Гоголь о единстве русского слова и смесительной путанице Запада

Когда некоторые образованные украинцы напряженно искали основы собственной народной самобытности и спорили в связи с этим о природе гоголевского дарования, сам Гоголь заметил в письме к А.О. Смирновой от 24 декабря 1844 г.: «<...> не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, — явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве» (XII, 419)^[1].

Несомненно, писатель стремился явить в собственной душе, в творчестве, в жизни такое «совершеннейшее в человечестве» единение великорусского и малорусского начал. Он всегда подразумевал, что это части единого народного целого. Потому и восклицает у него украинец Тарас Бульба: «Постойте же... узнаете вы, что такое православная русская вера! <...> подымется из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..» (6, 320). И повествователь тут же называет силу Тараса «русской силой» (6, 320). Конечно, Бульба не Гоголь, да и повествователь в этой повести — далеко не полностью совпадает с автором по мировосприятию, но письма Гоголя свидетельствуют, что в данном случае устами героя и повествователя говорит сам писатель.

В сущности, когда Гоголь рассуждает о русском народе, русском языке, русском слове, он охватывает этими понятиями и всё малорусское, белорусское, возводя русский корень к общеславянскому духовно-языковому единству эпохи православного Крещения славян. Русское и общеславянское начала он рассматривает как нераздельное целое. Именно поэтому, обобщая собственный опыт творчества, он призывает друга, поэта Языкова (в письме от 5 апреля 1845 года), выставлять «в живых и говорящих образах» «русские стихии и чисто славянские струи нашей природы» (XII, 478).

Подводя итог собственному творчеству, а вместе с тем и всему предшествующему становлению русской словесности в ее высших, «поэтических» проявлениях, Гоголь указал на три «самородных ключа», три «источника» вдохновенной силы русских писателей: народные песни, пословицы и «слово церковных пастырей» (6, 147—148) в его единстве с «церковными песнями и канонами» (6, 184). Эти три ключа можно свести к двум, а два затем к одному. Так, слово пастырей, отцов Церкви, творцов священных песнопений передает вдохновение Божиего Святого Духа, воспринятого еще апостолами, основателями Церкви, а пословицы и песни народные передают соборный дух народа, который сотворен опять же по образу и подобию Божиему. В итоге источником живой вдохновенной силы для русских писателей оказывается Сам Бог в двух доступных человеческому восприятию Ипостасях-Лицах: Сына-Христа-Слова и Святого Духа. Именно это имеет в виду Гоголь, когда объясняет природу русской души в письме А.М. Вьельгорской от 30 марта 1849 года: «Будьте русской <...> Но помните, что если Богу не будет угодно, вы никогда не сделаетесь русскою. К источнику всего русского, к Нему Самому, следует за этим обратиться» (XIV, 111). Лучшие писатели, творцы слова, как и самые простые крестьяне, показывают, по мнению Гоголя, яркие примеры такого обращения: «Эти люди... более русские, нежели люди других сословий», — пишет он той же Вьельгорской 29 октября 1848 года (XIV, 93).

Отсюда, из понимания основных ключей русского слова и русской души, проистекает неустанное и неизменное в течение жизни влечение Гоголя к собиранию народных песен, поговорок, пословиц, к знакомству с новейшими их изданиями. Еще в 1832 году он пишет статью «О малороссийских песнях» и потом в письмах постоянно обращается к теме народного устного творчества.

Тем же пониманием боговдохновенного единства русского слова определяется и возраставшая с годами любовь писателя к «славянскому» (церковнославянскому) и древнерусскому языку в их живом единстве, питающем современный русский язык, особенно его высшие художественные уровни (см., например, письмо к А.М. Вьельгорской от 30 марта 1849 года: XIV, 111). Стараясь глубже проникнуться силой и духом церковнославянского языка, он в свои зрелые творческие годы делает обширные (в сотни страниц) выписки из творений святых отцов, из Минеи месячной, содержащей церковные песнопения.

Гоголь понимал, что сила русского духа, выраженная в слове, распространяясь в мире, творит русский мир, русскую землю, державу, которая по сути, то есть по духу веры и языку, ее выражающему, является православным образом мироустроения в целом. Гоголь изначально осознавал себя служителем Бога в пределах православно-русского царства.

