Крылья света

Валерий Залотуха, писатель, кинодраматург, автор сценария к фильмам «Мусульманин», «72 метра», «Макаров» и др., написал роман «Свечка», который вышел в 2014 году. Прихожанка, принимавшая участие в издании этого двухтомника, принесла мне два увесистых нарядных «кирпичика», каждый почти в тысячу страниц: «Будете читать?» Я принял роман с благодарностью, но поначалу, признаюсь честно, отнесся к нему скептически. И дело даже не в объеме повествования, которое диаметрально противоположно наличию свободного времени, а в моем недоверии к современным авторам. К счастью, я начал читать с начала второго тома и... утонул в повествовании с головой... Отложив второй том, я принялся за первый и — прочитал все «от корки до корки». Удивительный роман, жесткий, проникновенный! Я не считаю, что Православие — это баба Капа в пегом платочке, которая строго следит за тем, чтобы каждый зевающий крестил рот (чтобы не влетел туда бес), чтобы на Усекновение главы Иоанна Предтечи не взять в руки ничего режущего и не съесть ничего круглого; которая каждое промывание костей ближнего сопровождает магической присказкой: «Прими, Господи, не в осуждение, а в рассуждение!» Но и меня коробили некоторые пассажи романа. Не со всем я был согласен, по ходу чтения у меня появлялись вопросы к автору и, оказывается, и автор терпеливо ждал, когда я закончу чтение, он тоже хотел пообщаться со мной, интересовался моим мнением, как говорила все та же прихожанка... Увы, Валерий не дождался. Он умер 8 февраля... Рак в последней стадии... И роман я дочитывал уже с другим чувством. Все меньше было вопросов, рассеивались сомнения, но укреплялось чувство утраты. Ушел очень сильный, очень талантливый человек... Он болел... Болел за свою больную Родину... Но в отличие от фильма Звягинцева (там тоже прозвучала тема Иова Многострадального) нет в романе Валерия «безнадеги», а есть катарсис и есть свет. Недаром же называется роман «Свечка». И я решил все-таки побеседовать с Валерием, пусть он и отошел ко Господу. Да не углядят здесь ревностные мои православные братья и сестры крамолы. Бог наш, как известно, не Бог мертвых, но Бог живых. Впрочем, можно отнестись к этому повествованию как к литературному приему. Прошу всех помолиться об упокоении новопреставленного раба Божия Валерия. И прочитайте его «Свечку»...

...Ваш роман о самом дорогом, что есть у человека — о вере и свободе. Я благодарен Вам, Валерий, за то, что Вы напомнили мне об этом, как и о том, что ранним солнечным утром 19 августа 1991 года я бодро спускался с веськовской горочки мимо ароматного запахом ладана и яблок Георгиевского храма. Передо мной огромной водосвятной чашей блестело безмятежное Плещеево озеро. Город, обнявший озеро обеими руками пригородов, казался еще спящим. Он жмурился на солнышке лучиками окон. Мой Лаврский духовник благословил меня немедленно ехать в Тутаев (Романов-Борисоглебск) учиться на дьякона и священника. И что могло в этом мятущемся мире изменить благословение старца?! А у Спасо-Преображенского собора в моем Переславле ждали приезд Святейшего. Он не приехал. По Москве в это самое время лязгали гусеницами танки. Патриарх сказал, что не покинет столицу в такое время. И этот день, этот нерв соединяет меня с Вашим романом. Ваши герои спешат в Москву, туда, где скоро вместо красного флага появится триколор. А я спешил в другую сторону. Но до этого распутья, с которого я попадаю в РПЦ МП (ох, и достается ей в Вашем романе!), хотелось вспомнить те дороги, которые, возможно, у нас были общие?...

