Одесса. Мама

Большинство моих знакомых в Одессе — женщины. Родственницы, подруги, бывшие соседки, френды в интернете, читательницы. Все, с кем я училась — 30 человек в группе! — и то однополые. Поэтому у моей Одессы, которая скорбит, которая разговаривает сейчас со мной, женский голос.

— Никто не мог предположить, что у нас такое возможно,— говорит мне «одесситка в седьмом поколении» Татьяна Латий.— Все же было тихо и мирно. Евромайдановцы поселились у Дюка, а сторонники федерализации, которых я и сама поддерживаю, расположили свои палатки в другой части города, на площади Куликово Поле — мы там поначалу даже не за федерацию выступали, а просто за дружбу с Россией, за русский язык. И обе стороны все устраивало. Одесситы всегда договорятся друг с другом. Бывает, конечно, что и покричат, поругаются, но всегда разойдутся. Убийства? Боже упаси!

В тот день, 2 мая, Татьяна с ребенком пошла в магазин на Греческой площади. Увидела там одесских дружинников с Куликова Поля и подошла:

— Ребята, вы почему здесь, что происходит?

Те объяснили, что в город приехало несколько тысяч «проплаченных Коломойским ультрасов, майданников и правосеков». Такую толпу малочисленная одесская дружина вряд ли могла бы долго сдерживать, о чем Татьяна и попыталась намекнуть.

— Но они мне спокойно так ответили: «Мы попробуем». А чуть дальше евромайдановцы, почти все приезжие, с рюкзачками, уже вовсю готовились: разливали по бутылкам горючую смесь, специальными кирками отшкарябывали тротуарную плитку. Так слаженно работали, будто всю жизнь этим занимались. У меня сердца не хватило видеть, как они разрушают наш город. Я ребенка за руку и к ним: «Что вы делаете!» Еще какие-то женщины подошли, мы стали кричать. Звонили в милицию — ноль реакции. А потом начался погром. Я еще пыталась какое-то время останавливать, вразумлять: «Как вы можете!» А один парень, их санитар, мне бинты окровавленные кинул под ноги: «Не мы одни! Вот что ваши дружинники делают».

«Все в здание!»

— Мама у меня украинка, а папа русский, — Валентина Юрьева в подтверждение своих слов готова и свидетельство о рождении показать. — Что мне, самой с собой драться? Я прекрасно володiю українською мовою и прекрасно владею русским языком. Коцюбинского читаю на украинском, а Пушкина на русском. В политику никогда не лезла. В тот день ждала домой детей, гладила белье. Тут в новостях сообщили, что в Одессе происходят какие-то столкновения, меня еще фраза зацепила: «А люди спокойно сидят и пьют пиво». Ах так, думаю. Выключила утюг — и в центр. Около пяти вечера приехала на Дерибасовскую, там уже были следы побоища. Пошла дальше — вижу, на горстку одних людей наступает орда других людей. Кто чей — непонятно. Чуть в стороне били ногами раненого парня, я кинулась, упала рядом, загородила его собой. Меня оттаскивали: «Женщина, отойдите!» Слава богу, подъехала скорая, раненого забрали. Один из нападавших стал вопить мне прямо в лицо: «Это был россиянин, я отвечаю, он был с топором, он хотел меня убить!» А я тоже стала кричать: «Будут тебя раненого добивать — я и тебя буду защищать».

Вокруг стояли зеваки, катались на велосипедах. Никто, похоже, не понимал, что происходит на самом деле.

