Актуальность симфонии

Во времена тревожные, подобные тем, которые в наши дни переживает Россия, непременным условием достойного преодоления испытаний является внутренняя сплоченность, национальное единство, немыслимое без сотрудничества Церкви, государства и общества. Сложившиеся в современной России взаимоотношения между Православной Церковью и государством принято на языке церковных актов называть соработничеством. В постановлениях состоявшегося 2 и 3 февраля 2015 года Архиерейского совещания Русской Православной Церкви содержится такое положение: «В современных условиях, когда вере и нравственности бросаются новые вызовы, особо значимыми становятся свободное соработничество Церкви, государства и общества».

В прошлом подобное сотрудничество Церкви и государства называлось симфонией. Этот термин употребляется ныне по преимуществу в историческом контексте, когда речь идет о Византии или допетровской России, — распространено убеждение, что византийская по своему происхождению симфония несовместима с политическими и юридическими реальностями современного мира, и говоря более предметно — несовместима с конституционным строем Российской Федерации. Между тем за подобным предубеждением стоит неадекватное представление об аутентичном содержании симфонии, о том, как она мыслилась в эпоху актуального применения этого термина; иными словами, мы имеем тут дела с семантической ошибкой.

Обратимся к текстам. В преамбуле 6-й новеллы святого императора Юстиниана сформулирован сам принцип симфонии: «Величайшие блага, дарованные людям высшею благостью Божией, суть священство и царство, из которых первое заботится о божественных делах, а второе руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни... И если священство будет во всем благоустроено и угодно Богу, а государственная власть будет по правде управлять вверенным ей государством, то будет полное согласие (по-гречески — симфониа, на латинском языке — consonantia. — прот. В.Ц.) между ними во всем, что служит на пользу и благо человеческого рода. Потому мы прилагаем величайшее старание к охранению истинных догматов Божиих и чести священства, надеясь получить чрез это великие блага от Бога и крепко держать те, которые имеем».

Такое определение симфонии очевидным образом носит декларативный характер. У читателя, мало осведомленного в стилистике римского и византийского права, может сложиться неверное представление, что это черта, характеризующая всякое архаическое право, в том числе и римское. Римская юриспруденция потому оказала решающее влияние на позднейшее развитие права, что она отличается поразительной точностью и однозначностью определений, исчерпывающей детализацией всевозможных казусов, превосходя в этом современные правовые кодексы. Дело в том, что характеристика симфонии приведена в преамбуле (praefacio) закона, а не в самом законе. Законодатель осознавал, что симфония не правоотношение, которое можно ввести или устранить волевым актом, но это та реальность, которая предсуществует закону, составляя своего рода онтологическую основу христианской римской государственности.

Один из аргументов, которые выставляют против актуальности симфонии в наши дни, заключается в указании на то, что она подразумевает монархическую форму правления, несовместимую с государственным строем современной России. Но сила этого аргумента падает при внимательном прочтении оригинального текста преамбулы. В его славянском и русском переводе употреблено слово «царство». Ему соответствует греческий эквивалент — василиа. Но в латинском подлиннике новеллы — а именно латинский язык во времена святого Юстиниана и еще полстолетия после него, вплоть до правления Ираклия, оставался официальным языком государства и его правовых актов — употреблено слово imperium: «Maxima inter homines sunt Dei dona a supera benignitate data, sacerdotium et imperium», — так начинается преамбула 6-й новеллы. Слово imperium адекватно переводится как «власть», и никакой специфически монархической идеи его семантика не содержит. Точнее говоря, термин imperium, который в работах по истории Рима и римскому праву, ввиду его специфики, нередко оставляют фактически без перевода — «империй», — обозначает один из видов власти (potestas), а именно высшую распорядительную власть, включая и такой ее элемент, как командование войсками, вместе с властью судебной. В раннем Риме империй принадлежал царям, а затем, во времена республики, им обладали консулы, избираемые в виде коллегии из двух равноправных лиц на один год: во всей полноте «империй» принадлежал им за пределами города Рима, extra pommerium (вне померия), то есть за городской чертой, а в самом Риме, внутри померия, власть консулов была ограничена и подчинена сенату и комициям — народному собранию. В меньшем объеме империем обладали и другие республиканские магистраты, прежде всего преторы. В провинциях неограниченная власть предоставлялась назначаемым туда проконсулам или пропреторам. В условиях чрезвычайного положения, вызываемого военной угрозой, в республиканскую эпоху на строго ограниченный полугодовой срок назначался диктатор, чьи властные полномочия не имели ограничений и в самом «вечном городе».