По Вашему же критерию я могу считать себя русским интеллигентом. Да, я прочитал «Войну и мир» Толстого, всего Достоевского, Чехова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и т.д. В чем еще моя интеллигентность? Может, в том, что, шагая по долгим проселочным дорогам, я читал себе вслух «Евгения Онегина», глава за главой? (Несколько глав я знал наизусть.) Может, еще в том, что не пустил в свой дом двух поддатых деревенских мужиков, настойчиво преследовавших нашу школьную уборщицу, которая слыла женщиной, мягко скажем, не очень строгих нравов. Она избрала местом своего убежища мой дом, прошмыгнув в мою дверь мимо меня. Я не помню ее имени, но ее детей, моих учеников, звали Руслан и Людмила. По Пушкину. И этого было достаточно. Те пьяные мужики не прошли дальше моего порога. И дело, конечно, не в интеллигентности. Какое корявое слово, как длинная изогнутая палка... Дело в свободе. Я мог себе позволить тогда так поступить. Как я мог позволить себе в 15 лет бросить вызов обществу. В новогоднюю ночь с 1975 на 1976 я зажег свечку и сел переписывать от руки Евангелие от Марка. Может, с этого начиналась моя свобода? Согласитесь, и тут есть перекличка с Вашим повествованием. Но вот дальше я скажу Вам то, чего нет в Вашем романе, но это очень важно. Настоящую свободу я почувствовал тогда, когда в Тутаеве (Романове-Борисоглебске), будучи уже дьяконом, стоял в Алтаре перед Жертвенником и потреблял Святые Дары после Литургии. Конечно, дело не в этом (в общем-то, ординарном) событии для любого священнослужителя. Просто это был величественный никогда не закрывавшийся Воскресенский собор на высоком и красивом берегу Волги с неповторимой огромной иконой Спаса. (Этот собор и этот Спас известны во всем мире.) Передо мной был реликтовый серебряный потир. Но для меня ни этот собор с его чудной утварью и фресками, ни этот потир не были чем-то внешним, музейным, а были естественной принадлежностью моей жизни, как и я был естественной принадлежностью этого храма! Это было, как крылья у птицы! Они могут быть красивые или блеклые, но цель у них общая — небо! А в храме какая-то курица-экскурсовод несла своей группе туристов какую-то внешнюю музейную чушь про собор, про редкую какого-то века и какой-то иконописной школы икону Богородицы. (По договоренности с местным музеем в небогослужебное время в собор пускали экскурсии.) И как остро здесь, в Алтаре, чувствовалась, слышалась эта фальшь! Хотя, возможно, если бы я несколькими годами раньше стоял в группе этих туристов, я бы так же слушал эту пигалицу, открыв рот, веря каждому ее слову, записывая что-то в блокнотик, думая, что повышаю свой культурный уровень, расту над самим собой! Но здесь, в Алтаре, потребляя Святые Дары, я усмехался себе под нос. Вот сейчас потреблю, выйду из Алтаря, приложусь к этой самой иконе Матери Божьей, приложусь к Всемилостивому Спасу и пройду себе сквозь пустоту разрозненных экскурсантов, неся свою крылатую целостность! Вот это и была настоящая свобода, настоящие крылья, которых нигде больше нет в этом мире! А есть они у меня сейчас?! ...

Вот и Великий Пост — «мост в семь верст». Из Вашей книги я узнал, что Вы любили его, ревностно соблюдали. И для меня это особенное время. По секрету признаюсь, что Пост я люблю, возможно, даже больше самой Пасхи. В великом говении есть для меня нечто от честности Иова. А в «празднике праздников», даже при всей светозарности и неотмирности его, нет-нет, да и промелькнет ухмылкой пьяное самодовольство блудного сына, который, насытившись «тельцом упитанным», воткнув в него вилку, водит рассеянно пальцем в перстне по несвежей скатерти и тоскует по «стране далече»...

Вспомнилось мне вдруг тихое казацкое сельцо Шапкино под Мучкапом на тамбовщине. Там, в доме, скрытом от ревнивого взора судьбы щедрыми ветвями южных яблонь, проходили томные летние вечера, очень похожие на какие-то дореволюционные открытки о забытом счастье. В этом доме жила учительница географии и астрономии Наталья Ивановна и ее три дочери, очень похожие на чеховских сестер. Мужем одной из них был мой брат. В качестве деверя и я имел право на гамак под яблонями с неизменно толстой книгой. Нужно сказать, что Наталья Ивановна унаследовала шикарную библиотеку, где было практически все, о чем я, неисправимый, как и Ваш герой, библиофил, мог только мечтать. Помню, что нижние полки одного из шкафов занимали элегантные зеленые тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона, а выше, выше... Я перебирал книги, открывал, закрывал, лез то вверх, то вниз, пока наблюдавшая за мной с интересом Наталья Ивановна не принесла мне откуда-то из своих тайников Библию... Это была настоящая синодальная дореволюционная Библия! Шел 1983 год. Всего лишь один раз до этого я держал в руках такое же дореволюционное Евангелие, одно из которых тут же и сел переписывать от руки. А тут у меня в руках была вся Библия, Книга книг, где говорилось о Царях царей, где были Песни песней и где, конечно же, жило Слово всех слов! В первый день я просто держал Библию в руках, листал ее тонкие атласные странички, вглядываясь в высочайшего качества печать дореформенного алфавита с «ерами», «фитами», «ижицами», «и» десятеричными (i) и маленькими крестиками «ятей», вдыхая ветхий аромат, не сравнимый ни с каким изысканным парфюмом. Затем я долго изучал оглавление. Брат посмеивался надо мной, принеся к гамаку стаканчик легкого яблочного сидора: «Дорвался?!» С глухим стуком сердечных ударов падали в саду яблоки. Улыбался брат. Улыбалось солнце. Улыбалась жизнь. И я открыл Библию в нужном месте, чтобы прочитать одну из ее книг от начала и до конца: «Был человек в земле Уц, имя его Иов...» Конечно же, понимаю сейчас, я не мог прочитать тогда другой книги. Как и в основе Вашего романа не может лежать ничего, кроме человека из загадочной земли «Уц».