— Постоянно раздавались призывы скорее с этим заканчивать и идти в сторону Куликова Поля, в «лагерь сепаратистов». Поэтому я побежала на маршрутку — надо было ехать к куликовцам, предупредить их. Приехала — господи! Три пенсионера, полторы калеки. Одесская дружина, как я уже поняла, пыталась остановить майдановцев в центре и там почти вся полегла. На Куликовом осталось не так много людей, в основном женщины из православных палаток, девочки-санитарки из дружины и мужчины в возрасте. Они уже знали, что к ним идут. Две женщины пытались разбирать булыжную мостовую — заготавливали камни для обороны. А все ж одесситы, так что одни ковыряли, другие возмущались: «Прекратите! Эта мостовая — гордость Одессы». Завели спор, можно ли в такой ситуации вредить любимому городу. В это время православные, которых от греха подальше уговаривали разойтись по домам, уперлись: «С места не сдвинемся!» У них в палатках были иконы, хоругви какие-то, и они намеревались все это защищать. С христианскими женщинами спорить бесполезно, они как святые мученицы. А мужчины, я помню, взяли два топора, что были в лагере, один с частично отломанной ручкой, и стали рубить закрытые двери в Дом профсоюзов. Было решено там спрятаться и переждать. Мы же как думали: сейчас придут украинские патриоты, что-то там покричат, поскачут, доказывая, что они не москали, а потом приедет милиция и всех разгонит. Это же Одесса, а не какой-то там бешеный Майдан. Поэтому мы и стали эвакуироваться в крепкий, большой Дом профсоюзов, всем это казалось логичным,— рассказывает Валентина.

На площади стала собираться группа поддержки из горожан — информация о том, что евромайдановцы идут сюда маршем, распространилась по Одессе. В здание на покрывале занесли кучку булыжников, из какой-то палатки достали четыре бутылки с темной жидкостью вроде мазута.

— Может, это была горючая смесь, хотя она вроде должна быть прозрачной, не знаю. Но эти бутылки, немного камней и иконки — вот и все оружие, что у нас было. Бабушка из православных, помню, тащила еще зачем-то матрас, попросила меня: «Я не смогу так по лестнице с ним подняться, у меня ноги больные, помогите». Я взяла у нее матрас и отнесла на третий этаж, пока она, держась за перила, поднималась сзади. Потом я видела тело этой бабушки на фото из сгоревшего Дома профсоюзов...

Валентина показывает мне видеозаписи, которые она делала телефоном: на Куликовом Поле еще стоят палатки, люди вокруг суетятся, кто-то говорит за ее спиной: «Пойдем туда или останемся?» Какой-то мужчина кричит: «Все в здание!» Еще очень тихо, только этот мужской срывающийся голос: «Все в здание!» И кто-то дальше подхватывает: «В здание! В здание!»

«Нет приказа»

— Мой сын никогда не ходил на митинги,— еще одна моя собеседница, допустим Оксана, немного тревожится, что ее смогут опознать даже по голосу и сдать правосекам — я записываю ее слова на диктофон и обещаю, что эту звукозапись никто не услышит.— Я ходила на пророссийские, как сейчас говорят, митинги, а он — никогда. Разделял мои убеждения насчет того, что Одесса — русский город, но активистом не был. А в пятницу пришел домой с работы — мне бы его покормить, отвлечь, но я уже вся расстроенная. «Мама, что случилось?» Ну я ему прямо в прихожей и выкладываю: «Приехали чужие майдановцы и идут на наше поле». Он сразу развернулся и вышел из квартиры. Я за ним, хватаю за руки: «Куда? Не пущу! Какие из вас защитники, сынок, чисто моральные?» Все бесполезно. Кричу: «Я сейчас поеду за тобой!» Но пока переодела домашнюю одежду, пока сбегала в аптеку за медикаментами — в интернете писали, что есть раненые, в общем, приехала я на Куликово позже сына. Там уже эти, с жовто-блакитными флагами, бегали вокруг здания, бросали в окна коктейли. Стала звонить сыну — не берет трубку. Потом я увидела его на крыше.

Тогда еще Оксане казалось, что ее мальчик в относительной безопасности. Тут же милиция, спецназ, одесситы собрались. Разве могут людям сделать что-то плохое на глазах у всего города? Но быстро стало ясно — могут.

