Ecce Homo¹

[1]  [2]

«И когда говорю о святом,
Мне за собственный голос неловко...»
Ал. Карташев

Никогда не думал, что смогу полюбить ирисы. Нет, ненависти к ним не было. Люто и яростно я ненавидел только лилии, и было за что, но ирисы — что-то легкомысленно избыточное, даже деревенски наивное было в их облике, и потому я даже не тратил внимания на эти глупые цветы, ведь ненависть — это тоже внимание. Но — лечите зрение картинами! — на полотне одного жутко известного художника я увидел те же ирисы и — возблагоговел. И цвет, и стройность растений были переданы с безупречной чёткостью натуралиста, ни одна черта не упущена и не искажена, он их не выдумал и не приукрасил, — никаких ухищрений художественной выделки, и наивность и избыточность оставались на своих местах, но — это были другие цветы!

И я понял; нет, даже раньше, чем понял, я как-то глубоко пережил, что маэстро смотрел на ирисы другими глазами: его взгляд был взглядом любящего. Воистину, как писал святитель Климент, «повар и пастух видят одну и ту же овцу по-разному»^[2].

Подумать только: чтобы полюбить цветы, мне понадобился урок посредника. Чтобы полюбить человека, мне тоже нужен посредник, потому что одна тревога давно уже гложет меня: я не люблю людей. Справедливости ради надо сказать, что у меня нет постоянства в этом чувстве — люди неустойчивы и в любви, и в ненависти: иногда я готов весь мир расцеловать со всеми его гадюками и кактусами, — и в минуту перемена: оставьте меня в покое, глаза б мои вас не видели. В те времена и мгновения, когда я люто ненавижу или пугающе безразличен к людям, внутренне я осознаю всю правоту слов апостола Иоанна: «Не любящий брата пребывает в смерти» (1 Ин 3:14), и не просто осознаю, но всё существо моё пронзает мертвящий холод, проникающий «до разделения составов и мозгов», убивающий именно меня. И этот отрицательный опыт нелюбви даёт ясное понимание того, что вопрос любви к ближнему — вопрос принципиальный, вопрос жизни и смерти, и не потому только, что любить ближнего мне велит Писание. На нём зиждется всё моё христианство. А могу ли я называть себя христианином, то есть учеником Христовым, если главного свойства ученичества нет у меня? Установить принадлежность к сословию учеников помогает простая «качественная реакция»: по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13:35). Если это ко мне не относится, если у меня нет любви к ближнему, разве я христианин? В лучшем случае я — сочувствующий. А может ли вообще кто-нибудь назвать себя христианином? Другими словами, может ли кто-нибудь сказать, что он любит ближнего? Бога любить нетрудно: Он прекрасен и совершенен, Он Сам есть источник любви и всего чудного и достойного любви, и при встрече с Ним невозможно не уязвиться любовью к Нему всем сердцем, всей душой, всей крепостью и всем разумением (Лк 10:27). Бога любить логично и полезно; в конце концов, мы Ему жизнью обязаны. Но полюбить ближнего? Как это возможно? Мы с детства помним пушкинское

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей,

и житейский опыт скорее подтверждает сказанное поэтом, нежели опровергает. Не касаясь излюбленных публикой тем о предательстве и непонимании, мне хотелось бы указать на хорошо всем известное переживание, которое ярко и художественно верно описал Достоевский. Старец Зосима передаёт слова одного пожилого доктора: «Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошёл бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чём знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит моё самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что чем более я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще»^[3].

Конечно, есть люди, симпатии к которым для нас несомненны, приятные люди, но тоже всё больше на расстоянии. От Шекспира и Пастернака нас отделяет время, от иных ныне живущих гениев (да не будут названы их имена) — пространство и возможности. Мы подслушиваем их тонкие и умные разговоры сквозь проёмы писем и мемуаров, погружаемся всем существом в кружево стихов, дышим воздухом их картин и не стыдимся своей воистину прекрасной любви и благодарной печали, отдавшись умилённому любованию гением чрез все расстоянья и сроки.