Через несколько недель я уехал в глухую деревеньку Шишкино Угличского района, где мне предстояло учительское поприще. А в деревеньке той, в бывшей усадьбе графа Тучкова, героя войны 1812 года, размещалась женская психушка. И это уже из Вашего романа, как и герои его, с которыми я познакомился в деревне. Игорька лично знал. И даже написал про него в своем горестном сельском очерке «Рябина красная, рябина горькая». Он изувечил свою мать. Отец Вашего героя был нашим сельским почтальоном Виктором Горбачевым. Он сам привозил мне посылки. Его раскатистый мат, как и тарахтенье его «Днепра» были естественны для той грязи, в которой мы жили, но он краснел, как ребенок, когда я предлагал ему попить чаю... Его отправила на зону наша председательша... Вообще, читая «Свечку», я понимал, что мы плыли на одном плоту по одной реке. Просто я с одного борта пригоршней окропил глаза, а Вы с другого зачерпнули полным котелком. Да с рыбой. Да уху сварили. Да не простую, а царскую!

Какое короткое и хорошее название у Вашего романа! Да, свет загаженной мухами лампочки измеряется «в свечах». Но чем можно измерить силу одной маленькой свечки?! Этой трепетной пасхальной свечки, колеблющейся в общем море свеч Великого крестного хода, который завершается радостным пасхальным песнопением, благовестом, целованием, трапезой и ... рассеянным перстом, играющим крошками на несвежей скатерти. «Обопрешься о дом свой, и не устоишь; ухватишься за него, и не удержишься». (Иов 8, 15) Как сохранить этот Свет?!

Спасибо, что в Вашем романе есть честность Иова и нет приторной елейности нашей сытой благостности; есть честные вопросы и нет иллюзий знания ответов на них; есть зловонный смрад наших страшных грехов и крупные капли горьких слез по такой нашей жизни, как в великопостном каноне Андрея Критского...

Особое спасибо за родных сердцу о.о. Мартирия и Мардария.

Со стыдом вспоминаю, как в самом начале своего неофитского священнического служения в ледяном и пустом сельском храме надрывался в коляске мой описавшийся от холода первенец, а я тупо пел тем временем акафист Иоанну Крестителю. Дело было накануне 20 января, когда празднуется его память. Я злился на матушку, ушедшую куда-то, на ревущего ребенка, таращившего на меня глазенки, на отсутствующих прихожан и подспудно на Бога, который не подыграл мне в моем «священнонеистовстве». А Бог ведь был рядом. Плачущим моим ребенком он ждал от меня простого человеческого участия. Всего-то. А я, как и Ваш Мартирий, истезающий самого себя и всех вокруг, отстреливался «до последнего патрона». А на другой день, как и Ваш Мартирий, загремел в больницу, где чуть не отрешился от всех земных забот. Дело в том, что на святое Богоявление я зафиксировал свою истинную православность обливанием на улице ледяной водой. Ночью меня «заколбасило» и литургию на Иоанна Крестителя я уже не служил. Температура под 40. Инфекционный эндокардит — это заражение крови, когда источником заражения является само сердце. Два месяца я провел в больнице, болел долго, всю зиму, весь Великий Пост. А когда выздоровел на Пасху — внезапно умер мой брат (аневризма). Вот такая произошла у нас неадекватная замена. Брат был гораздо лучше меня. Собственно, он и привел меня к Богу. Но как ее сохранить, веру?! Вот и сегодня господин Невзоров по «Эху Москвы» распинался: «Прежде чем кричать про оскорбление религиозных чувств, докажите, что они у вас есть!» Как это зловеще звучит! Как приглашение на казнь! Знает Невзоров или нет, но доказать веру можно только одним способом — мученичеством... Или же действительно идти в «департамент веры» (термин из Вашего романа) и там благополучно мордеть... Мартирий и Мардарий... Ваши герои живут самостоятельно вне поля Вашего романа. Даже господин Невзоров со своей антиклирикальной речью про попов, которые плодят атеистов... Даже герой последних дней очень напоминает одного из героев Вашего романа... «Джексон стрелял в Сундукова...» Поколение смартфонов едва ли поймет мой мрачный пещерный юмор... И кто бы мог подумать, что Ваш роман, не теряя интриги, набирает обороты над просторными полями нашего отечества, «засеянными семенами прогресса», и несется над ними, как сорванные ураганом крыши, как поднятый на крыло смерча курятник. «...Курица стала, наконец, птицей, но чувствовала себя при этом неважно. Кур кувыркало, вертело, закручивало, и они орали, как резанные. Группу летящих несушек замыкал огромный, как индюк, красно-коричневый петух, с закинутым ветром за голову длинным хвостом и сизой оголенной задницей, — он тормозил расставленными мохнатыми лапами, делая это сосредоточенно и молча, сохраняя равновесие и остатки мужского достоинства. Второго петуха в стае летящих кур я не обнаружил, наверное, от страха он превратился в курицу. Это был их первый и последний в жизни полет...» (Окончание Вашего романа.)

Пришла безумная мысль, что «страна Уц» — это Россия, а Иов — это мы, каждый из нас.

В Вашем романе есть надежда, есть свет свечи. Пусть и маленький, тусклый, но — свет. А значит, это уже не тьма! Спасибо, Валерий! Вы, как и герой фильма Тарковского «Ностальгия», донесли свет своей свечи до конца...