Об Афоне и Паисии Святогорце

— Благословите, отец Исаия!

— А, господин преподаватель, заходите!

Так, помолившись в маленькой церквушке с тремя румынами, которых я сопровождал, и спев вместе «Дева днесь пресущественного рождает», я остался с отцом Исаией, и мы стали вспоминать последнее благословение старца в начале июня 1993 года.

В прошлом месяце этого года мы прислуживали в храме Протата во время визита членов общества друзей Святой Горы, президентом которого был Димитрис Мурелатос.

— Мне нужен кто-то легкий, чтобы поднялся на лестницу!

Это кричал экклесиарх храма отец Варлаам. И я, как самый легкий, забрался наверх и стал отцеплять по одной части огромного центрального светильника-люстры, отдавать их президенту, от которого они по цепочке передавались полировщикам, после чего вновь возвращались на свое место. Когда же светильник засиял чистотой, господин Мурелатос дал сигнал для незамедлительного отъезда к следующему пункту нашего путешествия — келье старца Паисия.

— Уже уезжаете?

Отец Варлаам был огорчен нашим отъездом.

— Считанные дни остаются до празднования «Достойно есть» (11 июня), а все подсвечники и клирос еще не чищены.

— Отец Варлаам, — заговорил я, — если еще не будет поздно, через две недели мы могли бы собрать небольшую группу студентов — сейчас период экзаменов — и, если Вы примете нас, мы сможем целый день помогать Вам всем, чем понадобится.

— Возьми и моего сына Михалиса.

Видя, как я недоуменно пожал плечами — Михалис не отличался дисциплинированностью — вмешался Димитрис Макридис, добавив:

— Вас, господин преподаватель, он уважает, а значит, послушается...

Тем временем я увидел, как девятнадцатилетний Михалис, который уже два года не мог сдать государственный экзамен и поступить в военную школу Эвелпидон — мечта его матери, но не его самого — направляется в сторону господина Мурелатоса. Притворяясь, что не заметил его, я стал жаловаться:

— Господин президент, я только что пообещал отцу Варлааму через две недели привести сюда группу студентов, чтобы мы помогли подготовить храм Протата к празднованию «Достойно есть». Но, я боюсь (я многозначительно подмигнул ему), что потеряю кого-нибудь в лабиринте троп, ведь они раньше никогда не были на Афоне. Быть может, Вы поможете найти добровольца, который сможет стать нашим проводником?

Михалис легонько толкнул локтем господина Мурелатоса, и тот, обратившись ко мне, сказал:

— Господин преподаватель, возьми Михалиса, и вы сможете пройти к кельям старца Паисия и старца Максима и в любое другое место, предусмотренное вашей программой.

Так, во главе с «бунтарем» Михалисом была, в конце концов, подготовлена группа из десяти студентов с кафедры бухгалтерского учета фессалоникийсого училища Александрио, где я преподавал, а также двух моих коллег с кафедр управления и экономики, которые вызвались сопровождать нас. Таким образом, вместе с вашим покорным слугой набралось 14 человек.

Отец Варлаам, конечно, очень обрадовался, несмотря на то, что ему сложно было принять столько паломников в своем ухоженном двухэтажном доме, располагавшемся на низком горном склоне близ тропы, ведущей к монастырю Кутлумуш, покровительницей которого является икона Божьей Матери «Всемилостивая Заступница». И если бы сегодня кто-то проходил рядом, то увидел бы, что большая каменная стена, которую на свои средства построил на горном склоне старый экклесиарх Протата отец Варлаам, не может защитить склон (как и общественные ценности) от сильного камнепада, и маленький домик казался парящим в воздухе (как идеалы и мечты наших детей).

Когда о наших намерениях стало известно, одна студентка любезно принесла в мой кабинет большой сверток.

— Моя семья занимается производством футболок, и я принесла Вам немного ткани для натирания подсвечников и лампад, поскольку слышала, что вы собираетесь на уборку афонского Протата.

