Протопресвитер Василий Зеньковский: Оглядываясь на жизнь, вижу в ней рисунок, которой был создан не мною

Протопресвитер Василий Зеньковский

Когда говорят о русском религиозном возрождении XX века, имя протопресвитера Василия Зеньковского вспоминается не сразу, хотя в списке имен находится непременно. Последним поколениям людей дореволюционной России можно вменить немало укоров, отчасти справедливых. Но нельзя не изумляться их преизбыточной одаренности, великому трудолюбию, душевному теплу, чрезвычайной скромности и непритязательности, наконец, жертвенности.

Но, может быть, ни в ком не сочетались в такой живой нераздельности, как у протопресвитера Василия Зеньковского, преданность русской культуре, преданность науке и преданность Церкви. Следует к этому добавить мягкость, ласковость и подчас простодушную уклончивость выражений. «Я вообще люблю людей, — говорил он. — Если угодно, это есть чутье к чужой душе, — но как раз с этим даром моим от Бога связана одна особенность, которая постоянно навлекала (и навлекает) на меня упреки. Я имею в виду обычную характеристику меня — что я „конечно“, „всегда“ „склонен к компромиссам“. Я считал и считаю этот упрек совершенно мной не заслуженным».

Основательная «История русской философии» протопресвитера Василия Зеньковского была переиздана даже в Советском Союзе, хотя, разумеется, в порядке книг, рассылавшихся по спискам. За последние годы появилось и немало изданий других книг Василия Васильевича, посвященных философии, апологетике, педагогике. Не забыта и его обширная общественная деятельность — священником он стал только в 1942 году, когда ему перевалило за шестьдесят. В частности, опубликованы его воспоминания «Пять месяцев у власти», посвященные пребыванию в 1918 году в качестве министра исповеданий в правительстве гетмана П.П.Скоропадского. Почти 40 лет — с 1924 по 1962 год — он возглавлял Русское студенческое христианское движение. Был одним из основателей Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, преподавал в нем с 1926 года до самой кончины, а с 1944 года исполнял должность декана.

Следует отметить, что сам он никогда ни к каким должностям сознательно не стремился: «Приму, если так надо для пользы дела и Церкви». «Совсем уже против своей воли, — писал он о своей „украинской“ карьере, — попал я в министры исповеданий при гетмане. Ни честолюбия, ни славолюбия у меня не было, но я видел, что я нужен действительно, что с моими данными я, может быть, смогу что-нибудь сделать для церковного мира».

«Оглядываясь на прошедшую жизнь, — отмечал отец Василий, — я вижу в ней какую-то логику, рисунок которой был создан не мною». Так и по отношению к Русскому студенческому христианскому движению: «Не будь я там, не было бы того, что было (ибо главные тогда, помимо меня, „деятели“ Никитин и Липеровский, хотя были сами людьми православными, но держались направления интерконфессионального, с которым православным людям не по пути». «Ошибок, конечно, у меня без конца, — говорил он о себе на пороге семидесятипятилетия, — впрочем, если бы я начал заново жить, некоторые ошибки я все равно повторил бы, — настолько они вытекали из самой души моей».

Мы подробнее остановимся на начальном периоде жизни, притом что все основные отличительные черты его духовной жизни сложились уже тогда — и любовь к Церкви, и уважение к науке, и плененность навсегда русской культурой.

Василий Васильевич Зеньковский родился на Украине на Подолье в Проскурове (ныне Хмельницком) 4 июля (16-го по новому стилю) 1881 года, в истории России весьма знаменательного и поворотного. Мальчику довелось появиться на свет спустя полгода после кончины Ф.М.Достоевского и через четыре месяца после убиения императора Александра II.

Отец его происходил из обедневшего дворянского рода, был простым учителем математики, а затем перебрался в еще более глухой уездный Ямполь, чтобы занять там место начальника или смотрителя городского двухклассного училища. Он принадлежал к так называемым «украинофилам» (примыкал к группе профессора истории Владимира Бонифатьевича Антоновича, выпускавшего «Архив Юго-Западной России», издателя «Исторических песен малорусского народа») и пробудил в душе сына любовь к украинским песням и вообще к поэзии.

Стоит отметить, что впоследствии Василий Васильевич, свободно изъясняясь на многих европейских языках, тем не менее стеснялся и никогда не дерзал говорить на родном украинском наречии, живо ощущая свое неумение выражаться на нем в достаточной степени красиво и непринужденно. «Принадлежа по своему происхождению на 7/8 к украинцам, — писал он, — я по воспитанию и чувствам всецело и абсолютно принадлежал России, и это создавало лично для меня постоянные трудности на обе стороны».

