Святой праведный Иов

І

Насколько собравшихся меньше обычного, настолько и мы будем пользоваться большим усердием. И несправедливо было бы, чтобы нерадение отсутствующих оскорбило наше старание, но из-за самого этого предложим трапезу даже более щедрую, чтобы не прибывшие, познав опытом наказание, сделались наконец старательнее относительно этих собраний. Потому также вашу любовь приглашаю быть внимательными к говоримому; для вас будет двойная польза: передавая, говори моё отсутствующим, вы сделаете их более старательными, также свою душу совершите более любомудрою. Как природа земли, о которой нерадят, производит худые травы, а постоянно лелеемая земледельческими руками, даёт зрелый плод, так и душа человека, лежащая в лености, рождает терние прегрешений, а пользующаяся попечениями, приносит красующийся плод добродетели. Потому и некто мудрый увещевает, говоря: «Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного: и вот, все это заросло тёрном, поверхность его покрылась крапивою, и каменная ограда его обрушилась» (Прит. 24:30—31). Чтобы этого не было теперь, мы постоянно пользуемся серпом слова; и, если вырастает что-нибудь худое, всегда вырезаем; а если что-нибудь зрелое, имеющее плод, — питаем, орошаем и доводим до цвета, постоянно выражая свою заботу. Мы нуждаемся в двойном попечении, вернее, даже в тройном: в одном — чтобы нам быть свободными от порочности, в другом — чтобы приобрести себе добродетель; а после этого — чтобы соблюсти приобретённую; здесь даже больше всего нужно труда, потому что тот лукавый демон, завидуя и нашей красоте, больше нападает на преуспевших; и как пираты и потопители минуют корабли с песком, а если где-нибудь увидят с дорогою кладью и с хранящимся в них богатством, нападают на них, пробуравливая снизу, поражая сверху, употребляя всякую хитрость, так и диавол обычно поражает, завидует и коварствует в особенности против собравших много добродетели.

Столько было людей по вселенной при Иове, и только против него он вооружился и употребил все свои хитрости; однако, не в силах был произвести кораблекрушение, но полнее сделал кладь и приумножил товар. Такова добродетель: когда её поражают, она делается могущественнее, и, когда против неё коварствуют, становится непоколебимее. Так было именно и с тем блаженным, который, отовсюду поражаясь, становился непоколебимее и не отдавался в руки под бесчисленными стрелами, но опустошил колчан диавола, а сам не повергся, не споткнулся, но, как отличный кормчий, и не потонул, когда море бесновалось и поднимались волны, и не стал беспечнее, когда была тишина; он соблюдал одинаково своё искусство при той и другой перемене времени, и ни богатство его не надмило, ни бедность не унизила. Ни тогда, когда дела шли благоприятно, он не был небдителен и не охладел, ни — когда был разрушен почти целый дом и произошла полная гибель, он не возмутился и своего мужества не посрамил. Пусть слушают богатые, пусть слушают бедные! Для тех и других это полезная повесть; вернее, эта история полезна для всех людей — и благоденствующих, и бедствующих. Подвижник благочестия, увенчанный вселенною, воспользовавшись тем и другим оружием, воздвиг победный знак там и здесь, и, при всяком роде борьбы, когда восстал на него демон, — во всём он противостал, и во всём был победителем; и как благородный воин умеет воевать ночью, осаждать стены, сражаться на море, биться пешим строем, пускать стрелы, метать копьё, действовать пращой, дротиком, превосходить противника во всяком роде борьбы и всюду брать верх, — так именно и тот благородный перенёс, при большом мужестве, всякое испытание: бедность, голод, болезнь, скорби, потери детей, огорчения от друзей, от врагов, от жены, от рабов. И не было человеческого несчастия, которое бы не было излито на его тело. Однако, он преодолел все сети и стал выше диавольских приманок; именно то особенно и удивительно, что на него обрушилось всё, всё с излишком и всё сразу.