Да будет же благословенная эта скромная девочка и ее семья, ведь я даже не успел узнать их имена, чтобы подать записки на праздничном богослужении. Очевидно, она не хотела создать впечатление, что все это было сделано ради хорошей оценки по налоговому учету и аудиту, который я преподавал, как это часто пытались любыми путями осуществить многие прогульщики — заслужить высокий балл через влиятельных посредников.

И когда я закрывал перед ними дверь или клал телефонную трубку, они внезапно придумывали различные жалобы, что я якобы не давал им на экзаменах бумагу, в результате чего они не могли писать (а точнее, списывать).

— Завтра они будут нами руководить, — настаивал когда-то один из таких «влиятельных» людей. — Не лучше ли ставить им отличные оценки?

— Да они и не приходили на экзамен, — робко отвечал я на резкий и оскорбительный тон этого столь требовательного начальника, — а кто пришел из тех, кого Вы называете, сдал пустой лист. Как они могут получить отлично, когда Вы срезаете тех, кто, по всей видимости, не голосует за вас, всего за полбалла?

Конечно, ни 10 баллов, ни даже 5, я не мог поставить на таком основании тем, кто их не заслужил, даже после угроз руководства факультета.

— Засчитай им экзамен, иначе тебе это дорого обойдется! — так я постоянно попадал в немилость и впадал в манию преследования из-за этих блюстителей порядка.

И столько тысяч подобных студентов не получили «дипломы» благодаря такого рода вмешательствам в работу несознательных государственных служащих, и впоследствии занимали общественные посты, и в результате делали страну объектом насмешек даже иностранцев, являвшихся причиной миллиардных долгов.

Но вернемся, однако, к нашей миссии. Прибыв в пятницу 10 июня около часа дня в Карею, мы на небольших двенадцатиместных автобусах направились в Великую Лавру. Сильное впечатление произвела подробная экскурсия отца Никифора по монастырской библиотеке и ризнице, равно как и «духовные» слова архондария и исповедника отца Василия, который до поздней ночи принимает в маленькой часовне Сретения всех тех, кто чувствует потребность в разрешительной молитве духовного отца перед причащением Святых Таин.

На другой день после утрени мы ни свет ни заря возвратились в Карею и прибыли в Протат. Отец Варлаам ждал нас в полной готовности. Мы разделили небольшие обязанности между группами из трех-четырех человек. Сначала мы чистили темной фланелью, а затем белой натирали до блеска бронзовые подсвечники. Здесь следует заметить, что, по благословенному совпадению, бронзовых двуглавых орлов клироса один из студентов отнес на сборку. В следующем семестре во время своей первой увольнительной из армии, куда он пошел служить по окончании учебы, его на мотоцикле сбил грузовик, и... наш добрый Исаак полетел, словно орел, на небеса, вечная ему память!..

Следующим утром, по окончании утрени и Божественной литургии в Протате, на которой присутствовал святейший Прот, члены Священной Епистасии и представители монастырей, ночевавшие в Карее, мы поклонились иконе «Достойно есть», стоящей за святым престолом, приняли участие в трапезе старой Афонской академии, закончили послушания отца Варлаама и пошли по тропе к старцу Паисию.

— Михалис, — крикнул я, — иди впереди и не торопись. Я пойду последним, чтобы мы никого не потеряли и не искали потом по горам. Как только доберетесь до каливы, не начинайте трезвонить в электрический звонок, чтобы не поднять на ноги весь Афон, а подождите снаружи, пока мы все не соберемся вместе.

— Какой еще электрический звонок, господин преподаватель? — недоуменно заметили студенты. — Вы сказали, что мы идем взять благословения у одного из самых скромных аскетов!

Стоит пояснить, что в качестве «звонка» старец использовал кусок железа, висящий на углу калитки. В него надо было ударить один раз. И если старец был дома, он вскоре открывал дверь своей низкой каливы и выходил всегда с улыбкой на лице.

— Михалис, где ты? Ты меня слышишь? — они уже ушли по тропинке в лес. — Если увидишь, что мы, идущие последними, отстали и старец не открыл, сделай каждому... кардиограмму!

— Какую кардиограмму, учитель? Разве старец Паисий кардиолог?

Все, кто хотя бы ненадолго встречался со старцем, сразу же ответил бы: «Да, конечно, и не только кардиолог, но и знаток, чтец и скульптор сердец!»