Немного, к сожалению, известно о матери, с которой Василий Васильевич продолжал поддерживать теснейшие отношения и после того, как он вынужден был эмигрировать, а она осталась в недоступном для него советском Киеве. Для того, чтобы помочь ей, в середине 1920-х годов ему пришлось продать единственное свое и драгоценнейшее для него достояние — библиотеку.

А дед его был священником, по непроверенным данным, из гвардейских офицеров. «Мне тогда казалось священство, — вспоминал он, — чем-то недостижимо высоким, чего удостаиваются немногие избранники». С самого раннего детства он жил в мире, еще не утратившем своей религиозности и вовсе не собиравшемся отступать от Бога. «Все детство, — говорил он, — было освещено несколько матовым, но светлым сиянием Церкви». Обаяния детства никогда не мог он позабыть, прекрасно сознавая, что «не мыслям и образам детским — примитивным и наивным — поклоняемся мы, а той райской простоте богообщения, которая теряется нами при отходе от детства».

Вообще, он заметил однажды: «Духовная крепость семьи раньше давалась легче, почти сама собой». Увы, печалился он: «Тот духовный аромат, который раньше выделялся семьей и был выражением глубокого духовного взаимосвязывания, ныне стал редким, в силу чего семья начинает утрачивать свою главную, питательную для детей силу».

Жизнь отнюдь не была безоблачной, чувствуется раннее прикосновение смерти: «Я хорошо помню из своего детства, что, когда мне было четыре года, няня рассказывала мне сказки, в которых действовали выходцы с того света и разные страшилища. С этими рассказами спаялось в душе воспоминание о ворковании голубей. Много прошло уже времени, но и доныне, когда я слышу их воркование, душу мою наполняет жуть и тягостное напряжение — словно слышится в этих звуках таинственная, загробная музыка, от которой сжимается сердце».

«Из церковных переживаний лишь одно залегло в душе надолго — мне было лет девять (я пел в хоре городского училища в Ямполе) — похороны дочери нашего диакона (в воспоминаниях более поздних, вероятно запамятовав, он говорит о священнике. — В.Ш.). Тайна смерти на мгновение коснулась моего сердца, а вместе с тем внесла в душу сознание наличности иного мира, другой жизни, в которую входить можно только через Церковь».

Отец был заодно церковным старостой, и мальчик чрезвычайно любил вместе с ним ходить в церковь. У веры, передаваемой по традиции, есть, однако, своя великая опасность, состоящая в ее естественности и повседневности: «Служба меня, сколько помню, не утомляла, но и не увлекала. Своих детских молитв я не помню». И все же: «В детской религиозности особенно поразительна простота и естественность, с какой душа обращается к Богу».

«Одиннадцати лет я поступил в гимназию и первый год был на частной квартире. По воскресеньям, помню, я ходил со старшими в церковь». Вторая Киевская гимназия, основанная 8 января 1836 года по повелению императора Николая I, была тогда одной из самых многолюдных в Российской империи, всего в ней училось свыше 700 человек. На четыре года раньше Зеньковского в нее поступил святитель и хирург Лука (Войно-Ясенецкий), а на два года раньше философ и психолог Густав Густавович Шпет.

Разлука с семьей, с благодатным теплом домашней жизни оказалась для мальчика невыносимо тяжела. И не так уж пленял старинный Киев. «До сих пор живо помню, — писал он на склоне лет, — то внутреннее отталкивание от города, тот „мистический“ ужас, который во мне возбуждали безжизненные, как мне казалось, чужие и „холодные“ здания. Когда мама уехала в Ямполь и я остался один, то долго-долго я не мог придти в себя. Много дней я плакал, когда оставался один».

В 1893 году он поступил в пансион при гимназии и в то же время стал певчим, каждую субботу и воскресенье стал ходить в гимназическую церковь во имя святого благоверного князя Александра Невского, устроенную в память царского посещения Второй Киевской гимназии в 1885 году. В феврале 1894 года скончался скоропостижно отец. Но мальчику сообщили об этом лишь через месяц, когда к нему приехала мама со старшей сестрой Валей. Отец умер за восемь месяцев до кончины императора Александра III. Жизнь шла в каком-то сокровенном согласии с общей русской жизнью. «Сознание, что я никогда не увижу больше отца, что его похоронили без меня, давило меня чрезвычайно. Когда я летом приехал домой, в доме было грустно и пусто. И как было странно, что, хотя мы занимали ту же квартиру, в усадьбе распоряжался уже новый директор училища».

Василий Васильевич любил богослужения с самого раннего детства, но смысл их открылся далеко не сразу, и помогли этому гимназические уроки Закона Божия, нисколько им не идеализируемые. «Законоучителем у нас был отец Андрей Иванович Коровицкий; он не умел нас увлекать религиозным одушевлением, — в нем всегда мы чувствовали учителя, чувствовали начальство. Но он хорошо говорил — в частности, его толкования богослужения глубоко запали мне в душу».