ІІ

Не смотри ты на то лишь, что он столько выстрадал, но заметь, что и не понемногу, и не с перерывами, а сразу и вместе. Это немалая прибавка испытаний; прежде всего, из остальных всех людей, может быть, не нашлось бы никого, кто перенёс бы всё вместе, но — если иной с бедностью борется, то здоровьем наслаждается; если бедностью и болезнью мучается, то часто утешается в перенесении несчастия ободрением жены, служащей для него вместо пристани; если не утешается такою женою, то и не советующею так гибельно; если же и так гибельно советующею, то не теряет сразу всех детей; а если и сразу, то не такою смертью; а если и такою смертью, то у него есть утешающие друзья; а если и нет утешающих, то нет и так позорящих; если же и есть позорящие, то нет поносящих рабов; а если и поносящих, то не плюющих в лицо ему; а если и плюющих в лицо, то не мучается такою болезнью; а если и мучается такою болезнью, то наслаждается комнатою и защитою, и не сидит на навозной куче; а если и сидит на навозной куче, то у него есть протягивающие руку; а если и нет протягивающих руку, то нет и позорящих. Он же всё это перенёс, и, как я раньше сказал, особенно то удивительно, что и вместе всё, а это придаёт несчастью вид двойного и тройного, когда именно подвизающийся не ободряется остановкою, но вследствие непрерывности смятение делается больше и смущение сильнее, что с ним и случилось. За потерею овец и сожжением следовало похищение волов, за этим отнятие ослов, за этим угон верблюдов и избиение рабов, за этим потеря детей и та ужасная, неслыханная смерть, и ещё ужаснее — гроб, потому что то же самое было и смертью, и гробом, — и трапеза, за которою сейчас шло пиршество, а сейчас изуродованные тела, и чаши и кубки, заключающие вместе с вином кровь и изувеченные части тел. Однако, после этой тяжкой, страшной истории, другая, ещё более тяжкая, ожидает его, нимало не отдохнувшего. Начинаются источники червей, токи гноя, пребывание на навозной куче, оскабливающий бока черепок, зловоние ран, вызывающее неслыханный голод, не дозволяющее однако же дотронуться до хлеба, который пред глазами, и возбуждающее отвращение, мучительнее голода; и это не на два, десять, двадцать, сто дней, но на много месяцев. Но и здесь не остановилась борьба: когда он был в таком положении и терзался отовсюду, извнутри и совне, последовали ещё козни жены. Сожительница делается оружием демона и поражает своего мужа, ссудив своим языком диавола, поражает стрелами более острыми и гибельными, чем выше сказанное. Но даже и здесь борьба не окончилась, а была опять началом и вступлением в состязание. Когда и отсюда не получилось для диавола никакой прибыли, подошёл хор друзей, выражающий под личиною сострадания вражду, — нападают на лежащего, бередят раны, сменяя друг друга, не дозволяя (ему) вздохнуть и много раз становясь кругом, как бы устраивая тягостный хоровод. Говорить ли мне и о невыносимом испытании ночью, — самом неслыханном и необычном? Всем остальным людям, хотя бы они претерпели огромное множество несчастий, хотя бы обитали в темнице, хотя бы обложены были цепью, хотя бы оплакивали несчастья, хотя бы переносили телесное посрамление, хотя бы подавлялись бедностью, хотя бы болезнью, хотя бы трудами, хотя бы бедствиями, — однако, наступившая ночь доставляет врачество утешения, освобождая тело от трудов, удаляя душу от забот; но у него тогда и пристань сделалась утёсом, врачество стало раною, утешение — некоторым прибавлением мучительнее скорби, и страшная буря была в ночь, доставляющую всем людям тишину; он убегал от дня, как от волн, вследствие тех невыносимых скорбей, а находил треволнения, вихри, пучины и скалы, до такой степени, что и волны дневные делались желательными. Потому, рассказывая о том неслыханном страдании, он вопиял, говоря: «Когда ложусь, то говорю: „когда-то встану?“, а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета» (Иов. 7:4)? Из-за чего, скажи мне? Естественно, что днём ты желаешь ночи, — ведь вечером он призывает ночь, как доставляющую всем облегчение от дневных зол, — а будучи в ночи, тишине, забвении тех скорбей и забот, почему опять ты ищешь дня? Потому, что для меня ночь мучительнее дня: она доставляет мне не облегчение от трудов, но увеличение (их), смятения и смущения; повествуя об этом самом, он говорил: «Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня» (ст. 14). И повергался он в трепет, видя ночью ужасные видения, терпя невыносимый страх, сильное исступление и ужас.