Слово imperium в сочетании со словом Romanum (Римская империя) обозначало совокупность территорий, контролируемых из Рима, включая провинции и зависимые государства — владения «друзей римского народа», или варварских царей, князей, племенных вождей. Это название государства — imperium Romanum — употреблялось во времена классической республики, задолго до Цезаря и Августа, как своего рода синоним выражению orbis terrarum, по-гречески ойкумена — вселенная. Подобным образом и в Новое время употреблялись выражения «Британская империя» или даже «Французская империя», даром что сама Франция была в ту пору республикой. Римское государство оставалось и называлось республикой — res publica (по-гречески — полития) — и в эпоху, когда ею правили единоличные правители — принцепсы и императоры; республикой оно оставалось и после своей христианизации, при святых Константине и Юстиниане.

От слова imperium происходит, естественно, и титул императора. В республиканском Риме он предоставлялся полководцам, командовавшим победоносными войсками и удостоенным триумфа — чести торжественного восхождения во главе армии на Капитолий (за исключением дней триумфов вооруженные силы не имели права находиться в Риме, внутри померия). Это почетное звание присваивалось полководцу сенатом, а в ряде случаев императором провозглашали своего военачальника сами легионеры. Первым из римских полководцев удостоен был императорского звания победитель Карфагена Сципион Африканский. Им пользовались в основном во время праздничных торжеств в честь победы, он сопровождал также имена полководцев в посвященных им надписях, но первоначально этот титул не был сам по себе сопряжен с какими бы то ни было дополнительными полномочиями. Постоянно носить титул императора стал Гай Юлий Цезарь, который ставил его после своих собственных имен. Но Октавиан Август начал писать слово imperator впереди личного имени, при этом, однако, его властные полномочия не были сопряжены с тем, что он титуловался императором, но вытекали из его должности принцепса — первого члена сената, что расширительно толковалось также и как звание первого гражданина Рима. При этом у Августа и преемствовавших ему принцепсов не было монополии на императорский титул. В I столетии от Р.Х. этого титула удостаивались и другие полководцы, не обладавшие верховной властью. Затем право именоваться императорами по факту, без принятия какого бы то ни было акта на сей счет, закрепилось исключительно за принцепсами. Но этот титул по-прежнему осознавался в тесной связи с одержанными победами, так что нередко он употребляется с добавлением числа, обозначавшего количество таких побед. Так, в титуле Траяна слово «император» повторялось дважды: Imperator Caesar Trajanos Imperator III — Император Цезарь Траян трижды император. Из двух высших званий — «император» и «принцепс» — одно имело преимущественно отношение к военной, а другое — к гражданской власти. Правители Рима были, если так можно выразиться, императорами для воинов, которые приносили им присягу, и принцепсами для граждан. С падением значения сената императоры уже, как правило, не усваивали себе звания принцепса, но император по-прежнему мыслился не стоящим вне и над республикой, а занимающим ключевое властное положение внутри республики. Самым лаконичным образом статус римского императора может быть охарактеризован так: это был верховный главнокомандующий, должность которого ставится в центр управления государством — республикой, или, по-гречески, политией.

Косвенным, но красноречивым признаком республиканского контекста императорского титула было то обстоятельство, что в Византии и на Западе, до средневековья, не употреблялся титул «императрица» применительно к жене императора. Он звучал бы так же карикатурно, как, скажем, в наше время именование жены президента президентшей, а жены генерала — генеральшей. Императорским женам — часто, но не всегда — усваивался титул августы, восходящий, естественно, к Августу Октавиану и его супруге, удостоенной почетного имени, которое предоставлено было ее мужу. Когда же правительница государства усваивала себе власть, аналогичную не только по факту, но и юридически той, которой обладали императоры, — это случай со святой Ириной, которую мы ныне не вполне правомерно, только по языковой инерции именуем императрицей, — она называла себя в латиноязычных актах «императором». Именно так подписывалась под латиноязычными актами святая Ирина: Imperator Irina.

