Елена Фролова: «Всё в этой музыке…»

Музыку нередко называют «до-богословием», «естественным богословием», обладающим универсальным языком, понятным каждому. Так, «богословствовал», сам того не подозревая, Моцарт, играя на улицах и площадях для простых прохожих, заставляя их вырваться из потока повседневности и обратить глаза к Небу. Также я была когда-то поражена на одном из поэтических вечеров в летней богословской школе КЛБИ записью пения удивительной певицы. Оказалось, что таких пленённых этим голосом, как я, — тысячи в России, Украине, Беларуси, Франции, Бельгии и в других странах. Певицу зовут Елена Борисовна Фролова. Музыка, как и многие тексты песен, — её авторства, хотя есть здесь и тексты поэтов Серебряного века, Бродского, современных авторов.

— Были ли в Вашей жизни эпизоды, после которых не знали «как назад вернуть свои глаза», Встречи с большой буквы, которые питают Вас и сейчас в Вашем творчестве, как родник?

— Да, без таких встреч не было бы всего того, что уже есть. И песен, наверное, не было бы. И каждая встреча — источник, и каждая — необходимая. Просто, иногда этот родник встречается в пустыне — на долгом изнурительном пути... А иногда — посреди нежного леса — где все и без того прекрасно — а еще и родник. Но первой такой встречей можно назвать — встречей через СЛОВО — через книгу — с Мариной Цветаевой. Думаю, это вообще примета нашего времени и поколения. Поэзия Цветаевой — будто перешибает все, что было — до. И создает какое-то совершенно иное пространство для восприятия! Ну, почти как встреча с каким-то неведомым учением, которое будто озарение — открывает сознание. Будто выходишь каждый вечер с собачкой прогуляться на улицу — и вроде видишь эти звезды, ну, если не каждый день, то во всякий — ясный, и вроде, любишь поглядеть на небо, пытаясь отыскать знакомые созвездия. А тут — вдруг— понимаешь, что это — ЗВЕЗДЫ! Словно некие живые сущности, субстанции, может быть, словно даже души далеких предков или тех, с кем бы ты хотел бы поговорить, но не можешь, потому что их уже нет на земле — а через ЗВЕЗДЫ — можешь. Ну... не знаю даже, как это еще объяснить! Вот, вроде, нет на земле Марины Цветаевой и уже довольно давно, — а будто она и рядом, и даже ближе, чем твои близкие, с которыми ты в любую секунду можешь перемолвиться словом. И именно через ее книги, ее мысли, ее ощущения — мне открылся огромный мир поэзии, того круга поэтов, который окружал ее и который теперь окружает меня, потому что через ее сердце, через ее эмоциональный провод — передается то главное, что мы, люди, тут, на Земле, передаем друг другу — любовь.

Если говорить о реальных встречах в жизни. То тут, я думаю, одним томом не обойтись. Но, наверное, главная встреча, определившая в какой-то момент вектор моего Пути, — это встреча с певицей Еленой Камбуровой и бардом Верой Евушкиной. С момента этой встречи началась моя ДОРОГА в песне, к песне, с песней.

Естественно, есть и круг моих друзей поэтов и бардов, который как-то даже географически определить трудно, потому что все мы находимся в движении. Мои рижские друзья давно живут в Петербурге. Правда, казанские — еще в Казани, а Питерские — в Питере. Минские — в Израиле.. Ну и так далее...

Все мои ВСТРЕЧИ — навсегда остаются со мной. Это мои друзья, талантливые, любимые: за многие годы дружбы не устаю радоваться и удивляться им, — потому что они не устают радовать и удивлять меня!

Я могу долго рассказывать о каждом из них, и поверьте, это будет очень интересно и даже очень важно для многих или кого-то...

Потому что рижские мои друзья, Алексей и Марина Захаренковы, создали уникальное издательство «Вита Нова» и выпускают такие книги, которые сами по себе, как книги, уже произведения искусства.

Вера Евушкина, с которой мы начинали мой песенный путь, объединившись в творческий дуэт «ВерЛен», — сейчас с друзьями строит Православный храм в глухой рязанской деревеньке. И продолжает сочинять тихие, светлые песни.

Дмитрий Строцев — идет своим путем, соединяя в себе бунтарство поэта и смирение православного мирянина.

Эльмира Галеева и Юлия Зиганшина — две звезды мои. Я всегда гляжу на них с восхищением, и слушаю заворожено. Слава Богу, что они открыты миру и не только я обладаю этим счастьем!

Ну, пока я остановлюсь... потому что это всего лишь интервью, а не мемуары.