Но любовь христианская — это любовь иная. Идеал этой любви настолько глубоко внедрён Евангелием в европейскую культуру, что, как мне кажется, надрывы и трагедии любви, стяжавшие славу нашей литературе, во многом родились от попытки не только созерцать идеал этой любви, но требовать воплощения его в жизни. Спаситель принёс неслыханную доселе истину о бескорыстной любви к человеку: люби человека ради него самого, потому что именно так его любит Бог! Или, перефразируя кёнигсбергского старца: относись к человеку не только как к средству, но и как к цели. Всякая попытка «приручения» этого идеала, рационального разложения его на приемлемые и практичные схемы есть следствие обычного для человека приспособления к истинам Евангелия, невыносимым и «невместимым» для мира. Но вот в чём вопрос: насколько сами христиане держатся этого идеала? Речь не идёт о жизни христиан: любят они друг друга или даже не пытаются, проблема в другом: не подменяем ли мы этот возвышенный идеал бескорыстной любви чем-то более понятным и доступным, тем, что носит на себе все родимые пятна эгоизма спасения и благочестивого вранья?

Ближний: цель или средство?

В житии преподобного Пахомия есть любопытный эпизод. Пахомий, юноша красивый и сильный, призван в армию и направлен в числе других новобранцев к месту службы. В одном городе, где у молодых воинов случилась остановка, неизвестные люди приносят голодным солдатам поесть, причём совершенно бесплатно, ничего не требуя взамен. Пахомия, тогда ещё язычника, ничего не слышавшего о Христе, поразило это внимание к совершенно чужим людям, и он решил больше узнать о христианах, их вере и образе жизни. Чем этот интерес кончился, нынче известно всем: святой Пахомий стал первым преобразователем и организатором монашеской жизни, прославился чудотворениями и вошёл в историю с прозвищем Великий. Любопытно другое, о чём и идёт речь: христиане оказали любовь неизвестным людям, не спрашивая об их вере, об отношении к Церкви, о национальности и социальном происхождении. Это удивительно и достойно подражания. Но, переходя от частного случая к общим моментам христианской практики: насколько бескорыстны христиане в своей любви, другими словами, что значит любить ближнего в понимании христианском, и вопрос этот не умозрительный, но напрямую связан с жизнью каждого. Можно даже сказать, что ответ на него собственно и задаёт ту основную тональность, в которой «звучит» вся жизнь христианина и с которой сообразуется весь его путь спасения вплоть до самых незначительных мелочей. Если есть выгода, пусть даже духовная — например, как говорила одна старушка, «зарабатывание копеечки в Царстве Небесном», — этот подвиг любви всё же нельзя назвать бескорыстным, а если он не таков, то в нём нет места и любви. Корысть, пусть духовная и неосязаемая, тут присутствует, а в этом случае можно ли говорить о любви, возвышенной и бескорыстной, когда человек, на котором ты отрабатываешь дела любви, есть для тебя лишь средство, пусть даже для благородных целей — стяжания Духа Святого, упражнения в любви, — но средство, а не цель. В таком случае любовь к ближнему по-христиански — это ещё один вариант религиозного лицемерия, которым щедро сдобрена история человечества. Чего искали христиане, кормившие египетских новобранцев? Пытались создать хорошее впечатление о Церкви? Выстраивали свои отношения с Богом? «Зарабатывали» на этих солдатах «копеечку» в другом мире? Выполняли непонятный, но грозный завет своего Бога? Мы не в Египте и с этими людьми не знакомы. Просто по христианской традиции используем их для решения душеспасительного вопроса.

Помню спор с одним замечательным старичком. Когда запас его аргументов исчерпался, он сказал просто и благочестиво: «Дурак ты, брат, окромя твоего священного сана». Способность христиан умозрительно «расслаивать» человека на честное от недостойного (см. Иер 15:19) нам как практикам хорошо известна: я почитаю в тебе образ Божий и желаю спасения, и даже отдам последнюю рубашку, но окромя образа Божия, что в тебе... спаси тебя Господи. Скажу комплимент: в подобных ситуациях мы размышляем, как платоники. Жил себе человек, спасался, учился видеть и любить образ Божий в ближнем, оказалось — платоник^[4]! У Платона интерес к человеку, любовь к человеку — необходимая ступень в лестнице восхождения к прекрасному самому по себе. Ступень пройдена, — и от прежней «подготовительной» любви не остаётся ничего, она должна быть преодолена и забыта, выполнив свою педагогическую миссию. Человек — средство, а не цель философского восхождения, в силу своего несовершенства и относительности бытия он не может быть объектом любви, на нём лишь учатся любить совершенное бытие, отыскивая отблески его совершенства в прекрасных людях. И даже находясь на ступени любви к человеку, любится не он сам, а то, что в нём от подлинно прекрасного, отблески прекрасного самого по себе. Как говорил великий христианский платоник блаженный Августин, «должно любить одно достойное любви»^[5]. А что достойно любви? Святой Августин объясняет так: «Из всех вообще предметов только те достойны любви, кои выше назвал я вечными и неизменяемыми; прочими же должно только пользоваться как средствами, способствующими к достижению названного благого расположения души»^[6]. И совсем прямо: «Не должно любить человека ради него самого»^[7], а если так, то «пусть не гневается на тебя ближний твой, когда ты любишь и его ради Бога»^[8]. Значит, любить человека ради него самого нельзя, любовь должна приносить пользу, польза оправдывает и обосновывает любовь. Мой брат лишь трамплин, необходимая опора для роста в небо. Я пользуюсь ближним, ближний пользуется мною, мы все друг друга любим с пользой, более того, именно так нас и любит Бог: «Бог не услаждается нами, а пользуется, то есть употребляет нас как средство»^[9].