Греческий эквивалент титула императора не «василевс», но «автократор», что можно перевести на русский как «самодержец», притом что русское осмысление этого термина в его первоначальном значении указывает на суверенитет, на независимость, по контрасту с былой зависимостью наших князей от Орды. Греческие панегиристы давно величали императоров, или автократоров, царями — василевсами, по-латыни — rex, как титуловались до учреждения республики римские цари и как в Риме называли монархов варварских народов и племен, но в официальную титулатуру это слово было включено лишь при Ираклии, то есть уже только в VII столетии. При этом само государство и при Ираклии, и после него по-прежнему именовалось республикой и политией.

Титул «царь» тоже требует пояснения. Именно это слово у нас принято употреблять как эквивалент греческого «василевс», но русское «царь», как и немецкое «кайзер» (Kaiser), — это трансформация имени Цезаря, которое, как и имя Августа, усваивали себе римские и византийские (ромейские) императоры, удостаивая им и некоторых других лиц: либо ближайших родственников — сына, брата, племянника, зятя, либо соправителей, не состоявших в родстве с императором. А делалось это с тем обычно, чтобы попытаться таким образом оставить преемником верховной власти лицо, удостоенное титулом августа или цезаря и тем самым привлеченное к участию в верховной власти, потому что никакой узаконенной наследственности императорской власти de jure в Византии не существовало, а по факту — хотя в известные периоды империей правили династические императоры, но всё же «порфирогенеты», или «багрянородные» василевсы, далеко не составляли большинства среди императоров. Наследственный принцип передачи верховной власти имеет совсем иные, не римские и не византийские корни. Он действовал в восточных монархиях, в эллинистических государствах и, наконец, у варварских германских народов, оказав лишь некоторое влияние на юридическую мысль и государственную практику Византии.

Такое, на первый взгляд парадоксальное, сочетание республики и монархии мы наблюдаем и в позднее средневековье, на примере другой страны, а именно Речи Посполитой, название которой — Речь — представляет собой перевод на польский язык латинского словосочетания res publica (общественное дело), при том что главой этого государства был король, избираемый на пожизненный срок. Впрочем, и императоры Священной Римской империи германской нации, даром что в течение столетий это были династические Габсбурги, юридически не наследовали власть, но избирались курфюрстами.

Этот экскурс в историю государственного права понадобился для того, чтобы показать неосновательность аргументов против симфонии, которые основаны на некорректном представлении о природе императорской власти, существовавшей в Византии; чтобы отвести доводы о несовместимости симфонии с республиканским государственным строем современной России. Более того, на поверку оказалось, что республиканский строй совместим и с симфонией, и с вполне республиканским по своему генезису титулом императора у главы государства, наиболее адекватным переводом которого на русский будет «верховный главнокомандующий».

Подлинная мысль, заключенная в аутентичной редакции акта, впервые провозгласившего симфонию, состоит в утверждении благотворности симфонии — соработничества и сотрудничества священства и власти, Церкви и государства. Кроме 6-й новеллы святого Юстиниана классическая византийская формула взаимоотношений между государственной и церковной властью заключена также в более позднем акте императорского законодательства, относящемся ко второй половине IX века, — «Эпанагоге»: «Мирская власть и священство относятся между собою, как тело и душа, необходимы для государственного устройства точно так же, как тело и душа в живом человеке. В связи и согласии их состоит благоденствие государства». Что называется, лучше не скажешь.