Елена Фролова. Август (Е.Фролова — М.Цветаева)

Елена Фролова. Ах, птица моя, ах птица

— Как-то Вы заметили, что «истинный талант не нивелируется и не измельчается в сообществах и ансамблях». Что Вам дало сотрудничество с Юлией Зиганшиной и Эльмирой Галеевой и работа в трио «Трилогия»? Как родился замысел этого проекта?

— Ну, как все хорошие и живые истории, все выросло само — из жизни, из нашего общения, дружбы. Собственно, из наших дружественных застольных посиделок. Конечно, если бы многим дружественным посиделкам, во всяком случае, из моего круга, было бы дано воплотиться — то, думаю, мир бы стал чуточку лучше... а то может быть и не чуточку — а гораздо... Но для того, чтобы что-то вышло за рамки круга, жанра, какого-то определенного сообщества — и стало — общим — нужно, вероятно, к неким личным качествам «выходящих за рамки» добавить еще и некую необходимость свыше — удачу, или сверхзадачу, как данность, которую невозможно не осуществить!

Мы просто очень любим друг друга. И это — главное. Мы очень любим друг друга слушать и видеть. Нам нравится быть вместе, но так «вместе» — чтобы видеть полет каждого, чтобы не сбивать с этого полета своим размахом крыльев. То есть, важно чтобы был этот воздух и расстояние, чтобы голоса, сливаясь, не терялись, чтобы волна одного взмаха — давала волну — другому взмаху. Естественно, я говорю о вещах очевидных, о том, что есть, — этому можно только радоваться и любоваться, — придумать и воплотить такое — наверное, почти невозможно. Поэтому, если такая радость случается — это чудо. И мы просто не могли не поделиться этой радостью — с миром. Вот и весь замысел! Когда наши голоса сливаются — мы можем просто закрыть глаза — и лететь! И не нужно никому ничего доказывать, не нужно искать специального слушателя , потому что мы уже друг друга слышим и слушаем, не нужно искать поддержки — мы уже друг друга держим, и даже особого разбега для полета не нужно — как это бывает нужно на сольных выступлениях — наше трио — птица вертикального и моментального взлета! Конечно, бывает и такое, что нам иногда даже удается собраться на репетиции (а наши репетиции — это отдельная «песня» — которую бы я, если бы была возможность, просто отдельно записывала для истории), — но и без того — как-то так сложилось, что наши голоса — встречаясь — сразу узнают друг друга — и все — сразу в полет. Собственно, конечно, это — мое ощущение. Имеет смысл поговорить с Юлей и Эльмирой (да и не только по этому поводу!). Наверное, у голоса, как у души, есть своя биография и история, и наша жизнь — только часть ее. Наверное, наши голоса давно уже знакомы! И давно любят друг друга — не иначе!

— Не могли бы Вы рассказать историю Вашего сотрудничества с Дмитрием Строцевым? Что Вам как автору дал этот опыт общения и дружбы?

— С Димой мы знакомы уже... много лет. Мы познакомились на одном из многочисленных бардовских слетов. Тогда он был совершенно неистовым, каким-то инопланетным, ну, может потому что я, в отличие от него, тогда не была знакома ни с бард-роком, ни с родной литературой, не говоря уже о философии. Я и сейчас-то только заглядываю в некоторые из комнат этого огромного лабиринта. А Дима к тому времени уже, кажется, окончил архитектурный институт и был вхож во всевозможные культурные сообщества (от питерских Митьков до московских бардов), а потом уже была и Грузия, где он принял Православное крещение, и Франция, где мы участвовали в каких-то немыслимых перфомансах.

Я так благодарна судьбе, что именно он сам оказался тем проводником, который провел меня по подземным рекам собственных стихов,- и я открыла что-то совершенно особенное, чего даже и представить себе не могла.

Я разгадывала Димины стихи, как ребусы, как некие древние кельтские сказания, в которых через образы деревьев и птиц — передавались сокровенные знания. Причем, разгадывание было не самоцелью, а просто радостью наблюдения и открытия, как в детстве. То, что для Димы было очевидным, для меня становилось радостным обретением. Я пропевала его стихи, а потом спрашивала: а что ты имел в виду? И в ответ, как правило, получала загадочную улыбку и такой примерно ответ: ну может то, а может это, а может и еще что-то.... В общем, в этом смысле, Диму трудно было назвать кельтским жрецом-наставником. Он свои ребусы предпочитал оставлять загадкой. Но иногда ответы дарила сама жизнь, да еще так наглядно, как, наверное, дарила их Диме, когда зарождала в нем новые стихи. Например, меня всегда смущал такой образ: «Мы в Грузии, как в черное вазе...» Мне казалось, что это как-то связано с грузинской черной керамикой. Но вот однажды я увидела, как заходит солнце за гору и в долине, в кругу гор, образуется черная чаша, — все вокруг еще залито солнцем, а там — черное озеро, — или ваза!