Внимание к смыслу богослужений, обретенное на гимназических занятиях, навсегда сохранилось у Зеньковского, стало одним из важнейших основоположений его богословских и философских взглядов. Как вспоминал впоследствии Лев Зандер, «отец Василий Зеньковский сам говорил, что основной истиной его гносеологии является молитва первого часа, повторяющая слова Евангелия от Иоанна: „Христе, свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущаго в мир, да знаменается на нас свет лица Твоего...“ (см.: Ин 1, 9)».

Первое соприкосновение с миром, отступившим от Бога, произошло, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Из биографии Белинского (по всей видимости, из живой и богатой материалами книги А.Н.Пыпина) «я с удивлением и горестным недоумением узнал о том, что в последние годы жизни Белинский был неверующим человеком. Как такой умный, глубокий человек мог относиться к христианству, как к чему-то угасающему и угасшему!»

Но когда в пятом классе, в возрасте шестнадцати лет, он прочитал с увлечением и запоем все шесть томов Писарева, «новые» мысли завладели им. «Более всего меня поразила идея об эволюции мира». Вместе с Писаревым вошла в душу и идея свободы: «Мне казалось, что свобода есть волшебный ключ, отворяющий самые замечательные проблемы». Не так просто было понять, что «свобода есть дар, который вне Христа становится бременем, свобода есть сила, которая вне Церкви не помогает, а мешает человеку».

Предстояло преодолеть искусы юности: «В самых лучших своих движениях юность все-таки движется нашим „я“ в сторону обособления — мы так легко всем жертвуем и губим и людей, и ценности. Рационализм и крайний ригоризм, нечувствие истории, следование идеям вместо любви к живым людям связаны с роковым нечувствием к соборному началу». В 7—8 классах прибавилось жертвенное служение народу. Этот привкус народничества сохранился надолго. И через много лет, в эмигрантском далеке, известный философ Федор Степун называл В.В.Зеньковского «религиозным народником».

В освобождении от предвзятости Писарева важную роль сыграли серьезные немецкие философские книги: «Очерк опытной психологии» Геффдинга, которую он впоследствии всегда рекомендовал студентам, и в особенности еще пахнувшие в 1899 году типографской краской два тома «Истории материализма» неокантианца Фридриха Ланге в точном и выразительном переводе Николая Николаевича Страхова; здесь гимназист наткнулся вдруг на такие удивительные слова: «Победу над раздробляющим эгоизмом и над мертвящим холодом сердец одержит только великий идеал, который, как странник из другого мира, явится между изумленными народами и требованием невозможного сорвет действительность с ее петель». Налет атеизма обнаружил свою поверхностность и непрочность. Веры еще не было, но открывалась возможность ее.

Детская вера не возвращалась, но уже не было угнетенного состояния, мучившего прежде. А от Писарева осталось и укоренилось в душе глубочайшее почтение к науке. Хотелось исполнить сразу и влечение к науке, и народническое призвание, поэтому он решил стать сельским врачом. Но когда поступил на естественное отделение физико-математического факультета университета Святого Владимира, наука взяла верх, он всерьез стал заниматься физиологией растений.

Уже студентом, в связи с приближавшимся Гоголевским юбилеем — пятидесятилетием со дня смерти, решив написать летом небольшую работу о Гоголе, он обложился томами писем, изданными Шенроком. И тут открылся ему впервые «мир русских религиозных исканий. Но во мне еще ничего не дрожало, еще оставалась закрытой и замершей моя душа».

Подлинный и окончательный поворот к Церкви нежданно совершился только 6 (19) апреля 1903 года.

«Была Пресветлая Пасха — первый день. Я любил Пасху и в годы, когда душой был вне Церкви. Около трех часов дня я вернулся домой и застал у себя худого человека с лицом литератора или художника с горящими вдохновенными глазами. То был Владимир Николаевич Лашнюков, который пришел ко мне познакомиться, слыша обо мне от брата, служившего вместе с ним.

Он прямо и открыто заявил, что верует в Христа Воскресшего, и начал тут же с присущим ему мастерством излагать основания не только о возможности, но и о необходимости верить в Христа Воскресшего. Я слушал Лашнюкова, не прерывая, часа три с напряженным вниманием. Я ничего не мог противопоставить блестящей аргументации, которая отбрасывала все мелочи и прямо подходила к самым трудным и глубоким сторонам вопроса.

Если истина во Христе — я пойду за ней к Нему! Детская религиозность не возвращалась, но звучала каким-то музыкальным обещанием. Я любил Христа, хотя так был еще далек мыслью от Него. Когда слушал речи Лашнюкова, дышавшие таким энтузиазмом, я отозвался на него. Да, да, Христос — это высшее, что было на земле!»

