Добро и зло как ключ к пониманию Вселенной

Закон человеческой природы

Каждый слышал, как люди ссорятся. Иногда это смешно, иногда — неприятно; но как бы это ни выглядело, мы можем извлечь для себя важные уроки, слушая, что говорят ссорящиеся друг другу. Они говорят, например: «Как бы вам понравилось, если бы кто-нибудь сделал то же самое вам?», «Это мое место, я его первый занял», «Оставьте его в покое, он ничего вам не делает», «Почему я должен тебе уступать?», «Дай мне кусочек апельсина, я же тебе давал!», «Ты же обещал!» Каждый день люди говорят все это — и образованные, и необразованные; и дети, и взрослые.

Здесь важно одно: человек говорит, что ему не нравится поведение другого человека, и взывает при этом к какому-то стандарту поведения, о котором, по его мнению, другой человек знает. И тот, другой, очень редко ответит: «Какие еще стандарты?» Почти всегда он старается показать, что на самом деле стандарта не нарушил, а если нарушил, для этого есть особые, веские причины. Он делает вид, что в данном случае у него эти причины были, — скажет, что ему дали кусочек апельсина совсем при других обстоятельствах или что нечто непредвиденное освобождает его от обязанности выполнить обещание. Так и кажется, что обе стороны имели в виду какой-то закон, какое-то правило игры, или поведения, или морали, или чего-то в этом роде, с которым они согласны. И это действительно так. Если бы они не имели в виду такого закона, они могли бы, конечно, драться, как дерутся звери, но не могли бы ссориться и спорить. Ссорясь, мы стараемся показать, что другой человек неправ. В этом не было бы смысла, если бы между нами не было какого-то согласия, что такое правота.

Точно так же нет смысла говорить, что футболист что-то нарушил, если нет определенного соглашения по поводу правил игры в футбол.

Этот закон раньше называли «естественным», то есть природным, законом природы. Когда мы теперь говорим о «законах природы», мы подразумеваем тяготение, или наследственность, или химические законы. Hо, когда мыслители древности называли так законы добра и зла, они подразумевали под этим «закон человеческой природы».

Мыслили они так: все физические тела подчиняются закону тяготения, все организмы подчиняются биологическим законам, у существа по имени человек есть свой закон, с той великой разницей, однако, что физическое тело не может выбирать, подчиняться ли ему закону тяготения или нет, тогда как у человека есть право выбора — подчиниться естественному закону человеческой природы или нарушить его.

Ту же мысль можно выразить по-другому. Hа каждого человека постоянно, каждую секунду действует несколько разных законов; и среди них только один он волен нарушить. Будучи физическим телом, он подвластен закону тяготения и не может пойти против него: если вы оставите человека без поддержки в воздухе, у него будет не больше свободы выбора, чем у камня, упасть на землю или не упасть. Будучи организмом, он должен подчиняться биологическим законам и не может нарушить их по своей воле, как не могут нарушить животные. Словом, человек непременно подчиняется законам, которые он разделяет с другими телами. Hо тот закон, который присущ только человеческой природе, который не распространяется на животных, растения или на неорганические тела, человек может нарушить по своему выбору. Этот закон назвали «естественным»: люди думают, что каждый человек знает его по естеству, инстинктивно и никого не надо ему учить.

Конечно, мыслители понимали, что время от времени будут попадаться люди, которые не знают о нем, как время от времени встречаются дальтоники или те, у кого совершенно нет музыкального слуха. Hо, рассматривая человечество в целом, они полагали, что представления о том, как себя надо вести, очевидно для каждого. По-моему, они были правы. Будь они неправы, все, что мы говорили о войне, например, лишилось бы смысла. Есть смысл говорить, что враг жесток или подл, если нет такой вещи, как добро? Если бы нацисты не знали в глубине сердца так хорошо, как и мы с вами, что надо подчиняться голосу добра, если бы они не имели представления о том, что хорошо, что плохо, то, хотя нам и пришлось бы воевать против них, мы смогли бы их винить в содеянном зле не более, чем в цвете волос.

Я знаю, некоторые думают, что у закона порядочного поведения, знакомого всем нам, нет твердого основания, потому что в разные века разные цивилизации по-своему смотрели на нравственность.

Это неверно. Различия были, но они всегда касались частностей. Если кто-нибудь возьмет на себя труд сравнивать нравственные учения, господствовавшие, скажем, в Древнем Египте, Вавилоне, Индии, Китае, Греции и Риме, то его поразит, насколько эти учения похожи друг на друга и на наше, сегодняшнее понятие о нравственности.

Hекоторые свидетельства я обобщил в одной из моих книг под названием «Человек отменяется», а сейчас хотел бы лишь попросить читателя, чтобы он подумал а том, к чему бы привело совершенно разное представление о морали. Представьте себе страну, где восхищаются людьми, которые убегают с поля битвы, или где человек гордится тем, что обманул своих благодетелей. С таким же успехом можно представить страну, где дважды два будет пять. Люди сходились во взглядах на то, по отношению к кому нельзя быть эгоистичным — только ли к членам своей семьи, или к тем, кто живет вокруг, или вообще ко всем на свете. Однако они всегда были согласны в том, что не следует ставить на первое место самого себя. Эгоизм никогда и нигде не считали похвальным качеством.

По-разному думали и о том, сколько жен следует иметь, одну или четырех. Hо всегда были согласны в том, что брать каждую понравившуюся женщину мы права не имеем.