— Огромная толпа беснующихся. Я их не могла воспринимать как живых — они были будто неодушевленные существа. У существ были кувалды, какие-то крючья, арматура. Они устроили «коридор позора», первых наших ребят, которых выводили из здания, заставляли ползти и кричать «Слава Украине!», каждый при этом бил этими арматурами по спине — вот такой способ воспитания патриотизма. Я просила милиционеров: «Остановите их!» А те отводили глаза: «Нет приказа». Уже кое-где начинался пожар. Из окна женщина кричала и махала белым платком, существа реготали: «Давай, пророссийская сволочь, падай вниз». Рядом со мной стрелял этот сотник Микола, с крыши один парень с красной повязкой сделал несколько ответных выстрелов. Сверху также сбросили один или два коктейля Молотова, но какие-то чахлые, один упал на ель и погас. Зато майдановцы метали эти коктейли только так. Я почему-то сохраняла спокойствие. Сейчас понимаю, что это был шок — во рту все пересохло, смутно помню, как ходила по клумбам. Когда истерически закричала женщина, а потом в окно показали украинский флаг, все оборвалось — они уже в здании. Я боялась, что наших мальчишек с крыши начнут скидывать. Знала, что если увижу, как падает мой сын, то умру раньше, чем он коснется земли. И тогда он позвонил: «Мама, уходи! Я прошу тебя, уходи!» А куда я могла уйти, если он там? Отошла с телефоном в сторону — если бы те поняли, что я мама одного из «сепаратистов», меня бы там же убили. Когда стало понятно, что из Дома профсоюзов очень мало шансов выйти живым, то сын позвонил еще раз и стал прощаться: «Они уже близко. Нам нечем защищаться. Мама, я тебя очень люблю».

«Вы за колорадов?»

За несколько минут до того, как майдановцы прибежали на площадь, Валентина оставила матрас и вышла из здания, где все уже возводили баррикады, надо было позвонить детям и выяснить, есть ли у них ключи.

— Я ведь из дома уехала, никого не предупредила. Переживала, попадут ли они без меня в квартиру. Пока разговаривала и ходила туда-сюда, подлетели ультрас, стали жечь палатки. Ну, думаю, бог с ними, пусть жгут, палатки есть палатки. Но потом они окружили здание...

Валентина видела, как майдановцы лезли через черный ход, тоже подходила к милиции и говорила об этом, но и ей отвечали: «Ничего не можем сделать. Нет приказа». В окно высунулась девочка в красной куртке и очень кричала, звала на помощь, била палкой по кондиционеру — что-то там у них происходило в комнате, но кто ей мог помочь? Здание стали поджигать — то тут, то там.

— Одесситов среди них было очень мало. Что мы, своих евромайдановцев не знаем? Они вон у Дюка, худенькие мальчики, интеллигентного вида взрослые люди. А тут были настоящие бандиты, крепкие, подготовленные. Некоторые разговаривали по-украински — явно приезжие, одесситы ведь говорят по-русски. Остальных легко было вычислить по одному слову «Одэсса». Нас такое произношение коробит, мы и всех гостей учим: вы же не говорите «одэколон». Мягче, нежнее надо: Оде-есса. Так что там процентов 70 точно были чужие, горлопанили: «Одэсса — это Украина».

Потом из окон стали прыгать люди.

— Внизу на них набрасывались и били палками, железяками какими-то. Я думала: может, опять кого-то прикрою, смогу защитить, но невозможно было туда даже подойти, так плотно эти бандиты окружали своих жертв, и били, били. Женщины какие-то пытались вразумить этих безумцев, я что-то говорила, но в ответ: «Вы что, за колорадов?» И я понимала, что сейчас разделю участь этих несчастных.

Валентина видела, как двух упавших спасли милиционеры — они молча сдвигали строй перед ними, отгораживая их от толпы до прибытия медиков. Нескольких человек спасли случайные свидетели происходящего или, может, даже евромайдановцы — Валентина свято убеждена, что в любом случае это были одесситы. Кто ж еще?

— Наверняка мальчики с нашего Евромайдана. Потому что приезжие бандиты сюда прибыли убивать,— очень хочется Валентине верить, что зло завезли с собой чужаки.

А вот «зрители» на площади реагировали кто как. Одна из женщин молилась, крестила горящее здание, кто-то смеялся: «О, русский шашлычок!» На еще одном видео из телефона Валентины видно, как «евромайдановцы» пытаются преградить путь скорой помощи, кричат: «Сепаратистов спасаете? Против Украины работаете?»