В это время как раз ему надлежало сдать экзамен по богословию, бывший обязательным для студентов всех факультетов. Василий Васильевич углубился в чтение объемистого курса по апологетике профессора богословия протоиерея Павла Яковлевича Светлова, у которого он должен был держать экзамен и которого знал издали по службам в университетской церкви. Он заинтересовался и другими его сочинениями, особенно магистерской работой о Кресте Христовом, увидев в ней «полную свободу от дурной схоластики, чуждую всяким веяниям юридизма».

Определилось наконец и с университетскими занятиями. Он перешел на филологический факультет, избрав себе руководителем профессора психологии Георгия Ивановича Челпанова. Все это происходило на фоне первой любви, пробуждение которой вдруг примирило его с идеей монархии (всю оставшуюся жизнь он сознавал себя монархистом, хотя нечасто встречал понимание). Для него стало несомненно, что «идея царя органически связана с церковным учением», а «кризис царской власти» напрямую проистекает из «какого-то глухого, но прочного убеждения в несоединимости жизни и христианства, которое подточило и подтачивает церковную жизнь». И «восстановлению самодержавия должно, по его мнению, предшествовать возвращение к идее церковной культуры», «к подлинному оцерковлению жизни».

«Я не строю сам свою жизнь, — писал он спустя много лет... — Почему я не женился на Э., которая любила меня? Она с семьей уехала в Орел, а я так и не „догадался“ поехать в Орел. Э. ждала меня пять лет... А вышло, что это не было глупой случайностью, но было связано с таинственным логосом моей жизни». Оставшись холостяком, Василий Васильевич очень любил детей, с увлечением занимался педагогикой, и не только в теории, всегда был окружен молодежью.

«Безо всяких шагов с моей стороны я был оставлен А.Н.Гиляровым для подготовки к профессорскому званию», стал читать лекции не только в университете, но и на вечерних женских курсах А.Жекулиной: от «Введения в философию» до «Психологии детства», возглавил Институт дошкольного воспитания и Киевское религиозно-философское общество. Предстояла блестящая научная карьера, но вмешалась революция, надолго переменившая все пути-дороги русских людей.

Профессор Сергей Сергеевич Верховской, близко знавший его на протяжении более тридцати пяти лет, а в течение десяти лет живший с ним в одном доме, оставил воспоминания, приоткрывающие частную жизнь отца Василия.

«Он, вообще, всегда жил в бедности. Тем не менее у него всегда было достаточно средств и на пропитание, и на покупку 2—3 книг в месяц, и на лечение, и на поездки, и на подарки, которые он неизменно дарил всем своим друзьям. Одевался он легендарно бедно, никогда не имел даже квартиры». «Он не навязывал своих идей или мнений другим, не придавал исключительного значения дисциплине, умел как никто объединять единомыслящих».

«Главное достоинство отца Василия было в бесконечной доброте. Никогда и никто не слышал от него не только грубого, но даже резкого слова, он любил шутить, но только добродушно, почти по-детски». «Хотя он жил один, убого и неудобно, он любил угощать приходивших к нему чаем с вареньем и булками, сам все приготовляя». «Он принадлежал к тем редким людям, у которых на все есть время и которые все делают вовремя и никогда не опаздывают».

Когда началась Вторая мировая война, французские власти арестовали Василия Васильевича и отправили в тюрьму Сантэ, затем перевели на юг в лагерь Вернэ. И там ни разу не допрашивали. Всего он провел в заключении год и два месяца. Находясь в заключении, он взял на себя обет, если освободят, принять священство. Митрополит Евлогий рукоположил его в марте 1942 года.

Еще меньше времени стало для занятий наукой, а они продолжали неодолимо влечь к себе: «И сейчас, когда мне пошел 71-й год (писано в 1952 году), во мне не остыли ни интерес к науке, ни склонность к новым построениям». Но священническое служение все же захватывало все больше и больше. В письме одной прихожанке он писал: «Тридцать лет я ощущал грусть и только после тридцатилетней борьбы с самим собой я, наконец, узнал, что такое радость».

«Он знал, — вспоминал С.С.Верховской, — лучше многих все недостатки церковной иерархии и церковного общества, но верил в Церковь как в Царство Божие на земле, хотя и сокрытое под мирской оболочкой».

Скончался отец Василий 5 августа 1962 года в Париже в госпитале Божон. «Полусидел, полулежал худенький маленький человек, с трудом произнесший несколько слов», — вспоминал навестивший его писатель Борис Зайцев. Когда священник пришел причастить его в последний раз и сбился от волнения, отец Василий его поправил. Тихая агония началась в воскресенье в 2 часа ночи. Неотступно дежурившие при нем Нина Константиновна Рауш и Таисия Ивановна Смоленская, прочитав канон на отход души, стали петь Пасхальный канон. Отошел он ко Господу в 3 часа 30 минут утра под пение «Христос воскресе».