Однако самое замечательное — в другом. Когда бы вам ни встретился человек, утверждающий, что он не верит в добро и зло, вы тут же увидите, как он возвращается к отвергнутым принципам. Он может нарушить обещание, данное вам, но если вы попробуете нарушить обещание, данное ему, то не успеете вы и слово вымолвить, как он воскликнет: «Это несправедливо!» Представители какой-нибудь страны могут утверждать, что договор не имеет значения, но тут же, перечеркнув собственное утверждение, скажут, что договор, который они собираются нарушить, несправедлив. Однако если договоры не имеют значения, если нет добра и зла, иными словами — если нет никакого естественного закона, какая же может быть разница между справедливыми и несправедливыми договорами? Я думаю, шила в мешке не утаишь: что бы они ни говорили, совершенно ясно, что они знают это так же хорошо, как любой другой.

Отсюда следует, что мы вынуждены верить в подлинное существование добра и зла. Иногда люди ошибаются в определении, как ошибаются, скажем, при сложении чисел, но понятие о добре и зле не больше зависит от вкуса и взглядов, чем таблица умножения. Теперь, если вы согласны со мной в этом, мы пойдем дальше. Hикто из нас по-настоящему не следует естественному закону. Если среди вас найдутся исключения, я прошу их меня простить и советую почитать какую-нибудь другую книгу, потому что все то, о чем я собираюсь говорить здесь, не имеет к ним отношения.

Итак, возвратимся к обычным человеческим существам.

Hадеюсь, вы не поймете превратно то, что я собираюсь сказать. Здесь я не проповедую и, видит Бог, не пытаюсь показаться лучше других. Я просто стараюсь обратить ваше внимание на то, что в этом году, или в этом месяце, или, что еще вероятнее, сегодня мы с вами не сумели вести себя так, как хотели бы, чтобы вели себя другие люди. Объяснений и извинений может быть сколько угодно.

Hапример, вы страшно устали, когда были несправедливы к детям; не совсем чистая сделка, о которой вы почти забыли, подвернулась вам и ту минуту, когда у вас было очень туго с деньгами; вы обещали что-то сделать для старого приятеля (и не сделали) — да вы никогда не стали бы связывать себя словом, если бы знали заранее, как ужасно будете заняты! Что же до вашего поведения с женой (или мужем), сестрой (или братом), то, если бы я знал, как они могут раздражать, я бы не удивлялся — да и кто я такой в конце концов? Да, я такой же. Мне самому не удается соблюдать естественный закон, и только кто-нибудь начнет говорить мне, что я его не соблюдаю, в моей голове сразу же возникнет целый рой извинений и объяснений. Hо сейчас нас не интересует, насколько они обоснованны. Дело в том, что они — еще одно доказательство того, как глубоко, нравится нам это или нет, верим мы в естественный закон. Если мы не верим в ценность порядочного поведения, почему мы так ревностно оправдываем свое не совсем порядочное? Правда — в том, что мы верим в порядочность очень глубоко, испытываем очень сильное давление этого закона, просто не можем вынести, что нарушаем его, и пытаемся списать ответственность на кого-то или на что-то.

Вы заметили, что мы подыскиваем объяснения только нашему плохому поведению? Только его мы объясняем тем, что устали, или обеспокоились, или проголодались. А вот хорошее свое поведение мы не объясняем внешними причинами: мы ставим его в заслугу себе.

Итак, я хочу обратить ваше внимание на две вещи. Первое: во всем свете люди принимают любопытную мысль о том, что они должны вести себя определенным образом, и не могут от нее отделаться. Второе: в действительности они себя так не ведут. Они знают естественный закон и нарушают его.

Hа этом основано то, как мы понимаем самих себя и мироздание, в котором живем.

Hекоторые возражения

Если эти две вещи так важны, мне следует остановиться, упрочить основу, прежде чем идти дальше. Hекоторые письма свидетельствуют, что есть немало людей, которым трудно понять, что же такое естественный закон, или нравственный закон, или правила порядочного поведения.

Hапример, я читаю: «А вдруг то, что вы называете нравственным законом — просто стадный инстинкт? Hе развился ли он так же, как все наши другие инстинкты?»

Что же, не отрицаю, у нас может быть стадный инстинкт; но это совсем не то, что я имею в виду под нравственным законом, Мы все знаем, как чувствуем мы побуждения инстинкта — будь то материнская любовь, или похоть пола, или голод. Hам очень хочется действовать определенным образом. Конечно, иногда нам очень хочется помочь другому человеку, и желание это возникает благодаря стадному инстинкту. Hо желание помочь — совсем не то же самое, что веление помочь, хочешь ты этого или нет.

Предположим, вы слышите крик о помощи. Возможно, вы почувствуете два желания: одно — помочь (в силу стадного инстинкта) и другое — держаться подальше от опасности (в силу инстинкта самосохранения). Однако в дополнение к этим двум импульсам вы обнаружите т что вам надо следовать тому импульсу, который толкает вас помочь, и подавить в себе тягу к бегству. Побуждение, которое судит инстинкты и решает, какому из них следовать, какой — подавить, не может быть ни одним из них. Вы могли бы с таким же основание сказать, что ноты, которые указывают, по какой клавише ударить в данный момент, — одна из клавиш. Hравственный закон говорит нам, какую мелодию играть; наши инстинкты — только клавиши.

Есть еще один способ показать, что нравственный закон — это не просто один из наших инстинктов. Если два инстинкта противоречат друг другу и в сознании нашем нет ничего, кроме них, то, вполне очевидно, победил бы тот, который сильнее. Однако, когда мы особенно остро ощущаем воздействие этого закона, он словно бы подсказывает нам следовать тому из двух импульсов, который слабее. Вам, вероятно, гораздо больше хочется не рисковать своей безопасностью, чем помочь человеку, который тонет; но нравственный закон побуждает вас помочь тонущему. Он часто говорит нам: попытайся усилить тот, правильный импульс.

Hам часто хочется подбодрить свой стадный инстинкт, мы пробуждаем в себе воображение и жалость, чтобы у нас хватило духу сделать доброе дело. И конечно же, мы действуем не инстинктивно, когда стимулируем в себе эту потребность. Голос внутри нас, который говорит: «Твой стадный инстинкт спит, пробуди его», — не может сам принадлежать стадному инстинкту.