Однако так называемая «кардиограмма» была ничем иным как блокнотом, висящим внизу на колючей проволоке, где проходящие мимо паломники писали свои имена — лишь свое имя в крещении, неся в мыслях сердечную боль, и свою собственную, и членов своей семьи и друзей. Старец говорил, что это целая телеграмма. И он, как хороший связист, коим был в армии, заботился о том, чтобы она дошла до адресата с полным... диагнозом.

И когда уже почти все собрались у ограды в ожидании угощений (продолжающих подаваться и по сей день благодаря отцам Арсению и Исаии, которые оставляют на пне рядом со шлангом с холодной водой коробочку лукума), а я, нагруженный и вспотевший, свернул на соседнюю тропу, дверь каливы открылась, и оттуда показался тихий, улыбающийся старец.

— Теперь, когда подошел ваш руководитель, давайте узнаем, кто же вы, стоящие возле моей калитки.

Конечно, никто не успел сообщить старцу о наличии руководителя. Он увидел это сам по нашим «телевизорам». Отмечу, что помимо разговорчивого Михалиса, здесь были и двое моих коллег, одетых в костюмы и галстуки, в отличие от меня, бывшего в альпинистском и изрядно потрепанном одеянием.

— Старец, благословите!

— Господь благословит! Сколько вас?

Этот вопрос несколько смутил меня, поскольку старец принимал всех, даже иноверцев и большие группы паломников, без каких-либо формальностей. Я помню единственный случай, когда две недели назад мы с миссией от Общества друзей Святой Горы, в общей сложности около сорока паломников, пришли к старцу. И, указав на троих из нас, он сказал:

— Вы трое — не входите.

Это обескуражило нас, знавших его доброе и снисходительное ко всем отношение.

Наш экскурсовод поспешил сообщить:

— Старец, они с нами!

На что тот ответил:

— Разве я просил вас приводить ко мне врачей?

Действительно, трое из нашей группы, на которых указал старец, были врачами. Некоторые из Совета, конечно, знали о болезни, мучащей старца, равно как и о его нежелании начинать долгосрочное лечение. Поэтому, отвечая на его протест, врачи поспешили разъяснить, что они здесь только как паломники.

Итак, придя в замешательство от этого вопроса, я ответил:

— Помощью Богоматери, нас четырнадцать.

И старец, приняв очень строгий вид — если кто-то может представить его строгим! — спросил:

— Четырнадцать? Что мне делать со столькими послушниками?

И видя, что несколько напугал нас, старец продолжил:

— Что ж, мне нужно только семь. Остальные могут уйти.

Тогда Димитракис, вероятно, самый юный из студентов, бросился к старцу и решительно воскликнул:

— Мы два дня поднимались в горы, чтобы взять Ваше благословение, и сейчас должны уходить? Я остаюсь!

И старец, отворяя узкую проволочную калитку, сказал:

— Значит, не хотите уходить? Что ж, все вы — чада благословенного народа Божьего, проходите!

Но Димитракис продолжал бормотать как бы про себя:

— Да уж, благословенного!

Я посмотрел на него с ужасом. Как он разговаривает? Какое впечатление теперь сложится у старца о нашей группе? Я дал ему знак молчать. Но бесстрашный Димитракис не успокаивался:

— Что? Две тысячи лет все народы против нас. И это — благословение?!

Между тем, мы прошли в маленький дворик и сели, как бойскауты, на пеньки, стоящие кругом в тени деревьев. На одном из них, почти напротив Димитракиса, сел сам старец и спокойным голосом спросил его:

— Ты любишь своего отца?

— Конечно, люблю, — ответил он.

— И он никогда не ругал тебя?

Вместо Димитракиса ответил его сидящий рядом друг:

— Многое стерпела эта шея! — и легонько ударил друга по шее.

Старец возмутился:

— А тебя кто спрашивает? Он ведь говорит, что любит отца.

И, повернувшись к Димитракису, переспросил:

— Итак, ты любишь отца?

— Я же сказал, что люблю, — ответил Димитракис.

— Да, но... — старец сделал характерный жест рукой, показывая, что отец бьет юношу.

