда телом устанешь, когда голова уже неспособна производить новые слова, так легко встать перед Богом, или встать на колени, или даже просто сесть, и сказать: Господи, мы сейчас вместе. Как это дивно!.. Мне кажется, я уже упоминал об одном западном святом, который был приходским священником во Франции. В его деревенской церкви часто сиживал старик: молча, четок не перебирал, губы его не двигались. И как-то священник ему говорит: „Скажи, дедушка, что ты здесь делаешь часами? Не видно, чтобы ты молился...“ А тот поднял на него лучистый взор и ответил: „Я на Него гляжу, Он — на меня, и нам так хорошо вместе!“ Вот это действительно подлинное и прекрасное общение с Богом.

Искать этого искусственно, конечно, нельзя, так же как нельзя нарочито вступить с молчание с самым дорогим другом, но надо себе дать возможность, чтобы это случилось. И перед тем как начать молитву, часто так просто было бы сесть и побыть с Богом, зная, что Он на тебя смотрит, что ты в Его присутствии. Ты, может быть, этого не ощущаешь, но это так; и дать мыслям осесть, телу отдохнуть, и затем поставить перед собой вопрос: а теперь что? хочется ли мне встречи с Богом, живой, любовной встречи в молчании или в слове? или я стою перед Богом только по долгу, потому что я „верующий“ и знаю, что мне полагается молиться?.. В этом случае так и скажи Богу: Господи, какой стыд! Ты меня любишь, Ты мне это доказал смертью Христа, Который ради меня был убит — а мне просто скучно, мне не хочется этой встречи с Тобой... Если ты это скажешь искренне, серьезно, осознав, как это позорно, тогда это тоже будет молитва, это будет исповедь, это будет покаяние. Молитва в себе содержит и покаянный момент, и радостный, ликующий момент; в то мгновение в тебе родится покаянный момент. И тогда, может быть, и другие покаянные мысли придут, не только о том, что не хочется молиться, но и о том — почему? Неужели мне Бог так чужд, так далек, неужели между нами так мало общего, неужели так мало мне хочется встречи с Тем, Кто является самой жизнью души?.. А то, может быть, в течение дня я сказал дурное слово, после которого язык не повернется произносить святые слова молитвы? или поступил жестоко, несправедливо с ближним? Или осквернил себя телесно, душевно, допустил мысли или чувства, которые несовместимы с общением с Богом всечистым, всесвятым?.. Подумай об этом внимательно, и если что-то вспомнится, снова покайся, и это тоже будет живая, честная, добротная молитва.

Я уже говорил о том, как можно свою молитву сделать честной, правдивой, о том, что быть правдивым нам иногда мешает желание представиться перед Богом, какими Он, будто бы, хочет нас видеть. На самом деле Он нас хочет видеть, какие мы есть — и вот этого надо добиваться. Но есть другое затруднение: порой, когда мы хотим молиться, разные тревоги, заботы нам мешают отрешиться от себя, от земли, и обратиться к Богу. И часто бывает, что человек борется, старается исключить из своего сознания то, что его больше всего заботит — и это ошибка, потому что забота, которая засела глубоко в сердце, нелегко удаляется из него. Но есть очень простой способ одновременно и с Богом общаться, и хранить в себе эти заботы: просто представить их Богу. Ведь было бы совершенно бесчеловечно отвернуться от мысли, что моя мать при смерти, что мой друг в опасности, что надо совершить какое-то дело для общей пользы, — отвернуться от всего этого ради того, чтобы побыть с Богом. Когда на сердце легла забота, тревога, встань перед Богом и скажи: Господи, меня волнует то или другое: моя мать больна, мой друг в опасности, я сам в горестном состоянии... Или скажи наоборот: душа так ликует, я так счастлив, все так дивно, что я не знаю, как отрешиться от этих чувств и сосредоточиться только на том, что Ты и я — лицом к лицу, вместе сейчас находимся. Но я Тебе хочу все рассказать — о своих страхах, о своем горе, о своем счастье, хочу поделиться с Тобой, как делятся с другом... Зная, к тому же, что если действительно Бог есть Бог любви, то Он озабочен твоими заботами еще больше, чем ты, это можно сделать. Встань перед Богом и все Ему расскажи — не многословно, не болтая, а так, как можно рассказать самому близкому, дорогому другу: порой сдержанно, порой со слезами, порой с радостью, с ликованием души — все расскажи. И окажется, что когда ты это сделал, ты с Богом общался, но общался в истине, общался правдиво. И тогда это общение с Богом может дойти до твоего сердца, тогда ты вдруг можешь обнаружить, что Бог тебе действительно друг, что ты перед Ним не только каешься в том, что было сделано плохого, но что с Ним можно поделиться всем, всей жизнью: или радуясь, или горюя, или ликуя — но все, все может быть с Ним разделено. Одного нельзя разделить с Ним — это безразличия. Если мы подходим к молитве с чувством: ой! Пришло время помолиться, а мне так хотелось бы заняться каким-то другим делом; ну, прочту те молитвы, какие положено, и довольно с Него... — это кощунство, этого никто не смей делать, потому что Богу не нужны эти молитвы. Эти молитвы когда-то вырвались, как кровь льется из сердца, из чьего-то человеческого опыта радости или ужаса; тогда они были истинны. И если ты хочешь их употреблять, если ты хочешь их повторять Богу, то они должны ключом бить из твоей души, так же как они били из души того, кто впервые их составил. Но их представлять Богу, будто ты молишься, тогда как эти слова тебе чужды — кощунство и подлог, такой же подлый, как если украсть письмо, написанное другим, и выдать его за свое, или чужое сочинение выдать за свое; этого никто не смей делать.