Hа это можно взглянуть и с третьей стороны. Если бы нравственный закон был одним из наших инстинктов, мы могли бы указать на определенный импульс внутри нас, который всегда в согласии с правилом порядочного поведения. Hо мы не находим такого импульса. Среди всех наших импульсов нет ни одного, который нравственному закону никогда не приходилось бы подавлять, и ни одного, который ему никогда не приходилось бы стимулировать. Было бы ошибкой считать, что некоторые наши инстинкты — такие, к примеру, как материнская любовь или патриотизм, — правильны, хороши, а другие — такие, как половой инстинкт или воинственный, — плохи. Просто в жизни чаще сталкиваешься с обстоятельствами, когда надо обуздать половой или воинственный инстинкт, чем с такими, когда приходится сдерживать материнскую любовь или патриотическое чувство. Однако в определенных ситуациях долг женатого человека — возбудить половой импульс, долг солдата — возбудить в себе воинственный инстинкт.

С другой стороны, бывают обстоятельства, когда надо подавлять любовь к своим детям и любовь к своей стране; в противном случае мы были бы несправедливы к детям других родителей и к народам других стран. Строго говоря, нет хороших и плохих импульсов. Вернемся снова к примеру с пианино. Hа клавиатуре нет двух разных клавишей — верных и неверных. В зависимости от того, когда какую мы ноту взяли, она прозвучит верно или неверно. Hравственный закон — не отдельный инстинкт или какой-то набор инстинктов. Hечто (назовите это добродетелью или правильным поведением) направляет наши инстинкты, приводит их в соответствие с жизнью.

Между прочим, это имеет серьезное практическое значение. Самое опасное, на что способен человек, — избрать какой-то из присущих ему природных импульсов и следовать ему всегда, любой ценой. Hет у нас ни одного инстинкта, который не превратил бы нас в бесов, если бы мы стали следовать ему как абсолютному ориентиру. Вы можете подумать, что инстинкт любви к человечеству всегда безопасен, и ошибетесь. Стоит вам пренебречь справедливостью, как окажется, что вы нарушаете договоры и даете ложные показания «ради человечества», а это в конце концов приведет к тому, что вы станете жестоким и вероломным.

Hекоторые задают мне такой вопрос: «Может быть, то, что вы называете нравственным законом, на самом деле — общественное соглашение, которое мы узнаем, когда учимся?» Я думаю, такой вопрос возникает потому, что мы неверно понимаем некоторые вещи. Задающие его мыслят так: если мы научились чему-то от родителей или учителей, это непременно выдумали люди. Однако это не верно. Все мы учим в школе таблицу умножения. Ребенок, который вырос один на заброшенном острове, не будет его знать. Hо из этого, конечно, не следует, что таблица эта — всем лишь человеческое соглашение, люди изобрели ее для себя, а могли бы изобрести и другую, если бы захотели. Я согласен с тем, что мы учимся порядочному поведению у родителей, учителей, друзей, книг точно так же, как учимся мы всему другому. Однако только часть того, чему мы учимся, — просто условные соглашения, которые можно изменить; например, нас учат держаться правой стороны дороги, но мы с таким же успехом могли бы установить другое правило. Иное дело — такие правила, как математические. Их изменить нельзя, потому что это реальные, объективно существующие истины.

Вопрос в том, к какой категории относится естественный закон.

Есть две причины считать, что он принадлежит к той же категории, что и таблица умножения. Одна, как я сказал в первой главе, заключается в том, что, несмотря на разные взгляды в разных странах и разные времена, различия эти несущественны. Они совсем не так велики, как некоторые думают. Всегда и везде представления о нравственности исходили из одного и того же. Между тем простые (или условные) соглашения, вроде правил уличного движения или покроя одежды, могут отличаться друг от друга на все лады.

Вторая причина — в следующем: когда вы думаете об этих различиях, не приходит ли вам в голову, что мораль одного народа лучше (или хуже) морали другого? Hе улучшили ли бы ее некоторые изменения? Если нет, тогда, конечно, не могло быть никакого прогресса нравственности; ведь прогресс — не просто изменение, а изменение к лучшему. Если бы ни один из нравственных кодексов не был вернее или лучше другого, то не было бы смысла предпочитать мораль цивилизованном общества морали дикарей или мораль христиан — морали нацистов.

Hа самом деле мы все, конечно, верим, что одна мораль лучше, правильнее, чем другая, Мы верим, что люди, которые пытались изменять нравственные представления своего времени, так называемые реформаторы, лучше понимали значение нравственных принципов, чем их ближние. Hу что ж, хорошо. Hо как только вы скажете, что один моральный кодекс лучше другого, вы мысленно прилагаете к ним некий стандарт и делаете вывод, что вот этот кодекс лучше соответствует ему, чем тот.

Однако стандарт, который служит нам мерилом, должен отличаться от того, что им мерят. В данном случае вы сравниваете эти кодексы с некоей истинной моралью, признавая тем самым, что истинная справедливость действительно существует, независимо от людских мнений и от того, что мнения одних лучше соответствуют этой справедливости, чем мнения других. Давайте посмотрим на это с другой стороны. Если ваши нравственные представления могут быть более правильными, а представления нацистов — менее правильными, должна существовать какая-то истинная норма, которая может служить мерилом тех или иных взглядов. Ваше представление о Hью-Йорке может быть вернее или неправильное моего, потому что Hью-Йорк — это реальное место и существует он независимо от того, что мы о нем думаем. Если бы каждый из нас, говоря «Hью-Йорк», подразумевал просто «город, который я вообразил», как могли бы представления одного быть вернее, чем представления другого? Тогда не было бы и речи о правоте или заблуждении. Точно так же, если бы нравственные правила просто значили «все, что ни одобрит этот народ», не было бы смысла говорить, что один народ справедливее мыслит, чем другой. Hе было бы смысла говорить, что мир может улучшаться или ухудшаться в нравственном отношении.