Человек может смириться с тем, что он никого не любит. От этого не умирают. Но знать, что никто не любит тебя, ни у кого ты сам не вызываешь бескорыстного интереса, — вот что может убить. А быстрее убьёт ещё и то, что Сам Бог не есть такая бескорыстная любовь: Он мною пользуется, употребляет как средство. Допустим, что идеал бескорыстной любви рождён человечеством от тоски и безысходности, от неутолимой жажды любить и быть любимыми, но что же это за бог такой, что идеал любви, выдуманный человеком, выше и чище самого этого бога? А не является ли любовь иллюзией или полезной фикцией? Если каждый ищет своего: люди для меня лишь средства — стяжать благодать, перейти на новую ступень духовного развития, сам я чьё-то орудие для Бога и людей. Если даже в христианстве такой утилитарный подход к люблению человека, — просто в силу полезности, — на что опереться в жизни? У каждого просто свой интерес, и нечего ждать от людей любви, бескорыстной помощи, понимания. Люди предают, врут. Люди просто немощны. И злиться-то не на кого: объект озлобления исчезает. Поэтому: в бессердечном и безлюбовном мире живи по Шопенгауэру: никому не делай зла, но сколько можешь помогай. По крайней мере так было бы честно, ведь бескорыстной, подлинной любви на самом деле нет.

А ведь человек, говорящий «любви нет», просто перефразирует известное «Бога нет», ибо Бог есть любовь. Но христианский опыт говорит об обратном: любовь к ближнему не гасится по мере восхождения подвижника к Богу-Любви, но становится ярче, обретает своё подлинное звучание, очищается от всего призрачного и скверного, оставаясь при этом любовью именно к конкретному человеку. Свидетель тому апостол Павел, который из любви к своим соплеменникам желал быть отлучённым от Христа (Рим 9:3), — что может быть страшнее для христианина? Люди, не знающие Христа, не встретившие Его на своём пути, — разве могут они представить, на какую жертву готов идти Апостол из любви к своим жестоковыйным сродникам, причинившим ему столько горя и мук? И эта реплика — не просто красивый оборот, удачно применённый для раскрытия драматургии; свои слова он начинает клятвой: истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом (Рим 9:1). Такова любовь Апостола к ближним, что он готов отказаться от спасения, единства с Богом, подлинной Жизнью и Красотой, причём совершенно бескорыстно. Ведь корысть у христиан одна: забота о ближних способствует единению с Богом. Апостол отказывается от этого единения.

Другой момент, который поражает меня гораздо сильнее: Апостол любит Бога не из корысти, не ради тех благ, которые Он подаёт; Павел любит Бога ради Него Самого, то есть совершенно бескорыстно, и готов отказаться от всех благ, даруемых Богом, чтобы любить Его Самого и своих братьев. Апостол Павел выступает в этом эпизоде как подлинный Апостол любви. Нельзя здесь не вспомнить и его знаменитый гимн любви, первые стихи которого рисуют в негативе портрет христианина, который правильно пользуется, но не любит:

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1 Кор 13:1—3).