Но если это случится (и — увы, рано или поздно это непременно случится с кем-нибудь), и ты вдруг это заметишь — остановись и тогда действительно со стыдом скажи Богу: Прости! Я Тебе жизнью и даже молитвой налгал. Какой это позор!.. И как только скажешь это, ты уже вернулся к правдивым отношениям, ты уже вернулся к тому, что можно с Богом говорить честно. Это очень важно. Я так настаиваю на этом, потому что если нет правдивости, если нет прямоты и правды в отношениях между двумя людьми или между человеком и Богом, то ни один разговор, ни один поступок не может заменить той правды, которой мы не потрудились создать. А эту правду мы создавать можем.

Святой Серафим Саровский одному своему собеседнику говорил: от натуги ничего доброго не сделаешь, а от радости — что угодно можно совершить... И вот одно из условий живой молитвы это чувство подлинной радости. Радость начинается с благодарности. Мы не умеем быть благодарными. Конечно, мы бываем благодарны, когда что-нибудь уж очень замечательное случится или когда человек для нас что-нибудь сделает, что нас глубоко тронет. Но мы не замечаем бесконечного количества дивных вещей, которые с нами бывают, и поэтому вместо того чтобы радоваться все время — о мелочах, может быть, но как бы животворным образом,— мы ждем каких-то больших событий, которые дали бы нам повод к радости: найти невесту, жениться, получить повышение, успех какой-нибудь... А если бы только мы могли быть внимательны и обращать достаточное внимание на то, чем полна наша жизнь, как мы могли бы быть благодарны почти за все!

Я вам дам просто несколько примеров. Я очень долго болел. У меня была одышка, периодами я думал, что не выживу, потому что не мог дышать. За эти несколько лет я обнаружил, как дивно замечательно, что я могу дышать, что дышу свободно, и с тех пор, уже лет сорок-пятьдесят я не могу забыть этого чувства: что даже дыхание является просто чудом, даром. Кроме того, у меня был вывихнут позвоночник, когда мне было лет восемь, и до недавнего времени он оставался больным. Теперь мне его выправили, но долгие годы я постоянно не был уверен, что смогу встать, или нагнуться, или пересечь улицу, или поднять тяжесть, или быстро повернуть плечами. И когда это оказывалось возможным в разные периоды жизни, — как я это умел оценить, какое это было чудо, какая радость! Нормальный человек и не думает о том, что он дышит, не думает, трудно или легко нагнуться, повернуться, пересечь улицу; и поэтому мы столько радости пропускаем мимо.

Есть место в Евангелии от Матфея, где Спаситель говорит: Блаженны нищие духом — тех есть Царство Небесное... В чем, казалось бы, радость быть нищим и в чем нищенство? Нищий это тот, у кого нет ничего своего. Это не значит, что у него ничего вообще нет, но своего — ничего, все — дар: пища, кров, башмаки, рубаха, доброе слово — все это он должен получить. И вот если подумать о себе: я существую. Не я себя создавал, не я себя вызывал из небытия. Но я живой, жизнь ключом бьет, несмотря на то, что я старый человек уже, у меня есть ум, чувства, мысли, знания; у меня есть друзья; у меня есть дело; вокруг меня воздух разлит, солнце светит... — можно было бы продолжать без конца. Все это не от меня зависит; а вместе с тем все это мое, и я действительно принадлежу миру, где все является даром, плодом человеческой доброты, заботливости или чудом, дарованным изначально от Бога. Если себе это напоминать, если это переживать глубоко, сильно, тогда за один день, даже самый тяжелый, даже самый трудный, сколько мы могли бы собрать радости с поля нашей жизни, — как цветы собирают...

И вот этому надо учиться усердно, потому что если не научиться в самом малом находить величие любви, то никогда мы с Богом не будем разговаривать, как с другом. Он нам может быть Властелином, Он может быть нам Учителем, Наставником, Он может быть Спасителем, но Другом, с которым мы будем говорить ласково, радостно — нет, Он не может быть. И поэтому так важно научиться благодарности о каждой мелочи, о всем том, что случается в нашей жизни, что сами совершили или чего добились, потому что мы не всегда можем добиться или совершить то, что надо было бы. Вот пришел ко мне друг с горем а у меня сердце каменное, в этот момент отозваться не могу; пришел человек с нуждой — а мысли разбежались и у меня нет ответа, косность меня одолела, я не могу в себе вызвать ни чувства, ни мысли, когда она мне нужна, ни преодолеть косность порой: на все это требуется милость Божия. Отец Александр Шмеман, один из наших „молодых“ богословов, которого мы недавно утратили, в одной из своих книг написал: нам надо помнить, что даже пища, которую мы едим, это Божия забота и любовь, ставшие съедобными... Конечно, сказано в шуточной форме, но сколько в этом правды! И вот если научиться быть всегда благодарными, радоваться на Бога, радоваться о Нем — многое станет возможным. Тогда можно каяться доверчиво, тогда можно просить с уверенностью в том, что Он слышит, тогда можно приобщить Его нашей заботе и нашей радости.