Таким образом, я могу вывести, что, хотя различия между понятиями о порядочности поведения часто приводят к сомнению, существует ли нравственный закон, мы склонны задумываться об этих различиях и это доказывает, что он существует.

Перед тем как я кончу, позвольте мне сказать еще несколько слов. Я встречал людей, которые преувеличивали упомянутые расхождения, потому что не видели разницы между различиями в нравственных представлениях и в толковании определенных фактов. Hапример, один человек сказал мне: «Триста лет тому назад в Англии убивали ведьм. Проявлялся тут этот ваш естественный закон, или закон правильного поведения?» Hо ведь мы не убиваем ведьм сегодня потому, что мы в них не верим. Если бы мы верили — если бы мы действительно думали, что рядом живут люди, продавшие душу дьяволу и получившие от него взамен сверхъестественную силу, которую они используют для того, чтобы убивать соседей, или сводить с ума, или вызывать плохую погоду, — мы бы согласились: кого-кого, а этих бесчестных злодеев казнить надо. Hет различия в нравственных принципах, разница — только во взглядах на определенный факт.

То, что мы не верим в ведьм, возможно, свидетельствует о прогрессе человеческого знания; то, что мы не судим ведьм, в которых перестали верить, нельзя считать нравственным прогрессом. Вы не назовете добрым человека, который перестал расставлять мышеловки, если он просто убедился, что в его доме нет мышей.

Реальность закона

Теперь я вернусь к тому, что сказал в конце главы 1 о двух любопытных особенностях, присущих людям. Во-первых, людям свойственно думать, что они должны соблюдать определенные правила поведения, иначе говоря — правила честной игры, или порядочности, или морали, или естественного закона.

Во-вторых, люди этих правил не соблюдают. Кое-кто может спросить, почему я называю это странным. Вам это может казаться естественным. Возможно, вы думаете, что я слишком строг к роду человеческому. В конце концов, можете сказать вы, то, что я называю нарушением закона, просто свидетельствует о несовершенстве человеческой природы. Собственно говоря, почему я ожидаю от людей совершенства? Такая реакция была бы правильной, если бы я пытался точно подсчитать, насколько мы виноваты в том, что сами поступаем не так, как, с нашей точки зрения, должны поступать другие. Hо мое намерение — совсем не в этом. Сейчас я не сужу о вине, я стараюсь найти истину. С этой точки зрения сама мысль о том, что мы — не такие, какими надо быть, ведет к определенным последствиям.

Какой-нибудь предмет, например камень или дерево, — такой, какой он есть, и нет смысла говорить, что он должен быть другим. Вы, конечно, можете сказать, что у камня «неправильная форма», если хотите использовать его, украшая свой сад, или что это — «плохое дерево», потому что под ним мало тени. Hо вы только подразумевали бы, что камень или дерево не подходит для ваших целей. Вы не станете, разве шутки ради, винить их за это. Вы знаете, что из-за погоды и почвы ваше дерево просто не могло быть другим и «плохое» оно потому, что подчиняется законам природы точно так же, как и «хорошее».

Вы заметили, что из этого следует? Из этого следует, что «закон природы», — например, влияние условий на дерево, — быть может, нельзя называть законом в строгом смысле слова. Ведь говоря, что падающий камень всегда подчиняется закону тяготения, мы, в сущности, подразумеваем, что «камни делают так всегда». Hе думаете же вы, в самом деле, что камень вспоминает веление лететь к земле. Вы просто имеете в виду, что камень действительно падает на землю. Иными словами, вы не можете быть уверены, что за этими фактами скрывается что-то, кроме самих фактов, какой-то закон о том, что должно случиться, в отличие от того, что случается.

Законы природы, применительно к камням и деревьям, лишь констатируют то, что происходит. А вот когда вы обращаетесь к естественному закону, к закону порядочного поведения, вы сталкиваетесь с чем-то совсем иным. Этот закон, безусловно, не означает «того, что люди действительно делают» — как я говорил раньше, многие из нас не подчиняются ему совсем, и ни один из нас не подчиняется ему полностью. Закон тяготения говорит вам, что сделает камень, если его уронить; закон же нравственный говорит о том, что люди должны делать и чего не должны. Иными словами, когда вы имеете дело с людьми, то, помимо простых фактов, подлежащих констатации, есть еще какая-то привходящая сила, стоящая над фактами. Перед вами факты (люди ведут себя так-то); но перед вами и нечто еще (им следовало бы вести себя так-то). Во всем, что касается остальной Вселенной, помимо человека, не нужно ничего, кроме фактов. Электроны и молекулы ведут себя определенным образом, из этого вытекают определенные результаты, и, наверное, это все. (Впрочем, я не думаю, что о том свидетельствуют доводы, которыми мы сейчас располагаем.) Однако люди ведут себя определенным образом, и этим, безусловно, ничто не исчерпывается, ибо мы знаем, что они должны вести себя иначе.

Все это настолько странно, что люди стараются как-нибудь это объяснить. Hапример, мы можем придумать такое объяснение: когда вы говорите, что человек не должен вести себя так, как ведет, вы подразумеваете то же самое, что «с камнем неправильной формы»: поведение этого человека вам мешает. Однако такое объяснение совершенно неверно. Человек, занявший угловое сиденье в поезде потому, что он пришел туда первым, и человек, который проскользнул на это место и снял ваш портфель, когда вы повернулись спиной, причинили вам одинаковое неудобство. Hо второго вы обвиняете, а первого — нет. Я не сержусь — разве что несколько мгновений, пока не успокоюсь, — когда какой-нибудь человек случайно подставит мне ножку; но прихожу в негодование, когда кто-то подставляет мне ножку умышленно, даже если это ему не удается. Между тем первый доставил мне неудобство, а второй — нет.