Вместе с тем видел писатель и в себе, и в русском народе, и тем более в других, особенно западноевропейских народах опасные движения, уклоны от живого единого и единящего народ слова — к слову мертвому, разлагающемуся и разрушающему мир вокруг себя. «Слово гнило да не исходит из уст ваших!» (6, 21) — напоминает он в книге «Выбранных мест...» наставление апостола Павла Ефесянам (Еф. 4:29). Гнилое слово разлагается и гибнет, заражая и убивая жизнь.

Согласно православной историософии, основной источник мертвых слов в языках всех народов — магическая гордыня вавилонских столпотворителей, которая и послужила причиной Божиего наказания — омертвления, разрушения, смешения единого человеческого языка (Быт. 11:1—9). Масонское магическое учение, возобладавшее в западном Просвещении, предполагало вопреки Божиему наказующему смешению первоязыка создать новую рукотворную «смесь» всех разнородных проявлений духовности в языках и культурах и тем самым восстановить однородное качество человечества и единый для всех язык, чтобы в новом «столпотворительном» порыве завершить попытку человеческого самообожения, прерванную по воле Бога смешением общего первобытного языка в древнем Вавилоне.

С начала XIX века слово «смесь» в русском языке обретает не свойственное ему раньше положительное значение. В почитаемых толстых журналах появляется особый раздел «Смесь». Само наименование «Вавилон», которое переводится в Библии как «смешение» — «яко тамо смеси Господь устна всея земли» (Быт. 11:9), — в определенных кругах просветителей приобрело положительный смысл. Напротив, в исконном православном толковании, запечатленном в русском языке, понятие смеси окрашено отрицательно: «смесь», «смешение» родственно с «мешать», «помехой», «замешательством», «помешательством», то есть со словами, означающими нарушение и разрушение естественных жизненных связей и естественного жизненного хода. Именно это отрицательное значение «смеси» обостренно чувствовал Гоголь, равно как и чувствовал, что новое, наступающее с Запада сознание основано на духе всесмешения, иначе говоря, на духе гордости, духе богоборчества.

То, что начинается в уме и в слове, распространяется через деяния людей во все области народной жизни. Еще будучи преподавателем истории в Санкт-Петербургском университете, Гоголь прослеживает в своих лекциях, как народы Западной Европы, начиная с древнеримского, вновь и вновь искушались мнимо воссоединяющими духовными смешениями и наказывались за то очередными смесительными самораспадами (8, 99; 6, 263).

Подобно многим своим современникам, Гоголь воспринимал западный мир под знаком смесительного упадка, разложения смерти. Само наименование «Запад» и его иностранные соответствия (английское и немецкое West, французское Occident), принятые не только противниками, но и сторонниками данного человеческого сообщества, несут в себе начало отрицательного истолкования: закат, за-пад, за-падение, падение, упадок, падаль (а где падаль, там и гниение, смерть). Духовная болезнь заразна, и Гоголь наблюдал оком художника и ученого, как западное смесительное гниение всесторонне поражает русскую действительность. «Ты горд чужим, мертвым умом...» (6, 127), — обличает он в 27-й главе «Выбранных мест...» историка и писателя Погодина, а в его лице — многих образованных русских. В этой же главе «гниль» несправедливых выводов «приятеля»-Погодина об истории, финансах России объясняется заимствованием «мертвых мыслей» — «чужеземного навоза» из «иностранных книг», «английских журналов» (6, 127). Так писатель пользуется понятием «гнилого Запада», утвердившимся в русской отчизнолюбивой среде на рубеже 1830—1840-х годов.

В своем творчестве он отслеживает вавилонское смешение во всех областях жизни, во всех уголках народной души и в особенности, конечно, в языке, в изрекаемом слове. Примеры мертвящего русскую жизнь вавилонского смешения многочисленны и разнообразны в художественном отображении Гоголя.

