Хочу хотеть

Ещё совсем недавно мы с мужем полушутя-полусерьёзно стонали хором: ну, почему нельзя не спать и не есть? Как жалко тратить драгоценное время на всю эту житейскую суету. Хотя, что знают о ней мужчины? Мало кто из них приобщён к хозяйственным обязанностям. Зачастую только женщины разрываются марфо-мариинскими устремлениями:  мечтали быть музами, психеями, а стали кухарками и прачками.

Милостивый Господь вложил в сердце женщины заботливое участие, которое помогает ей, забывая о себе, служить нуждам ближних, однако Марфа и Мария всегда спорят в её душе о первенстве.

Да, надо сильно устать от жизни, вернее от не-жизни, чтобы перестать желать всего, что создаёт жажду жить. Это примерно, как если хочется дышать полной грудью, но повсюду спёртый, затхлый воздух, и спазм в лёгких мешает сделать вдох — словно организм отказывает человеку в праве дышать чем-то вредным для него, не достойным его, ибо не может из этого вещества сотворить жизнь.

Отравление не-жизнью — не такое уж редкое явление в мире людей, особенно творческих. Бремя жизни тем и тяжело, что суть его  — не-жизнь. Всё, что отказывается быть живым, ложится тяжёлым камнем на плечи живущего и тянет его вниз, в пропасть, в смерть.

И когда смерть начинает доминировать над жизнью тысячей мёртвых мелочей, тогда душа отказывается дышать, рвётся прочь из мертвенности, как задыхающийся человек из «безвоздушного» пространства.

Но ещё страшнее, когда уже всё равно, когда опускаются руки, когда бесконечная борьба с мёртвостью видится сизифовым камнем, и больше нет сил катить его вгору — мешает смертельная усталость.

В таком случае необходим солнечный зайчик на стену отчаяния, брошенный кем-то более живым. Блажен, кто имеет рядом живого ближнего. Но таких счастливчиков слишком мало: мы все живы отчасти и мертвы отчасти, и нередко мертвеем в одночасье, все вместе, потому что не имеем сил преодолевать мертвенность в одиночку, а соборно бороться ещё не умеем.

Мы заражаем друг друга не-жизнью, потому в минуты отчаяния трудно рассчитывать на помощь ближнего. И опасно ставить своё спасение в зависимость от добродетельности ближнего. Благо уже, если он не подтолкнёт в пропасть, если задержит на устах убивающее, добивающее слово.

Господи! — завопит христианин, а неверующий схватится за револьвер или побежит на мост, на крышу, к поездам...

И всё же самое страшное — не желание умереть, а полная апатия, когда вообще ничего не хочется: ни жить, ни умереть. Это менее опасное состояние, чем аффективная жажда покончить с жизнью, но более глубокое. Оно — преддверие смерти — отчаяние.

И тогда — о, чудо! — простое житейское может оказать услугу и затеплить в душе желание. Отчаявшийся в жизни человек, которому всё опротивело, может просто захотеть кушать, и это банальнейшее телесное движение принудит его отвлечься от душевных мук ради удовлетворения голода. А приятно покушав, он может по-другому посмотреть на свои проблемы и найти в себе силы для их преодоления. А то и увлечётся творчеством, хотя бы кухонным, а творчество — лечит.

Размышляю об этом во время мытья посуды на кухне и благословляю свою женскую участь. Мужчины оттого и стреляются, что не участвуют в сотворении жизни на уровне тысячи простых мелочей. Умные мужья догадываются об этом и толкутся на кухне наравне с жёнами. Или, хотя бы, балуют любимых чашечкой собственноручно приготовленного кофе по утрам...