III

Ужели вы не утомились, слушая об этих несчастиях, одно за другим? Но он не утомлялся в страдании. Потому именно я призываю вашу любовь ещё немного подождать; мы не всё ещё сказали, и не присоединили иного преизбытка. Первый состоял в том, что всякое несчастье, свойственное людям, перенёс один человек; второй — что всё вместе, и даже не было у него обычного перерыва; но хочу сказать и о третьем. В чём же он? В том, что каждое из сказанных (несчастий) обрушилось не только вместе, но и с большим преизбытком и силою: бедность его была тягостнее всякой бедности, также и болезнь, и сидение, и потеря детей, и всё, что с ним было. Рассмотри же: теряет ли кто-нибудь имущество? Но не так целиком, и не таким образом. Лишается ли детей? Но не сразу всех, и не стольких, и не таких. Подвергается ли болезни? Но не такой, а или лихорадке, или увечью, или другому какому-либо обычному страданию. То поражение было некоторым странным, и ясно только страдавшему. Никакое слово не в силах было бы представить горечь тех язв и мучительность ран, но достаточно только сказать о совершителе и его неудержимой ярости, чтобы обозначилось величие поражения. Неслыханным и странным было также и то сидение; нет, истинно нет ни одного бедняка, который бы когда-нибудь, будучи посажен под открытым небом, так терпел во всё время, как он — без одежды, лишённый всякого покрова, сидя в ранах, на навозной куче. Часто у кого-нибудь бывает злая жена, но никогда ни у кого не было настолько злой, чтобы, при таком несчастье, нападать на мужа, изощрять меч против его души и внушать такие советы. А странность друзей и рабов, а неслыханность голода — что он не вкушал предлежащей трапезы? Говорить ли ещё о четвёртом преизбытке? Разумею прежнее его богатство и благоденствие. Кто сначала живёт в бедности, тот легче переносит её, так как привыкает к страданию; а кто лишился такого благоденствия, тот переносит и скорбь наиболее острую и наибольшее смущение, вследствие неопытности, неподготовленности и крайней мучительности чувства. Можно и пятый назвать, — какой это? Что каждый из остальных людей, сознавая за собою много худого, знает причину, за что страдает, — это немало служит к ободрению, — а он не был в состоянии даже думать, что ему возмещаются прегрешения и грехи, и это особенно смущало его рассудок. Когда он смотрел на свою жизнь, на совесть, светлее солнца, и на множество преуспеяний, он знал, что был достоин венцов, похвал и бесчисленных наград; а когда — на тело, раны и всё случившееся, когда видел самого себя страдающим мучительнее дерзнувших на крайние (преступления), — не находил назвать причину, из-за которой он так страдал; потому именно, прибегши к необъятности божественного домоправления, он говорил: «...Господь дал, Господь и взял» (Иов. 1:21). И жене возражая по возможности, вкратце высказал размышление, показывающее его особенное благоговение, говоря так: «...неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать» (Иов. 2:10)?

Сказать ли также об ином преизбытке, особенно венчающем, прославляющем того борца и показывающем его высокую и до небес досягающую душу? В чём же он? В различии по времени: он так любомудрствовал до благодати и до закона. Это немаловажно, — также можете сплесть бесчисленные венцы. За те же самые преуспеяния не те же самые награды, когда один преуспел в этом в более раннее время, а другой в самое последнее, — но намного больше он для первого. Не равно было: любомудрствовать, когда Христос пришёл, столько показал на Себе, увещевал и советовал, и то же обнаружить в себе до пришествия Его, до закона и до пророков. Потому именно и пришедши, Он требует большего приложения добродетели, говоря: «...если праведность ваша не превзойдёт праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное» (Mф. 5:20). Насколько больше было учение, настолько справедливее и больше полагается мера добродетели. Но этот, не вкусив учения, не преуспев в грамоте или книжном знании, не видя примера других, не имея прибежища в прежнем времени, чтобы наблюдать подвизавшихся, — потому что не было ещё Писания, или истории, передающей события, — он единственный и первый тогда проложил эту тропу любомудрия, по не проложенному ещё пути, по не проплывавшемуся морю, в таком мраке зла, показав себя по преимуществу верховным в существенном из благ. Весьма великое (дело) и преуспеяние в — меньших частях добродетели, а много больше значит — быть верховным в верховной из всех; а что терпение — самое верховное из всего, никто не будет оспаривать. Сознав это, даже сам диавол говорил: «...кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек все, что есть у него; но простри руку Твою и коснись кости его и плоти его...» (Иов. 2:4—5). Отсюда ясно, что это преуспеяние самое верховное из всех, и требует некоторой мужественной и железной души.