И там же, в горах, мне открылся образ из другого Диминого стиха: «Родных камней весенние стада»... я явственно увидела стада овечек издалека, а когда мы подошли ближе — это оказали огромные белые валуны, которые то тут, то там, лежали на зеленом склоне горы: «Лениво разольются по лугам». Наверное, для Димы, этот образ был очевиден , но я выросла не в горах и никогда раньше этого не видела, а увидела именно ТАК — только благодаря Диминым стихам.

Поэзия открывает глаза сердца и души. Но когда еще есть возможность заглянуть в глаза того, кто написал те стихи, что открыли твои глаза — это просто настоящее счастье. Уж не знаю, каково тем, кому в эти глаза периодически заглядывают, да еще с дурацкими вопросами, типа: а что ты имел в виду?

— Чем Вам особенно дорог проект «Убогие песни»? Как Вы понимаете «убожество»?

— Ох! Это сейчас для меня самая родная тема для раздумий. Мне кажется, тут имеет смысл, в первую очередь, вспомнить о Вениамине Михайловиче Блаженном и его поэзии. Думаю, что именно он подарил Диме новый, «у-богий» вектор в поэзии. А мне Дима подарил Встречу с Поэтом Блаженным.

Когда я услышала первые Димины песни из этого нового вектора, то, честно говоря, так же, как и раньше, я восприняла это, как чудачество. Но стоило мне самой пропеть эти стихи,- и за словом, как-то всегда и бывает,- открылся путь... Ко мне стали приходить через людей и через книги невероятные истории о необыкновенных людях, которых в миру принято называть блаженными. Удивительно, но раньше меня эти истории пугали и отталкивали, мне было неловко и даже жутко слушать рассказы о таком унижении и самоуничижении. Но с какого-то момента эти же истории стали для меня некими ориентирами. Наверное, это связано с моим приближением к церковной жизни. Я стала видеть других людей, дышать другими ценностями и пропитываться другими разговорами и размышлениями. Не могу сказать, что мне посчастливилось найти свою общину в церковной среде, но я узнала, что есть другой мир и другие взгляды на жизнь и смерть. Но и в церковной среде такие люди не самые «популярные». Может быть потому, что их неоднозначное «поведение» и не понятная манера «говорить» — для не посвященного человека — не безопасна. И поэтому в церковной среде стараются не культивировать «популярность» непонятного и без того запутавшимся людям, которые в храм приходят за ответами, а не за новыми загадками и вопросами. Но народ... я думаю, что в первую очередь память о таких людях — народная. Недаром наш главный герой — Иван-дурак. Он и мудрец, но мудрец не по-житейски, и богатырь, но не силою физической, а своим внутренним миром, силою радости и духа, никогда не унывающего и всегда находящего выход, даже там, где его совсем нет и не должно быть. Вот это, наверное, меня и завораживает в юродивых — для них выход там, где для других — только тупик. Помните историю про Любушку Рязанскую Блаженную. Как она три года стояла в простенке между стеной и печкой и молилась, как молился Серафим Саровский на камне. Только Серафим тогда уже был почти старцем, а она приняла на себя этот столпнический трехлетний подвиг в 15 лет. Когда я впервые об этом услышала, мне было не по себе. Мне это казалось безысходностью, как оказаться в темном душном помещении. А потом я поняла, что только так начинают видеть другим зрением, — в тупике, на пике безысходности. Но что поделать, не всем с рождения дается дар прозрения. Вот убогий, на мой взгляд, и есть тот человек, который оказался у Бога за пазухой или в рукаве.

— Дмитрий, рассказывая о Вашем знакомстве, отмечал поразившую его в Вас тогда «хрупкость», притом, что потом Вы раскрылись как «очень сильный человек», который «очень много может понести». Интересно поразмышлять о соотношении силы и хрупкости. Может ли быть вообще подлинная сила нехрупкой, на Ваш взгляд? Или вся прелесть новизны христианского благовестия как раз в открытии этой «хрупкой», уязвимой силы; Бога, умещающегося в беззащитном младенце на руках простой женщины-матери?