«Точно нас убьют»

— Какие сепаратисты? Откуда? — Людмила, она просит называть себя Солнцевой, тоже была на Куликовом Поле в тот день.— Мы никогда не были против разделения страны, просто хотели показать, что стоим на своих принципах. Но оказалось, что за принципы теперь убивают. Так что мы бросили палатки и побежали в здание — рядом зеленая зона — и в Доме спрятались даже те, кто просто рядом гулял. Как могли баррикадировались, но оборона была недолгой. Звери оказались внутри. Били, насиловали девушек, мальчика одного, лет шестнадцати, изнасиловали, порвали, не знаю, выжил ли он. Поджигали, мне кажется, со всех сторон. Там не пойми что творилось: газ пустили или, может, так пластик горит. Что там можно сообразить? Горит тут, там выламывают дверь, где-то воют смертным воем: «Мама! Убивают!» Это был ад.

В Доме профсоюзов находился и товарищ Людмилы, один из активистов партии ЗУБР — «За Украину, Беларусь и Россию» Валентин Дорошенко, он не боится называть свою фамилию. Боится за него Людмила:

— Какой Валентин бесстрашный, я на это удивляюсь.

Валентин все еще немного покашливает — надышался гари.

— В нашем кабинете из-за дыма не было видно ничего — руку протяни и ты ее не видишь. Я считаю, что дом был подготовлен для сожжения. Иначе почему сразу была отключена вода? Ее даже в обычных кранах не было, мы ничего не могли потушить. Звонили, умоляли прислать пожарных, а те все не ехали. Говорят, бандерлоги стояли живой цепью и не пропускали пожарные машины.

Валентина и других людей вывели милиционеры — сразу в автозаки. Другим повезло меньше.

— Мы видели из окон, как наших обгоревших ребят избивают. Набросились и на моих знакомых, 42-летнюю мать и 19-летнего сына. Потом, когда я встретил эту женщину в коридоре милиции, то с трудом узнал. Она до этого была такой жизнерадостной, молодой, всегда улыбалась, смеялась, а тут мне навстречу шла старуха — вся какая-то скрюченная, в крови, на сломанных каблуках, абсолютно подавленная. Сын ее был очень избит, нас потом вместе с ним выпускали, когда одесситы нас у милиции отвоевали. Сейчас они вместе с мамой, наверное, где-то скрываются, трубки не берут. Надеюсь, что живы.

Дом, как ковчег, тогда принял всех. В нем спасались христиане из православной палатки, молодые учительницы, сантехник, случайный прохожий, филолог. Там же были представители одесской организации «Евреи за Путина» — услышав снизу традиционную кричалку украинских националистов: «Втопимо жидiв в москальский кровi!», они кинулись разворачивать свой дежурный транспарант «Россия, помоги!», хотели вывесить его из окна. Но тут, как говорит Валентин, их стали останавливать православные: «Ой, не надо. Майдановцы если увидят, то вовсе скажениют, будут прорываться сюда, и тогда точно нас убьют».

— Надо было все-таки вывесить, — вздыхает сейчас Валентин,— может, мир увидел бы это и понял наконец, что с нами делают. Что не только русские страдают от этих националистов, но и евреи, все. А сейчас нас же во всем обвинили и охотятся на нас.

Людмила подтверждает:

— Одесса в страхе. Отменили занятия в школах и институтах, я дочку на улицу даже не выпускаю. Всюду эти каратели рыскают, хотят нас добить.

Тем не менее, женщина признается, что вчера на Привоз ходила с георгиевской ленточкой на кофте — ну не смогла сдержаться, такой характер.

— Одесситы ничего не говорят, это опасно, но многие уважительно ко мне относятся, когда ленточку видят. Мне кажется, что 30 процентов поддерживают Майдан, а 70 все же за нас. Только когда я пришла покупать овощи, базарная бабка раскричалась: «Не буду я колорадской сволочи свою картошку продавать!» У нас ведь картошку привозят из Винницкой области, сами понимаете.

«Жить не хочется»

Пост Оксаны, который она опубликовала в Facebook, цитировали несколько тысяч раз: «Ребята, спасибо тем, кто волновался. Я была на Куликовом Поле, только приехала. Как я там оказалась? Туда помчался мой сын... Я им горжусь. Он молодец, я не зря его воспитывала... Сейчас он в СИЗО. Не знаю, что дальше будет. Хорошо, что жив и не ранен. Но могут и посадить за сепаратизм и терроризм. Держите кулаки за моего мальчика!»