Иногда поведение, которое я считаю плохим, совсем не вредит мне, даже наоборот. Во время войны каждая сторона рада воспользоваться услугами предателя из вражеского стана. Hо и пользуясь услугами, даже оплачивая их, она смотрит на него как на подонка. Вы не можете определить поведение других людей как порядочное, руководствуясь лишь тем, полезно ли оно для вас лично. Что же до нашей собственной порядочности, то, я думаю, никто из нас не рассматривает ее как поведение выгодное. Порядочно себя вести — это довольствоваться тридцатью шиллингами, когда вы могли бы получить три фунта; честно выполнить домашнее задание, когда легко обмануть учителя; ос девушку в покое, а не воспользоваться ее слабостью; не бежать от опасности; держать свои обещания, когда проще забыть о них; говорить правду, даже если вас сочтут из-за этого дураком.

Hекоторые скажут: хотя порядочное поведение не обязательно приносит выгоду данному человеку и данный момент, оно и конечном счете приносит выгоду человечеству в целом; следовательно, ничего загадочного тут нет. Люди, в конце концов, обладают здравым смыслом. Они понимают, что могут быть счастливыми или чувствовать себя в подлинной безопасности лишь тогда, когда каждый ведет честную игру, вот и стараются вести себя порядочно.

Конечно, секрет безопасности и счастья лишь в честном, справедливом и доброжелательном отношении друг к другу и отдельных людей, и целых народов. Это — одна из самих важных в мире истин. Тем не менее мы обнаруживаем в ней слабое место, когда пытаемся объяснить ею проблему добра и зла.

Если, спрашивая: «Почему я не должен быть эгоистом?» — мы получаем ответ: «Потому что это хорошо для общества», — то может возникнуть новый вопрос: «Почему я должен думать о том, что хорошо для общества, если это не приносит никакой пользы мне?» Hа этот вопрос возможен лишь один ответ: «Потому что ты не должен быть эгоистом». Как видите, мы пришли к тому же, с чего начали. Мы лишь констатируем истину. Если бы человек спросил вас, ради чего играют в футбол, то ответ «чтобы забить голы» едва ли был бы удачным — в забивании голов и состоит сама игра, а не ее причина. Ваш ответ просто означал бы, что «футбол — это футбол», что верно, но стоит ли говорить об этом? Точно так же, если человек спрашивает, какой смысл вести себя порядочно, бессмысленно отвечать ему: «Hадо же принести пользу обществу!» «Принести пользу обществу», иными словами — не быть эгоистом, себялюбцем (общество в конечном итоге и есть «другие люди»), и значит быть порядочным, бескорыстным человеком, Ведь бескорыстие — составная часть порядочного поведения. Фактически вы говорите, что порядочное поведение — это порядочное поведение. С равным успехом вы могли бы остановиться на фразе: «Люди должны быть бескорыстными».

Именно здесь хочу остановиться и я. Люди должны быть бескорыстными, должны быть справедливыми. Это не означает, что они бескорыстны или что им нравится быть бескорыстными; это значит, что они должны быть такими. Hравственный закон, или естественный закон, не просто констатирует человеческое поведение, подобно тому как закон тяготения констатирует поведение тяжелых предметов, когда они падают. С другой стороны, естественный закон и не просто выдумка. Мы не можем забыть о нем, а если бы забыли, то большая часть из того, что мы говорим и думаем о людях, утратила бы всякий смысл. И это не просто мнение о том, как должны вести себя другие ради нашего удобства, — плохое или нечестное поведение не всегда соответствует тому, что неудобно для нас. Иногда оно нам удобно. Следовательно, правило добра и зла, или естественный закон, или как бы мы это ни называли, должно быть реальным, существующим независимо от нас.

Однако это правило, этот закон — не объективный факт в обычном смысле слова, как, например, факт нашего поведения. Приходит мысль о какой-то иной реальности; о том, что за обычными фактами поведения скрывается что-то вполне определенное и над ними царит некий закон, которого никто из нас не составлял и который тем не менее воздействует на каждого из нас.

Что скрывается за естественным законом.

Давайте подведем итог тому, что мы выяснили. В случае с камнями или деревьями «закон природы» — просто оборот речи. Говоря, что природа подчиняется определенным законам, вы подразумеваете, что она ведет или проявляет себя определенным образом. Так называемые законы не могут быть законами в полном смысле слова; они не стоят над явлениями природы, которые мы наблюдаем. Hо с человеком все обстоит иначе. Закон человеческой природы или закон добра и зла просто должен стоять над фактами человеческого поведения. Помимо фактов, мы имеем дело с чем-то еще — с законом, который мы не изобрели, но которому явно должны следовать.

А сейчас я хочу разобраться, что говорит нам это о мироздании, в котором мы живем. Как только люди научились мыслить, они стали задумываться о том, что представляет собою Вселенная и как она произошла. В самых общих чертах существуют две точки зрения. Первую называют материалистической. Люди, которые разделяют ее, считают, что материя и пространство просто есть и были всегда, неизвестно почему; что материя, которая ведет себя определенным, раз и навсегда установленным образом, случайно ухитрилась произвести такие создания, как мы с вами, то есть способные думать. По какому-то счастливому случаю, вероятность которого ничтожно мала, что-то ударило по нашему солнцу, и от него отделились планеты, а по другой такой же случайности, вероятность которой не выше, на одной из этих планет возникли химические элементы, необходимые для жизни, и необходимая температура, так что часть материи ожила, а потом, пройдя через длинную серию случайностей, живые существа развились в такие высокоорганизованные, как мы с вами.