Что получится, если перевести портрет христианина без любви в позитив? Есть подвижник, отец Икс-ий, богатый духовными дарами: ему подвластен дар говорения языками, он прозорлив и в точности предрекает грядущие события; истины богословия и тайны веры он исследовал в совершенстве не только умозрительно, но вера и ревность в Боге его так сильна, что он способен творить чудеса, доступные только древним святым и пророкам. Наконец, он — пример для верных в делах любви: всё своё имущество он без остатка отдал нищим, и пламенное стремление к Богу подвигло его на мученическую смерть, которую он перенёс с достоинством истинного исповедника. Чем не житие святого? И Апостол, тем не менее, такого столпа сравнивает с не очень почтенным музыкальным инструментом. Пользование ближним не приносит пользы. Подвижник остаётся нулём по меркам Евангелия, если его движение вперёд не есть движение любви. Он подобен легендарному Ахиллесу, который, несмотря на свою легендарность и непобедимую доблесть, никак не догонит кроткую и дурашливую черепаху, которой и невдомёк, кого она обгоняет.

Важно также обратить внимание, что в своём гимне Павел чётко различает любовь к ближнему и дела любви. Социальная активность не есть свидетельство внутреннего пробуждения любви к людям, не есть мерило или эквивалент бескорыстного интереса к ним. Апостол указал на возможность подмен любви «справа», когда естественная человеческая аскеза, эротический пуританизм платоновского типа выдаёт себя за подлинник Евангельской любви. Относительно же блаженного Августина мне кажется, что его слова — предостережение от подмен «слева». В одном из своих крупных трактатов Святитель пишет о том, что любовь (caritas) часто путают с вожделением (cupiditas): «когда любят творение само по себе, тогда это вожделение. И тогда оно не помогает тому, кто им пользуется, но вредит наслаждающемуся им»^[10]. Тогда, если Бог любит творение само по себе, это тоже страсть? Есть какое-то недопонимание с нашей стороны. Очевидно, что у Гиппонского святителя доминирует здесь момент аскетической педагогики. В любви к тварным вещам важно избежать страстной увлечённости, и как аскет и педагог, Августин прав, и было бы дерзко и глупо его в этом вопросе оспаривать. Кроме того, нам следует помнить, что гениальный мыслитель Августин не боялся высказывать самые неожиданные и спорные суждения. Он был гением вопросов, ответы на которые порой сам не мог найти. Уже приведённая цитата из «Христианской науки» целиком звучит так: «Бог не услаждается нами, а пользуется, то есть употребляет нас как средство, ибо, если Он и не услаждается и не пользуется нами, то я не могу понять, каким же образом Он любит нас»^[11]. Блаженный Августин, учитель истинного христианского смирения, не стесняется признать своё бессилие перед великой тайной Божией, ибо любовь Христова превосходит всякое разумение (Еф 3:19). Но мы говорим о любви к ближнему, и для нас важно установить сам принцип Евангельской любви, её основание. Господь велит нам учиться любить не образ Божий в человеке, а самого этого человека, ближнего мне. Безусловно, через любовь к человеку, которого видим, мы восходим любовью к Богу, Которого не видим. И в таком случае ближний всё же выступает в роли средства, этого мы избежать не можем. Но здесь скорее не пользование человеком, а соработничество, взаимная помощь людей друг другу, главное же — ближний для меня не только средство, но и цель. Но

кто мой ближний?

Когда речь заходит о человеке — держи ухо востро — любые обобщения могут превратиться в пустую болтовню, если хозяин спустит их с поводка. Обобщение — подъярёмный скот частных конкретных вопросов, рождённых моим человеческим опытом, поставленных моей жизнью. Нельзя говорить о любви вообще, о человеке вообще, о боге вообще — их нет, это лишь тени предметов. Но дайте им волю, и они, подобно бессловесным животным, начнут пожирать всё вокруг и плодить себе подобных. Есть конкретный человек и его история, и когда мы говорим о личности или об образе Божием в человеке — не отпускайте далеко слова и не очень доверяйте им, это всего лишь слова, с суффиксами и приставками, они способны обольщать и пускать дым в глаза, но они мертвы, а ваш ближний — вот он.

^[1] «Се человек» (лат.), ср. Ин 19:5.
^[2] Святитель Климент Александрийский. Строматы I, 17, 1. СПб., 2003. Т. 1. С. 86.
^[3] Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Ч. 1. Кн. 2. Гл. IV: Маловерная дама.
^[4] В каждом из нас живёт бессмертный Журден, всю жизнь не подозревавший, что говорит прозой.
^[5] Блаженный Августин. Христианская наука. СПб., 2006. С. 71.
^[6] Там же. С. 54.
^[7] Там же. С. 55.
^[8] Там же.
^[9] Там же. С. 65.
^[10] Блаженный Августин. О Троице, IX, 8. Ч. 2. М, 2005. С. 16.
^[11] Блаженный Августин. Христианская наука. С. 65.

[1]  [2]