— Мне кажется, что тут, как раз, вы сами и ответили на ваш вопрос. Я думаю, что настоящее всегда внутри, прежде всего — внутри. И сила, она, прежде всего, — внутренняя. А потом уже то, что с ней делает человек или она — с ним: хрупким или грубым...созидает или разрушает... Это бывает по-разному. И сила бывает разной. Есть сила страсти. Есть сила духа. Если эти две силы не противоборствуют, а соединяются — ну вот, тогда рождается новое чудо! Как мне кажется. А что касается «новизны благовестия» — тут мне трудно сказать. Наверное, каждый человек, которого касается чудо озарения, становится, в первую очередь, для себя самого чем-то новым, удивленным и удивительным.

— Вы участвовали в проекте сборника стихов «Весь», переложив их потом на музыку. Отмечали какую-то «внутреннюю» связь поэзии этих авторов и песни. Возможна ли поэзия «немузыкальная», есть ли авторы, перекладывать на музыку тексты которых означало бы «насиловать» эти стихотворения? Или связь поэзии и музыки фундаментальна?

— Ну...тут сколько людей, столько и мнений... я имею в виду людей, имеющих отношение к поэзии. Говорят, что Бродский страшно не любил, когда из его стихов «делали» романсы. Хотя очень любил музыку. Но музыку сложную и, на его взгляд, красивую. А романсы, по всей видимости, считал примитивными. Хотя, опять же, сам очень любил петь жестокие романсы в кругу друзей... Впрочем, это не мешает тому, что его стихи поются, и поются чаще, чем стихи его ровесников и соратников по перу. С этим он ничего не мог поделать, а теперь — уже и не сможет. Мне не раз пришлось выслушивать от его друзей упреки в том, что Бродский был бы не доволен, что его стихи поют под гитару. Но сам Бродский меня не слышал, и соответственно, ничего не сказал по этому поводу. А даже, если бы и сказал...

Вот, например, для Дмитрия Строцева, тоже, в какой-то момент жизни, было откровением услышать целый цикл моих песен на его стихи. Тогда он, — как ему это и свойственно в моменты, когда вообще не понятно, что говорить, — улыбался и молчал. Возможно, наша дружба была для него дороже, чем его собственное видение его же стихов (хотя, возможно, именно в тот момент она и висела на волоске). Ну, от стихов же не убудет, если их еще как-то там проинтонируют (тем более что в книжке они все равно существуют в экологически чистом виде), а вот дружба может и пострадать, если в такой момент откровения сказать какое-то не ловкое слово.

И вот прошло несколько лет. За это время Дима привык ко многим песням и уже стал их воспринимать, как свои (что приятно). И теперь у нас существует уже целое пространство, в которое мы периодически приглашаем слушателей и зрителей на наших совместных выступлениях.

В общем, такая вот история. Поэзия, наверное, не нуждается в песне. Разве что в период запретов и гонений, песня стала убежищем, тайным распространителем и хранителем многим стихам и «головной болью» не многим поэтам. Впрочем, поэзию у нас умели хранить. Цветаеву сберегли ведь.

Вот, кстати говоря, даже и не знаю, как бы она восприняла мои песни на свои стихи? Правда, никогда и не пыталась думать об этом.

А насчет немузыкальности или музыкальности поэзии — это к Андрею Белому. У него есть потрясающая статья о мелодизме в поэзии. Он как раз говорит о том, что будущее русской поэзии именно в мелодии. Не думаю, что он провидел появление авторской песни. Собственно, эта его статья появилась, как отклик на поэзию Марины Цветаевой, с которой он тогда впервые встретился.

Но сегодня не только музыка, романс, но и мы сами — настолько изменились, что как-то коротко и ясно определить, что же такое музыка — почти не возможно, как мне лично не понять, музыка ли то, что сегодня звучит по радио.

Но, к счастью, жанр авторской песни, так же, как и сама поэзия, существует не зависимо от...

Ну... бывают такие музыкальные интерпретации любимых стихов, которые мне слушать тяжело. Но... «насилие» ли это — я не знаю... Может быть, это такая разновидность любви. Мне трудно судить, я тут не могу быть объективной, потому что сама страдаю этой страстью. И кому-то может не нравиться, что и как я пою.

Впрочем, как считают мои американские друзья-джазисты, — спеть можно, что угодно, даже меню или инструкцию. Согласна. Более того, всю жизнь занимаясь (ну тут слово, конечно, не точно... это скорее, как тупой перевод с английского, в смысле «маке лав», разве можно этим заниматься?, но в англоязычном менталитете это именно — то) поэзией — я пришла к выводу, что и в песне — слова — не главное, и музыка — не главное... Главное то, что за ними, то, что их соединяет... энергия, интонация, живое участие, звука, смысла...