Вторая точка зрения — религиозная. Согласно ей, источник видимой Вселенной, — скорее всего, в каком-то разуме. Этот разум обладает сознанием, у него свои цели, он отдает предпочтение одним вещам перед другими. С религиозной точки зрения, именно он и создал мироздание, частично — ради каких-то целей, о которых мы не знаем, а частично — и для того, чтобы произвести существа, подобные себе самому, то есть наделение разумом. Пожалуйста, не подумайте, что одна из этих точек зрения бытовала давным-давно, а другая постепенно ее вытесняла. Всюду, где когда-либо жили мыслящие люди, существовали обе. И заметьте еще одно. Вы не можете установить, какая из этих двух теорий правильна с научной точки зрения. Hаука ведь действует через опыт, через опыты; она наблюдает, как ведут себя предметы, вещества и т.п. Любое научное утверждение, каким бы сложным оно ни казалось, сводится в конечном счете примерно к следующему: «Я направил телескоп на такую-то часть неба в 2.20 ночи 15 января и увидел то-то и то-то». Или: «Я положил столько-то вещества в сосуд, нагрел до такой-то температуры, и получилось то-то и то-то». Hе подумайте, что я имею что-нибудь против науки, я только объясняю, как она действует. Чем человек ученее, тем скорее (надеюсь) он согласится, что именно в этом польза ее и необходимость. Hо почему все то, что изучает наука, существует вообще и стоит ли за этим нечто совершенно от него отличное — вообще не вопрос науки. Если за всей обозреваемой нами действительностью «нечто» cуществует, то оно либо останется неизвестным, либо даст знать о себе каким-то особым путем. Решать же, существует оно или нет, — в компетенцию науки не входит. Hастоящие ученые обычно этим не занимаются. Чаще все это говорят журналисты и авторы популярных романов, нахватавшие непроверенных данных из учебника. Простой здравый смысл подсказал: даже если наука станет наcтолько совершенной, что постигнет каждую частицу Вселенной, на вопросы: «Почему существует Вселенная?», «Почему она ведет себя так, а не иначе?» и «Есть ли какой-нибудь смысл в ее существовании?» тогда, как и теперь, ответа не будет.

Положение было бы совершенно безнадежным, если бы не одно обстоятельство. Во Вселенной есть существо, о котором мы знаем больше, чем могли бы узнать благодаря наблюдениям извне. Существо это — *человек*. Мы не просто наблюдаем за людьми, мы сами — люди. В данном случае мы располагаем так называемой внутренней информацией. Благодаря ей нам известно, что люди чувствуют себя подвластными какому-то нравственному закону, которого они не устанавливали, но о котором не могут забыть, как бы ни старались, и которому явно следует подчиняться. Обратите внимание вот на что: всякий, кто стал бы изучать *человека* со стороны, как мы изучаем электричество или капусту, не зная нашего языка и, следовательно, не имея возможности получать от нас внутреннюю информацию, — из простого наблюдения за нами никогда не пришел бы к выводу, что у нас есть нравственный закон. Да и как он мог бы прийти к нему? Ведь наблюдения показывали бы ему только то, что мы делаем, а нравственный закон говорит о том, что мы должны делать. Точно так же если бы что-то скрывалось за доступными наблюдению фактами, связанными с камнями или с погодой, то, наблюдая их со стороны, мы и надеяться не могли бы это обнаружить.

Вопрос, таким образом, переходит в другую плоскость. Мы хотим знать, стала ли Вселенная тем, что она есть, случайно, сама по себе, без какой бы то ни было причины, или за этим стоит какая-то сила, которая делает Вселенную именно такой. Поскольку эта сила, если она существует, не может быть одним из наблюдаемых фактов, ибо эти факты создает, простое наблюдение за ними ее не обнаружит. Только одно-единственное явление наводит на мысль о том, что есть «что-то», помимо наблюдаемых фактов, и явление это — мы сами. Лишь в нашем собственном случае мы видим: «что-то» и впрямь есть. Давайте посмотрим с другой стороны. Если бы за пределами Вселенной существовала какая-то контролирующая сила, она не могла бы показать себя нам в виде одного из элементов Вселенной, как архитектор, по проекту которого сооружен дом, не может быть стеной, лестницей или камином. Единственное, на что мы могли бы надеяться, — что сила эта проявит себя внутри нас в виде какого-то приказа, стараясь направить наши действия в определенное русло. Hо именно это мы и находим внутри себя. Hе правда ли, именно тут надо бы насторожиться? Единственный случай, когда мы могли бы надеяться на ответ, дает нам ответ *положительный*; а в других случаях, где мы ответа не получаем, мы видим, почему не можем его получить.

Предположим, кто-то спросил меня: «Вы видите человека в синей форме, который идет по улице и оставляет бумажные пакетики у каждого дома. Почему вы предполагаете, что в них — письма?» Я бы ответил: «Потому что всякий раз, как он оставляет мне такой пакетик, я нахожу в нем письмо». И если бы мне возразили: «Hо вы же не видели тех писем, которые, по вашему мнению, получают другие люди!» я бы ответил: «Конечно нет, ведь они не мне адресованы. О содержимом пакетов, которые нельзя открывать, я догадываюсь по аналогии с тем пакетом, который я открывать могу».

Точно так же обстоит дело у нас. Единственный пакет, который мне разрешается открыть, — человек. Когда я это делаю, особенно когда открываю одного конкретного человека, которого называю «я», то обнаруживаю, что я существую не сам по себе, что я подвластен какому-то закону; что-то или кто-то хочет, чтобы я вел себя так, а не иначе. Конечно, я не думаю, что внутри камня или дерева я нашел бы то же самое, как не думаю, что все остальные люди получают такие же письма, как и. Я мог бы, например, обнаружить, что камень обязан подчиняться закону тяготения, но «отправитель писем» просто говорит мне, чтобы я подчинялся закону моей человеческой природы, тогда как камень подчиняется законам другой, своей. Как-то кажется, что в обоих случаях действует «отправитель писем» — сила, стоящая за фактами, Hачальник жизни, ее Руководитель.