Тут вновь вмешался Мариос.

— Ужасно, если его отец узнает, что он ушел в паломничество на Святую Гору, ведь он за пределами церкви даже перекреститься не дает.

— Я смотрю, у тебя хороший адвокат.

И благой старец, улыбаясь, продолжил и в третий раз спросил:

— Ты скажешь нам, любишь ли отца?

— Я же сказал: конечно.

— Даже, несмотря на то, что он так строг с тобой, что ты не хочешь возвращаться в отчий дом?

— Он ведь мой отец!

Тогда старец, вероятно, ждавший от Димитракиса как раз такого ответа, указал правой рукой на небо:

— А Он — разве не отец нам? Как Ему не ругать нас, чтобы привести в чувство, когда наши шаги ведут нас к пропасти? Как Ему не защищать нас, когда свобода разума, данная нам, готова нас уничтожить? Наш Отец Небесный любит нас как свободных личностей, но и как народ. Как часто наш земной отец кричит поздно вечером матери своих детей: «Уже час ночи, а твой сын или твоя дочь — хотя это и его дети — еще не дома! Еще час — и я убью его (или ее) и тебя заодно, раз ты допускаешь такое!» Два часа ночи, и вот разъяренный отец и сам начинает беспокоиться: «Все ли с ним (или с ней) в порядке?» «Богородица моя!», — вздыхает мать.

Они ложатся спать, глядя на дверь и прислушиваясь. И услышав, что ребенок вернулся, крестятся: «Спасибо Тебе, Божья Матерь!»

Жизненные испытания и терпение

А Михалис тем временем все крутился на своем пне, безрезультатно пытаясь вмешаться в разговор. Пока, наконец, он не спросил, несколько обиженный, вероятно потому, что не принимал участия в беседе:

— Старец, я слышал, что антихрист якобы находится в голове у кого-то, и как только ему исполнится тридцать лет, он будет три ужасных года править миром. Когда же это случится?

Старец Паисий, словно не услышав его, продолжил свои рассуждения:

— Таким образом, ребята, Бог испытывает нас и оберегает, как добрый и нежный отец. Но скоро на нашей родине начнут твориться такие страшные преступления, что мир станет сомневаться в Его существовании и Его любви. Но даже если будет казаться, что миром и правда правит антихрист, по попущению Господа и Вседержителя Христа, мы, его верный народ, с верой и терпением продолжим идти по восходящей тропе нашей жизни и испытаний, личных и общих, как истинный народ Божий. И чем больше мы будем упорствовать, тем больше молний ударит в нашу голову!

В тот миг его взгляд показался мне настолько глубоким, что я уже не сомневался, что глаза у него были не карие, а голубые — цвета неба. Прошу простить мне это отступление, но взгляд старца и его слова об ожидающих нас испытаниях стали моей опорой на последовавших многочисленных судах, где я обвинялся будто бы в пренебрежении своим долгом, а «избранные» судьи не позволяли мне доказать обратное. Они не слушали показания свидетелей защиты — студентов, студенток, коллег — а только свидетелей так называемого обвинения, лишая меня слова даже в момент выступления с оправдательной речью.

Суды первой инстанции, апелляционные суды, постоянные отсрочки... И только спустя целых восемь (!) лет после вмешательства Ареопага (Верховного суда) на новом апелляционном суде, на этот раз с постоянными членами, прокурор, которая с огромным терпением выслушала все, что я говорил, отвечая на ее вопросы, а также показания свидетелей, изучила все прилагаемые документы, наконец сказала мне слово, от которого у меня подкосились ноги и потекли слезы:

— Невиновен!

Излишним будет добавлять, что на следующем суде оказались обвиняемыми и получили два года тюрьмы мои клеветники. Однако на новом апелляционном суде, несмотря на то, что они не просили у меня прощения, я нашел в себе силы просить об их освобождении. Конечно, без всякого возмещения ущерба за вред, нанесенный моему здоровью — ведь все эти годы я не прекращал исполнять свой преподавательский долг — и за многочисленные судебные расходы, задержавшие обучение моей дочери.