Например, в «Мертвых душах» описывается особое пристрастие Ноздрева к разного рода смешениям в пище и винах (а всякая пища, как и питье, в духовном понимании, так или иначе духоносны и соучаствуют в питании души): повар, распознав нрав Ноздрева, «руководствовался более каким-то вдохновеньем» и смешивал «что попадалось под руку» — «катай-валяй, было бы горячо, а вкус какой-нибудь, верно, выйдет» (5, 72). Сам же хозяин особенно «налегал» на вина и потчевал «портвейном», затем «госотерном, потому что в губернских городах не бывает простого сотерна»; потом — «мадерой», в которую, как было принято у купцов, добавлялся «ром», а порой и «царская водка» — «в надежде, что всё вынесут русские желудки». Наконец, Ноздрев «велел еще принесть какую-то особенную бутылку, которая, по его словам, была бургуньон и шампаньон вместе» (5, 72). Смешение вин знаменательно сопровождается языковым помешательством русской души, которая, соглашаясь на языковую смесь, терпит поражение от западного смесительного магического духа. Ноздрев говорит на уродливо смешанном языке, к примеру, дамские руки, «по словам его, были самой субдительной суперфлю, — слово, вероятно означавшее у него высочайшую точку совершенства» (5, 72). Образ душевного помешательства Ноздрева довершается и другими смесительными подробностями: любимая им шарманка играла какое-то крошево западных мелодий: «<...> мазурка оканчивалась песнею: „Мальбруг в поход поехал“, а „Мальбруг в поход поехал“ неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом» (5, 72). Были у Ноздрева и «турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: „Мастер Савелий Сибиряков“» (5, 72).

Незаметность и утонченность западной вавилонской «прелести» автор порою обозначает столь же утонченными намеками. Так, когда Чичиков выбирал сукно на свой по-западному модный фрак, продавец-«европеец» (то есть русский подражатель) уговорил его взять самый ходкий в Петербурге цвет: «наваринского дыму с пламенем» (5, 430). А дело в том, что в 1827 году объединенный, по сути же смешанный русско-англо-французский флот разгромил в Наваринской бухте на юге Греции турецко-египетский флот, что способствовало победе греческой национально-освободительной революции 1821—1829 годов и привело, однако, не столько к возрождению греческого Православия, сколько к подпадению этой страны под духовное влияние Запада. Наваринский бой и стал символом действительных плодов Священного союза (на деле же — смешения) России с западными «христианскими» по видимости монархиями.

Высшим проявлением смешанного, лжеединого языка Запада стал законнический язык международной плутократии. В этом языке слились две нечистые силы: магия власти и магия денег. Образцовым носителем сего языка в творчестве Гоголя стал «маг-юрисконсульт» (он же «философ-юрист») из второго тома «Мертвых душ». Он с удовольствием учит родственную душу Чичикова магической грамматике денежных обманов и юридического крючкотворства: «„Спутать, спутать — и ничего больше <...>!“ — повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову, как смотрит учитель ученику, когда объясняет ему заманчивое место из русской грамматики» (5, 318). Одним из прототипов его можно считать неаполитанского Ротшильда — с ним писатель столкнулся на жизненном пути в Неаполе и красочно описал свою попытку получить от него деньги по векселю в письме к Жуковскому от 12 марта 1847 года (XII, 254).

Будучи не только писателем, но также историком, Гоголь окидывал единым взором жизнь славян, в особенности русских, и видел, что нестроений было в России даже больше, чем у других народов, но зато было больше и святости, единения с Божественным Словом-Христом, усвоения словесных семян Его учения, и сия духовная пища, сия связь с Богом всякий раз чудесно превозмогала нестроения, удивляя как самих русских, так и весь мир. Об этом он рассуждает, в частности, в письме к А.М. Вьельгорской от 30 марта 1849 года (XIV, 109).

Единство русского слова — это единство народной души со Христом как Божественным Словом. Таков, по Гоголю, залог непрестанного воскрешения народного духа и силы народа в череде поколений. Писатель верил, что народная душа, а значит, и народный язык, творческое слово народа, питаемые Светом Христовым через особое православное просвещение, будут вновь и вновь очищаться от смесительной мути вавилонского лжепросвещения, волнами идущего с Запада и усугубляемого собственной русской гордыней. Он верил, что это очищение будет ритмично усиливаться, и в конце концов в народной душе и в самой русской действительности созиждется образ, о котором «скажут в один голос: „Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине“» (6, 185).

Опираясь на эту веру, Гоголь в конце последней своей книги ‒ «Выбранные места из переписки с друзьями» ‒ выразил убеждение в том, что Русская вселенская держава, русский Третий Рим устоит до Второго Пришествия Христа, когда и воспразднуется по-настоящему Светлое Воскресенье Христово: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? <...> Такие мысли не выдумываются. Внушением Божиим порождаются они разом в сердцах многих людей... Знаю я твердо, что не один человек в России... твердо верит тому и говорит: „У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!“» (6, 191—193).

pravoslavie.ru