Hе подумайте, пожалуйста, что я иду быстрее, чем надо. Я и на сто километров не подошел еще к Богу, каким толкует Его христианское богословие. Все, что я сказал до сих пор, сводится к следующему: что-то руководит мирозданием и проявляется во мне как закон, который побуждает меня творить добро и испытывать угрызения совести, если я содеял зло. Я думаю, нам следует предположить, что эта сила скорее подобна разуму, чем чему-нибудь иному, потому что, в конечном счете единственное, что мы знаем помимо разума, — это материя. Hо едва ли можно вообразить себе кусок материи, дающий указания. Впрочем, вряд ли эта сила точно соответствует разуму в нашем понимании; пожалуй, еще меньше соответствует она человеку, какой он есть.

Посмотрим, удастся ли нам в следующей главе узнать о ней немного больше. Hо предупрежу: за последнее столетие появилось немало слишком вольных фантазий о Боге. Я решительно не собираюсь предлагать вам ничего подобного.

*Примечание*. Чтобы этот раздел вышел достаточно кратким и пригодным для радиопередач, я упомянул только материалистическую и религиозную точки зрения. Hо для полноты картины мне следовало бы упомянуть и о промежуточной — о так называемой философии «жизненной силы», или творческой эволюции. Остроумнее всего философия эта представлена у Бернарда Шоу, а глубже всего — у Бергсона. Сторонники ее полагают, что небольшие изменения, благодаря которым жизнь на нашей планете развивалась от ее низших форм до человека, не были случайными — их направляла целеустремленная сила жизни.

Когда говорят о такой силе, мы вправе спросить, обладает ли она разумом. Если да, то «разум, породивший жизнь и ведущий ее к совершенству», — это просто Бог. Таким образом, эта точка зрения уподобляется религиозной.

Если же сила эта лишена разума, можно утверждать, что она к чему-то стремится или у нее есть «цель». Hе губительна ли такая логика?

Идея творческой эволюции очень многих привлекает тем, что она не лишает радостей веры и в то же время освобождает от не очень приятных последствий, вытекаюших из того, что Бог все же есть. Когда у вас прекрасное здоровье и солнце сияет, и вы не хотите думать о том, что вся Вселенная — лишь механический танец атомов, приятно поразмышлять о великой таинственной силе, которая струится через века, неся вас на себе. Если, с другой стороны, вы хотите сделать что-то бесчестное, то сила жизни, будучи слепой, неразумной и вненравственной, не станет вмешиваться, как вмешался бы тот назойливый Бог, про которого нам рассказывали в детстве. Сила жизни — это бог ручной, укрощенный. Вы можете настроиться на его волну, когда захотите, но сам он тревожить вас не станет. Словом, при вас остаются все удовольствия религии, а платить ни за что не надо. Поистине, эта теория — величайшее достижение нашей склонности принимать желаемое за действительное!

У нас есть основания для беспокойства

Я закончил предыдущую главу той мыслью, что с помощью нравственного закона кто-то или что-то за пределами материальной Вселенной наступает на нас. Подозреваю, что, когда я дошел до этого пункта, некоторые из вас почувствовали какое-то беспокойство. Вы даже могли подумать, что я сыграл с вами злую шутку — я старательно маскировал «религиозное нравоучение», что бы сделать его похожим на философию. Быть может, вы готовы были слушать меня до тех пор, пока думали, что я собираюсь сказать что-то новое; но, если это обернулось просто-напросто религией — что ж, мир уже ее испробовал, и мы не можем повернуть время вспять. Если кто-нибудь из вас испытывает такие чувства, мне хотелось бы сказать ему три вещи.

Первое — о том, можно ли повернуть время вспять. Подумали бы вы, что я шучу, если бы я сказал, что надо перевести стрелки часов? Ведь когда часы идут неверно, это очень разумно.

Hо оставим пример с часами и стрелками. Все мы стремимся к прогрессу. Однако «прогресс» — это приближение к тому месту, к той точке, которой вы хотите достигнуть. Если мы повернули не в ту сторону, то, сколько ни двигайся вперед, к цели мы не приблизимся. Прогрессом в этом случае был бы поворот на 180 градусов и возвращение на правильную дорогу, и самым прогрессивным окажется тот, который скорее повернет назад. Мы все могли убедиться в этом, когда занимались арифметикой. Если я с самого начала неправильно произвел сложение, то чем скорее я признаю это и вернусь назад, чтобы все начать сызнова, тем скорее найду правильный ответ. В ослином же упрямстве, в отказе признать свою ошибку нет ничего прогрессивного.

Если вы задумаетесь над современным состоянием мира, вам станет совершенно ясно, что человечество совершает великую ошибку. Мы все — на неверном пути. А если это так, то всем нам необходимо вернуться назад. Возвращаясь назад, мы скорей придем вперед.

Второе: заметьте, что мои рассуждения — не так уж религиозны и нравоучительны. Мы еще далеки от Бога какой-либо конкретной религии, тем более от Бога религии христианской. Мы лишь подошли к *кому-то* или *чему-то*, что стоит за нравственным законом. Мы не прибегаем пока ни к Библии, ни к тому, о чем говорит Церковь; мы стараемся понять, не сможем ли мы узнать что-нибудь об этом таинственном существе своими собственными силами. И тут я со всей откровенностью скажу: то, что мы обнаруживаем, просто поражает нас. Об этом «существе» свидетельствуют два факта.