Утром она забирала из ГорУВД одежду арестованного сына: Его вещи все пропахли дымом. Я прижимала их к себе, вдыхала этот запах. А потом увидела в его кармане спрятанную георгиевскую ленточку. Тогда я поцеловала ее и впервые за эти дни заплакала.

Для Оксаны, для них всех эта ленточка значит что-то совсем другое, чем для россиян. Для них она, наверное, символ борьбы с нацизмом, с нетерпимостью, с беспределом. Символ борьбы за свою свободу.

— Если выживем,— говорит Оксана,— то эта ленточка будет самой ценной семейной реликвией.

Оксана просит помощи:

— Адреса всех защитников Куликова Поля, что были арестованы, оказались у правосеков, они уже и в интернете их вывесили. Мы бросили квартиру, прячемся у знакомых. Может, эту статью прочтет кто-то из российского консульства и поможет нам? Вывезите хотя бы сына! Мы не знаем, есть ли против него уголовное дело, в розыске ли он. В городе находятся сейчас тысячи правосеков, они запугивают горожан, ищут «колорадов», хотят добить. А новую областную власть мы боимся теперь не меньше. В идеале я хотела, чтобы из российского консульства подогнали машину, туда посадили сына и увезли в Россию. Пусть хотя бы на время, может, тут все успокоится и мы снова будем жить в мирном, солнечном городе?

Почти все женщины, с которыми я говорила, признают, что еще полгода назад даже не помышляли о том, чтобы выйти из состава Украины. Теперь настроения резко поменялись.

— Пусть русские придут и помогут,— говорит Людмила.— Мы тоже русский город, разве мы виноваты, что оказались с этими? Напишите, что я рыбки пожарю, я выйду всех встречать. Нас же убивают! Сидим, все трусимся, детей от себя не отпускаем. Помните, как соратник Коломойского заявлял: «А вешать их будем потом»? Если б вы видели, что я видела, у вас бы волосы дыбом поднялись. Мы хотели просто референдум провести и чтобы русский язык сделали государственным. Мы хотели сохранить Украину. А теперь? Чтоб она провалилась, эта их незалежность. Я не хочу ни флаг их теперь видеть, ни язык их слышать. Но нам и бороться-то нечем. Это их 23 года готовили в военных лагерях, а нас кто готовил, кто нас вооружал? Жить не хочется. Кажется, что это сон, будто в поезде едешь и придремал, будто все это 2 мая привиделось.

Валентина после той бойни не спала две ночи.

— Я не могла осознать случившееся. Это была акция устрашения. И им это немножко удалось. Моя мама, когда в 1950-е бандеровцы во Львове убили ее русскую подругу, в чем была, в том оттуда и уехала. Ну а как нам дальше в Одессе жить? Они же не позволяют иметь другое мнение. Придется либо делать вид, что мы с ними заодно, либо уезжать. Вот я раньше в интернет заходила только за какими-то кулинарными рецептами, а теперь интересуюсь новостями, пытаюсь понять, что будет завтра, какие шаги мне предпринять, чтобы уберечь своих детей. Как в лабиринте, пытаюсь сориентировать — куда надо ходить, куда не надо.

Татьяна, которая уехала домой сразу, как началось побоище — ребенок же был рядом! — считает, что России не стоит вмешиваться.

— Мы понимаем, что это сразу начнется третья мировая.

Поэтому девушка, как те дружинники, вздыхает:

— Мы попробуем сами дать им отпор.

Они все потом еще раз съездили на Куликово, мои собеседницы. В Одессе сейчас цветет сирень — праздничными этими майскими цветами были укрыты ступени сгоревшего здания. Сиренью какая-то женщина, плача, хлестала милиционеров — тянулась и во второй ряд, чтобы каждому досталось, а они только зажмуривались. Кто-то рассказывал про звонок сына, из огня: «Мама, я сейчас умру». Журналистам какие-то бабушки плевали в камеру: «Хватит врать за Одессу!» Мужчина ходил, обхватив голову руками, и выл: «Где их оружие, где, суки?» Было тепло, солнечно и страшно. Точно в бунинских «Окаянных днях», написанных в Одессе в 1919 году: «Главное — совсем нет чувства весны. Да и на что весна теперь?»

kommersant.ru