Но вернемся к разговору со старцем Паисием. Михалис продолжал перебивать его:

— Геронда, а что будет с войной в Боснии? Если сербы пройдут южнее к Скопье с живущими там албанцами, греческая армия пойдет на север и освободит старые македонские деревни?

И добрый старец, как всегда с улыбкой, ответил:

— Вот это да! Какой план ты придумал...

Напомню, что Михалис действительно был сыном военного. Молодой и непослушный, он продолжал, не дожидаясь ответа:

— И тогда, если Фракия, а точнее то, что от нее осталось, будет незащищена, что сделают турки? Не придут ли они забрать оставшуюся ее часть? Может, мы так и Константинополь отвоюем?

Один из сопровождавших нас моих коллег-преподавателей позволил себе спросить о судьбе одного из наших политиков, а также всех политических лидеров, которые остаются почти безучастными к грядущим событиям.

И снова неугомонный Михалис:

— Что будет, старец, Вы не сказали нам? Мы возьмем Константинополь?

И старец опять с улыбкой ответил:

— Если возьмем, куда мы его понесем? Сейчас он разве плохо стоит? Тем не менее, — продолжил он, — по крайней мере, одна его часть перестанет принадлежать Турции, которая начнет разрушаться. Придут так называемые великие силы, более великие, чем сейчас, и скажут, что, когда боснийский народ просил самоопределения, вы поддержали их, хотя и не граничите с ним. Сейчас же хотят самоопределения районы Армении, курды... Не позволить ли им тоже иметь свою собственную родину?

К счастью, Михалис не спросил, что случится с палестинцами, которые тоже требуют свободы своей родины и, как сказала одна их представительница на международном поэтическом конгрессе, где я участвовал: «Мы хотим по два свободных метра земли для каждого нашего умершего».

Последние слова любви

И тут к беседе присоединился Феохарис, высокий голубоглазый юноша, оказавший большую помощь в организации нашей миссии:

— Старец, а что можем сделать мы? Как нам защитить нашу жизнь?

Старец Паисий ответил с отеческой улыбкой:

— А ты разве не тюремный надзиратель?

— У меня есть обмундирование, — объяснил Феохарис, — но в своей конторе я обычно ношу гражданскую одежду. Я работаю в тюремной бухгалтерии в районе Диавата в Салониках.

— Что вы можете делать? — продолжал старец. — Что же еще, как не пытаться делать что-то хорошее, где бы ты не находился... Прежде всего, молиться за тех, кто был с тобой несправедлив, за тех, кто забыл о деньгах, данных тобою в долг, за тех, кто искушает тебя. Ведь все это происходит по Божественному попущению. Это наше испытание, а порой и падение. Испытания даны нам для того, чтобы мы имели радость их преодолевать, всякий раз чувствовать удовлетворение от поста, молитвы, слез покаяния, дабы вновь воспрянуть духом и продолжить свой путь, свою борьбу...

Я начал осторожно поглядывать на часы. Время пролетало незаметно. Мы провели здесь, сидя на благословенных пнях, уже два часа. До Иверского монастыря был час пути, где мы должны были поклониться святым мощам, хранящимся в монастыре, и, конечно, иконе Богородицы Вратарницы, или Иверской. После чего ровно в час дня нам необходимо было успеть на важную встречу.

Было оговорено, что нас будет ждать, стоя на якоре в открытом море, парусник «Панагия», который заберет нашу студенческую группу из Иериссоса. Рыбак из Иверского монастыря будет ожидать нас на небольшом монастырском судне, чтобы отвезти на необходимый таможенный контроль на «Панагии», поскольку устав Святой Горы не позволяет судам, на которых есть хотя бы одна женщина, приближаться к берегу на расстояние менее 500 метров.

Таким образом, мое волнение было вполне оправданным, и, вероятно, я не смог записать все из тех важных и драгоценных слов, которые старец говорил студентам, сидевшим, как прикованные, на пнях. Казалось, будто они пустили здесь корни: никто не шевелился и не разговаривал.

Однако старец почувствовал мое волнение:

— Ваш руководитель смотрит на часы. Идите — помолитесь Богородице. Не забудьте вспомнить в ваших молитвах и бедного раба Божьего Паисия.