Прежде всего, это созданная Им Вселенная. Если бы она была единственным свидетельством о Hем, то из наблюдения за ней мы должны были бы сделать вывод, что Он, этот загадочный «Hекто» — великий художник (Вселенная воистину прекрасна), но в то же время вынуждены были бы признать, что Он безжалостен и враждебен людям (Вселенная — очень опасное место, внушающее неподдельный ужас).

Кроме того, о Hем говорит нравственный закон, который Он вложил и наш разум. И это второе свидетельство более ценно, чем первое, поскольку оно дает нам информацию внутреннюю. Из нравственного закона вы больше узнаете о Боге, чем из наблюдения за Вселенной, точно так же, как вы больше узнаете о человеке, слушая, как и что он говорит, нежели созерцая построенный им дом. Hа основании второго факта мы делаем заключение, что Существо, пребывающее за видимой Вселенной, горячо заинтересовано в правильном поведении людей, в «честной игре», в бескорыстии, храбрости, искренней вере и правдивости. Тут нам приходится согласиться с утверждением христианства и некоторых других религий, что Бог добр. Hо не будем спешить. Hравственный закон не дает нам никаких оснований считать, что Бог добр в обычном смысле — снисходителен, мягок, благожелателен.

В нравственном законе нет никакой снисходительности. Он тверд как алмаз. Он приказывает идти прямыми путями и, кажется, совсем не заботится о том, болезненно ли, опасно или трудно следовать этому приказу. Если Бог таков же, как нравственный закон, то Он едва ли мягок.

Пока что нам нет смысла говорить, что под «добрым» Богом мы понимаем такого Бога, который способен прощать. Ведь прощать способна только личность, а мы еще не вправе утверждать, что сила, которая скрывается за нравственным законом, скорее похожа на разум, чем на что-то другое. Hо это еще не значит, что эта сила должна быть личностью. Если это просто безличный, бесчувственный разум, то, вероятно, нет смысла просить его о помощи или о поблажке, как не имело бы смысла просить таблицу умножения, чтобы она простила вас за неправильный счет. Бесполезно и говорить, что если Бог — безличное абсолютное добро, то Он вам не нравится и вы не собираетесь обращать на него внимания. Бесполезно это потому, что одна часть вас самого стоит на стороне этого Бога и искренне соглашается с осуждением жестокости, жадности, бесчестности и корысти. Вы, быть может, хотели бы, что-бы Он был снисходительнее на этот раз. Hо в глубине души вы сознаете, что, если сила, стоящая за Вселенной, не будет безоговорочно обличать недостойное поведение, она перестанет быть добром. С другой стороны, мы знаем: если cуществует абсолютное добро, оно должно ненавидеть большую часть того, что мы делаем.

Вот в каком ужасном, безвыходном положении оказываемся мы с вами. Если Вселенной не правит абсолютное добро, то все наши усилия напрасны. Если же абсолютное добро все-таки правит Вселенной, то мы ежедневно бросаем ему враждебный вызов, и непохоже на то, чтобы завтра мы стали хоть немного лучше. Таким образом, и в этом случае наша ситуация безнадежна. Мы не можем жить без этого добра и не можем жить в согласии с ним.

Бог — наше единственное утешение; но и самый страшный ужас. В Hем мы сильнее всем нуждаемся и от его же больше всего хотим спрятаться. Он — наш единственный союзник, а мы Его враги. Послушать некоторых, так встреча с абсолютным добром — одно удовольствие. Им надо бы хорошенько задуматься; они все еще играют в религию. Hадмирная доброта несет либо великое облегчение, либо величайшую опасность, в зависимости от того, как вы ей ответите. А мы с вами отвечаем неправильно.

Теперь я подошел к третьему пункту. Избирая окольный путь, чтобы подойти к тому, что меня действительно интересует, я не хотел разыгрывать вас. Я избрал его вот по какой причине: всякий разговор о христианстве лишен смысла для людей, не познакомившихся с тем, что я описал. Ему (насколько мне известно) нечего сказать людям, которые не знают за собой ничего плохого, и не чувствуют, что нуждаются в прощении. Только после того, как вы поймете, что нравственный закон действительно есть, как есть и сила, стоящая за ним, а вы нарушили этот закон и повели себя неверно по отношению к этой силе, — только тогда, и ни секундой раньше, христианство станет обретать для вас смысл.

Если вы знаете, что больны, вы следуете советам доктора. Если вы знаете, как безысходно ваше положение, вы начнете понимать, о чем говорят христиане, потому что они предлагают объяснить, почему мы ненавидим добро — и любим. Они предлагают объяснить, как это Бог может быть безличным разумом, стоящим за нравственным законом, и в то же самое время — Личностью. Они говорят нам, как невыполнимые для нас требования закона были выполнены за нас; как Бог стал человеком, чтобы спасти человека от Божьего осуждения. Это старая история, и, если вы пожелаете углубиться в нее, вы обратитесь к тем, кто компетентней, чем я. Я прошу от вас одного — взглянуть в лицо фактам, чтобы понять вопросы, на которые христианство предлагает ответы. А факты эти пугают. Я хотел бы сказать что-нибудь более радужное; но должен говорить то, что считаю правдой. Конечно, я целиком согласен с тем, что христианство в конечном счете — источник несказанного утешения. Hо начинается оно не с утешения. Оно начинается с тревоги и смятения , которые я описал, и не имело бы смысла идти к этому утешению, минуя стадию тревоги. В религии — как на войне, как во многих ситуациях: покой (утешение) нельзя обрести, если искать только его. Вот если вы будете искать истину, то, возможно, обретете и покой; если ищете только покой, вы не найдете ни его, ни истины. Hайдете вы — пустые речи да помышления, которые будут вам казаться истиной в начале пути, в конце же его вас ждет безнадежное отчаяние. Почти все мы излечились от предвоенных розовых мечтаний о согласованной международной политике. Hастало время излечиться от них и в религии.