ІV

Видел ли его в испытаниях, насколько тебе можно было видеть? Ведь в точности не в силах представить даже самое слово. Скорбь, мучения, власть уныния и происходящее отсюда смущение не может так объяснить слушателям никакая сила слова, как самый опыт на деле. Вот опять я покажу тебе его, — потому что и это немаловажно, но требует также весьма любомудрой души, — покажу выражающим много любомудрия при богатстве и благоденствии. Итак, каким он был при богатстве? Одинаково для всех пристанью, одинаково для всех отцом, одинаково врачом, вернее — больше, чем врачом: выслушай, что сам он говорит: «Я был глазами слепому и ногами хромому» (Иов. 29:15). Видишь ли, насколько он больше врача? Он был для изувеченных вместо природы, и чего врачи не в силах были исправить искусством, этого он достигал утешением, служа для них вместо членов (тела), по многому к ним попечению. Как здоровые, с крепкими ногами и зрением, — в таком же положении были с изувеченными членами, не чувствуя хромоты, ни увечья, благодаря великому его попечению. Потому именно он не сказал даже, что я утешал хромых и слепых, но — ногою их был и оком; и опять: «отцом был я для нищих...» (ст. 16). И здесь не сказал: я утешал сирот, но: отцом был для них, — отсюда делая очевидным, что он не давал даже почувствовать сиротства, не допускал появиться горю, — избытком попечения уничтожая самое чувство горя так же точно, как там увечье у страдальцев. Не за изувеченными только он ухаживал, не сиротство восполнял, будучи одним вместо членов (тела), другим вместо родителей, но поставил сам себя даже в судьи, и даже больше чем в судьи, потому что он говорит: «...и тяжбу, которой я не знал, разбирал внимательно. Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное» (ст. 16—17). Это много больше, чем быть судьёй. Судьи заседают в ожидании обиженных, и наиболее искусные из судей, после просьбы их, оказывают собственное содействие, — а многие и того не делают; он же превзошёл даже самых искусных и намного опередил. Он и не ожидал, чтобы обижаемые шли к нему, и не после их просьбы шёл на помощь, но сам наперёд обходил, ища обиженных, и не просто ища, но с большою неусыпностью, с большою заботою. И об этом ясно узнаёшь, вникнув в смысл этого изречения, потому что он не сказал: «я искал», но: «... и тяжбу, которой я не знал...», то есть, я разыскивал до мелочи хлопотал, употреблял все средства до конца так, чтобы найти, не обижен ли кто-нибудь где тайно. Замечаешь ли неусыпную душу? Видишь ли и мужество, и старание? И «...сокрушал я беззаконному челюсти...». Силу того самого, чем кусают, я разрушил, — говорит, — так чтобы впредь сделать непригодными для другой несправедливости. Итак, я приносил пользу тем и другим, как переносящим зло, так и делающим зло, освобождая и вразумляя. Потом (заметь) настойчивость и твёрдость: «...и из зубов его исторгал похищенное». Я не пренебрегал и не отказывался, если к делу было даже приступлено, но извлекал и проглоченное, выражая своё попечение о сорабах, свойственное какому-нибудь отличному и бдительному пастырю.

А что смирение? Подумай, как велико: «Если я пренебрегал правами слуги и служанки моей, когда они имели спор со мною, то что стал бы я делать, когда бы Бог восстал? И когда бы Он взглянул на меня, что мог бы я отвечать Ему? Не Он ли, Который создал меня во чреве, создал и его и равно образовал нас в утробе» (Иов. 31:13—15)? Видишь ли дух сокрушённый, с точностью рассматривающий человеческую природу и знающий, что такое раб, и что такое свободный, — различие, которое у многих в ходу? Отбросив это неравенство, он, на основании равночестности по рождению, вводит слово о любомудрии. И в нём именно то удивительно, что, делая так, он не думал даже смиренномудрствовать, но исполнял долг. Потому он и сделал заключение, убедительное для всех людей, что нисколько не больше рабов должно думать им, хотя бы бесчисленное множество, раз они были владыками. Эти названия — раб и свободный — только голые слова, лишённые дела; рабство же определяется грехом, и свобода праведностью. Итак, смирен ли только, а не любезен и приятен он? Да, приятен! Рассмотри также здесь преизбыток. Как в несчастиях он со всею крепостью перенёс обрушившееся (на него), — так и во время благоденствия он преуспел в каждой добродетели со многим излишком, — не просто, и не как пришлось, но достигши до самого верха. «Не говорили ли люди шатра моего: о, если бы мы от мяс его не насытились?» (Иов. 31:31). Здесь он рассказывает о безумной любви рабов, которую они имели относительно его, став пылкими любителями его (тела), посредством которого он к ним являлся. Так, говорит, обвешивались около меня, так держались, так были пригвождены, так любили, что желали даже напитаться самой плоти, испить и съесть, вследствие своей сильной любви и распалённости.