Еще одним из расхожих, банальных возражений против реализуемости симфонии в современной России служит напоминание о поликонфессиональности нашей страны. Но была ли моноконфессиональной Византийская империя во времена святого Юстиниана? Очевидно, что нет, не была: кроме православных, в ней проживали также в значительном числе монофизиты, гораздо меньше было несториан, в массе своей эмигрировавших в Иран; в византийской армии служили ариане из готов и других германских народов; существовали — правда, уже фактически на нелегальном положении — манихеи, монтанисты и гностики, общины которых можно уподобить сектам, в Российской империи именовавшимся изуверскими. Полной религиозной свободой пользовались иудеи и самаряне. В правление Юстиниана язычество доживало свой век, но в деревенской глуши оно еще держалось, и принудительных мер для крещения язычников не принималось; среди потомков римской аристократии — сенаторов и в Риме, и в других городах Запада — также оставались еще язычники, ностальгировавшие по римским древностям; на службе в войсках состояли варвары-германцы не только православного и арианского исповедания, но и язычники, каковыми оставались в ту пору еще в массе своей алеманны, и никто не принуждал их к принятию христианства. Наконец, среди интеллектуальной элиты также нередко встречались «эллины», как принято было тогда называть язычников. В их руках находилась знаменитая Афинская академия, правда закрытая Юстинианом, но ее профессора после закрытия школы эмигрировали в Иран не по принуждению, а добровольно. Впоследствии они вернулись на родину, и условием их возвращения, о разрешении на которое византийские дипломаты хлопотали при персидском дворе, отнюдь не ставилось их обращение к вере во Христа.

И всё же одним из возражений против проведения параллелей между византийской симфонией и приемлемой в современной России формой взаимоотношений государства и Церкви служит ссылка на конституционное равноправие религий в наши дни и на отсутствие такого равноправия, при легальности религиозного диссидентства, в византийскую эпоху. Но оценивая весомость этого контраргумента, нужно учесть то обстоятельство, что за свою тысячелетнюю историю правовой строй Византии не оставался неизменным и в области религиозного законодательства новации следовали за реальным изменением конфессионального состава населения. В правление Юстиниана Православная Церковь действительно имела юридические преимущества в сравнении с другими легально существовавшими в империи религиями и конфессиями, но когда мы рассматриваем феномен симфонии в историческом контексте, мы не отождествляем начало ее существования с первым употреблением соответствующего термина в законодательном акте. Истоки симфонии общепризнанно возводятся к правлению святого императора Константина. Важнейший всемирно знаменитый акт, характеризующий его религиозную политику, — это Миланский эдикт, изданный в 313 году. Так вот, этот эдикт очевидным образом базируется на идее равноправия приверженцев существующих в империи религий:христианской, иудейской, языческой. «Руководствуясь здравым и правым смыслом, мы объявляем следующее наше решение: никому не запрещается свободно избирать и соблюдать христианскую веру и каждому даруется свобода обратить свою мысль к той вере, которая, по его мнению, ему подходит, дабы Божество ниспосылало нам во всех случаях скорую помощь и всякое благо». Затем в эдикте отменяются и дезавуируются ранее изданные акты, касающиеся христиан: «Угодно нам совершенно отменить посланные прежде твоему благочестию (как и другие эдикты, Миланский адресован был президам провинций. — прот. В.Ц.) распоряжения относительно христиан, весьма нелепые и несовместимые с нашей кротостью. Отныне всякий, свободно и просто выбравший христианскую веру, может соблюдать ее без какой бы то ни было помехи. Мы даровали христианам полное право совершать богослужение». Предоставленная христианам свобода вероисповедания не нарушала, однако, принципа юридического равноправия религий: «Поскольку же им даруется неограниченная свобода, то твоей чести должно быть понятно, что дается свобода и другим, по желанию, соблюдать свою веру, что и соответствует нашему мирному времени: пусть каждый свободно, по своему желанию избирает себе веру. Так определено нами, дабы не казалось, будто мы умаляем достоинство какой-либо веры».

Таким образом, если базироваться на всей полноте актов, связанных с симфонией, можно утверждать, что отсутствие инаковерующих или их неравноправие с приверженцами преобладающей религии вовсе не является непременным условием существования симфонии. Совершенно очевидно, что принципы, на которых базируется Миланский эдикт, даровавший свободу исповедания христианам и заложивший основы симфонии, не противоречат конституционному строю современной России, что они актуальны и ныне, равно как актуальна и выросшая из этого эдикта симфония.

pravoslavie.ru