Так, сердца наши исполнились невиданным теплом, глаза засияли светом его глаз, отражавших бесконечный свет неба, язык оцепенел, подобно соловью в клетке, желая на свой лад петь о безграничной любви, которую мы чувствовали теперь к миру через любовь такого невинного, такого человечного сердца. Хотя для нас было так трудно не только простить тех, кто был с нами несправедлив и желал своим злом и завистью разрушить наши жизни, но и суметь их полюбить...

Тропа паломника

Широкая тропа вскоре привела нас к северо-восточному берегу, к Иверскому монастырю. Сперва мы прошли по небольшому деревянному мосту, о строительстве которого позаботился сам старец Паисий, над речкой, протекающей рядом с Панагудой, и сфотографировались. И когда со склона почти показался монастырь, мы зашли за благословением в церковь старца Максима. Он построил ее, когда уже в глубокой старости пожелал оставить свое послушание просмонария Богородицы Вратарницы, в память о явлении Богородицы одному отчаявшемуся паломнику, которого привратник монастыря принял за пирата, притворившегося нищим, и закрыл ворота перед его носом.

Паломник сильно огорчился и, поднявшись по тропе, ведущей от моря в Карею, окончательно выбился из сил.

— Богородица, — шептал он со слезами, — я хотел лишь поклониться Твоей иконе и съесть хотя бы кусочек хлеба после такого долгого пути из Константинополя. Все, что было, я отдал людям, которым меньше меня повезло в жизни. А меня прогнали, словно вора...

— Кто тебя прогнал?

Паломник был поражен. Кто эта женщина, говорящая с ним в тишине?

— Прошу прощения, госпожа...

Он даже не спросил себя, что делает женщина на Афоне... Ведь византийские императоры запретили женщинам появляться там.

— Простите, госпожа. И Ваш младенец проснулся...

— Кто прогнал тебя? — вновь услышал он.

— Я пришел помолиться в Иверский монастырь, здесь внизу, а привратник прогнал меня, не дав даже куска хлеба, хотя я просил...

— Возьми эту золотую монету, — сказала Госпожа и сняла с груди монету, — отправляйся в Иверский монастырь и постучи в ворота. Дай им эту монету, чтобы тебе позволили поесть и помолиться. Здесь я привратница и вратарница.

И исчезла.

Смущенный, с еще влажными глазами, он собрался с силами и повернул назад к монастырю. Подойдя к большим закрытым воротам, он постучал. Когда дверь отворилась, паломник показал золотую монету:

— Хочу помолиться, восстановить силы. После этого уйду. Один я. Я — христианин. Прошу вас.

Находящийся за воротами монах узнал эту монету. Еще недавно она была на своем месте.

— Откуда ты взял ее? — спросил он в недоумении.

— Ее дала мне одна госпожа, там, наверху.

Монах распахнул ворота, впустил паломника внутрь и побежал бить в било, словно начался пожар. Во двор спустились отцы, посмотреть, что происходит. Паломник с монетой в руках рассказывал о случившемся, боясь, что его приняли за вора.

— Говорю вам, мне дала ее госпожа, наверху на дороге. Чтобы вы дали мне немного поесть, помолиться и уйти. Возьмите же. Госпожа сказала, что она здесь вратарница. Монета висела у нее на шее, и она отдала ее мне. Я не крал ее. Она сама дала мне ее.

Монастырские отцы не сомневались, что паломник говорит правду. Они знали эту монету, равно как и Госпожу, которую видел испуганный паломник. Они подошли к часовне. Просмонарий открыл дверь. Как монета могла исчезнуть из-под закрытого стекла иконы Богородицы? Они открыли его и, готовясь к великому молебному канону, со страхом положили монету на место — на шею Пресвятой Богородицы, где она остается и по сей день.

Эта история изображена справа и слева на стенах большой галереи входа. Икона «Вратарница» не покидает Афон и даже не переносится, за исключением кануна Успения, 15 августа, когда крестный ход шествует к «агиазме» — месту, где монах Гавриил достал икону из моря почти 1000 лет назад.

Перевод с новогреческого
agionoros.ru