V

Что мог бы сказать кто-нибудь о презрении богатства? И в этом он преуспел попреизлиху. Не только именно чужого он не домогался, что делают многие теперь, но чуждался по преимуществу даже своего собственного, даже его; потому и говорил: «Полагал ли я в золоте опору мою и говорил ли сокровищу: ты — надежда моя? Радовался ли я, что богатство моё было велико, и что рука моя приобрела много» (ст. 24—25). Потому именно, когда и было отнято (богатство), он переносил лишение с большою лёгкостью, — и когда было при нём, совершал щедрую милостыню, для всех простёрши свою десницу и открыв свой дом. И он не делал того, что допускает большинство, слишком занимаясь и хлопоча относительно получателей но «двери мои, — говорит, — я отворял прохожему». Бессильные, какую бы ни имели нужду, не терпели неудачи; странник же не выходил из двери моей с пустой пазухой (ст. 32, 34). Видишь ли щедрость? Видишь ли человеколюбие, доброту, смирение? Желаешь ли также узнать о целомудрии? «Завет, — говорит, — положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице чужой» (ст. 1). Что, придя после того, Христос повелел, — в этом он преуспел на деле. Видишь ли его в богатстве, видишь ли в бедности, видишь ли в здоровье, видишь ли в болезни, видишь ли в благополучном течении его дел, видишь ли его лишённым всего, видишь ли, как он относился к детям, рабам, обижаемым, сиротам? «Если я ходил в суете, и если нога моя спешила на лукавство, пусть взвесят меня на весах правды...» (ст. 5), — говорит, — то есть, я не добивался даже сношения с насмешниками. И это немалый знак целомудрия. Он достиг всякой добродетели и, окружённый таким (богатством), относился к себе строже ничего неимеющих; ничего неимеющий не так свободен от пристрастия к деньгам, как он, обладавши многим. Всюду увенчивается душевное настроение. И он взошёл на самую вершину целомудрия, и преуспел во всякой добродетели с надлежащею тщательностью.

Об этом ревнуй, возлюбленный, этому подражай и, усвоив этот начертанный образ, внедри (его) в своей совести; в унынии ли ты будешь, прибегай к нему, — в богатстве ли, бери врачество отсюда, чтобы тебе ни в бедность не погрузиться, ни богатством не надмиться, — потеряешь ли детей, отсюда для тебя утешение, найдёшь здесь в избытке и несчастие, и твёрдость, — в болезнь ли впадёшь, подумай об источниках червей, которыми кишела его плоть, и вынесешь всё кротко, — друг ли замыслит против тебя, опять вспомни о святом, и будешь выше этой страсти, — нестоющие ли (люди) будут злоупотреблять, подумай, что потерпел он от рабов, и много уврачуешься, — худое ли подозрение какое-нибудь падёт на тебя, подумай, как они (друзья) о нём говорили, что он ещё не дал Ему (Богу) достойной отплаты за грехи, и как они порицали, и будешь выше также и этой страсти. Как я сначала сказал, нет человеческого несчастья, которого бы он, бывший твёрже всякой стали, не претерпел, — он, перенёсший голод, бедность, болезнь, потерю детей и лишение сразу такого имущества; и после того, подвергшись ещё козням жены, оскорблениям от друзей, нападению от рабов, — во всём он проявил себя твёрже всякой скалы; и это до закона и благодати. И у нас не будет ни малейшего оправдания, когда, насладившись таким даром после закона и благодати, принесём меньше его, показавшего столько любомудрия в начале и в преддверии человеческой жизни. Итак, чтобы и нам иметь утешение в печали и учение наилучшего любомудрия, — запечатлев это, такими отойдём, поревнуем борцу и будем подражать его борьбе, — чтобы достигнуть также будущих благ благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, чрез Которого и с Которым Отцу слава, со Святым Духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.