Собственно, вот это все — не только атомы в песню соединяет, но и людей — собирает в единое пространство. Сборник «ВЕСЬ» — это не просто поэтический сборник, это такая же живая история, как и в случае с «Трилогией», только более давняя. Это часть того счастья, которое соединяло нас в жизни, часть, которую мы смогли подарить миру, — ибо больше уже не вмещается в общепринятые форматы и стандарты. Больше — это уже юродство. А юродство — это очень узкая тропа. А хотелось поделиться со всем миром!

Что касается внутренней связи, то она, прежде всего, человеческая. Для меня моя рижская «Весь» — это первый осознанный круг друзей... не коллектив, в который тебя засовывают по необходимости: сад, школа, работа.... А те люди, которые тебе необходимы, которым ты необходим. В этом смысле для меня дружба — эта высшая степень любви и доверия. Когда души связываются не земными узами, а иными... а потом уже и всем остальным, по необходимости.

— Как рождаются Ваши стихотворения? Возможно, они лишь словесная артикуляция звучащей в Вашем сознании мелодии или...?

— Не знаю, честно говоря. Это и для меня не понятная история.

Пусть это останется тайной!

— Дмитрий Строцев как-то назвал Вас «идеальным читателем», «удивительно точно умеющим интепретировать». Почему для Вас столь важным является передача «неискажённым» авторского замысла, авторских интонаций текста, специфики?

— Ну? вряд ли «не искаженным». Тут уж каждый по-своему «искажает», у кого как получается. И солнце всем по-разному светит. А по поводу читателя, у Цветаевой есть интересная фраза: «Книга должна быть исполнена читателем как соната. Буквы — ноты. В воле читателя — осуществить или казнить». Именно это «в воле читателя»... То, что одному кажется искажением — для другого может стать откровением.

— Ваши взгляды на связь поэзии и музыки видятся мне несколько созвучными богословию о. Дж. П. Манусакиса и его идее «иконического языка» как языка славословия. Всё чаще современные богословы и теологи говорят, что о Боге сложно что-либо говорить утверждающе (любое утверждение будет всегда недостаточно), зато можно петь, славословить. Не поэтому ли Вы такое внимание в своём творчестве уделяете духовной музыке, народному «духовному стиху»?

— Да, в общем-то, это не специально происходит. Наверное, каждый из нас настроен как-то по-своему в этой огромной симфонии Вселенной. Мне дана именно такая вот нота. Я бы и рада петь веселые песни о простом человеческом счастье. Но почему-то пою совсем другое и о другом...

И русский духовный стих как-то наиболее близок мне и по духу, и по звуку, и потому что его хорошо петь под гусли. Да и такое вот пропевание молитвы, фактически, — мне ближе и понятнее. Мне кажется, что я больше открываю для себя через песню, через духовный стих, чем через какой-нибудь философский трактат о Боге.

По крайней мере, сейчас.

— Что это за страна, «живущая в ... сердце», — «Весь»?

— Мне кажется, я уже рассказала об этом. Хотя могу рассказывать еще и еще. О каждом из жителей нашей «Веси». О Елене Казанцевой и Марине Гершенович. О Михаиле Карпачеве. Но больше о них говорят их песни и стихи. Было бы здорово, если бы у вас была возможность послушать и почитать.

— Как бы Вы определили свой путь: «путь барда», «поющего поэта» или...?

— Я бы пока не стала как-то специально определять Путь, так как я еще на нем. Пока траектория выстраивается, и куда она приведет — не могу знать. Я люблю поэзию и путешествую в ее мирах. Иногда в этих путешествиях появляются песни. И эта огромная радость. Я благодарна Миру и Богу за то, что у меня есть. И за то, что мне не было дано, чтобы не отвлекаться от назначенной траектории, видимо.

— Вы часто отмечаете Вашу «почти смиренную бездомность»? Что Вы вкладываете в это понятие? Не было ли у Вас периодов в творчестве, когда просто необходимо было ощущение «укоренённости», «осёдлости»? (Например, в своё время художник-аниматор отказался от многих заманчивых предложений поработать в Канаде и пр.после полученного заслужено Оскара, так как ощущал свою невозможность творить где-либо вне Ярославля...)

— Вы говорите об Александре Петрове? Да, он большой художник, и ему не обязательно где-то и как-то быть, чтобы воплотиться. Он уже есть. И он уже наша гордость и достояние. А где он будет продолжать «быть», по сути, все равно, раз он уже — есть.

А моя «смиренная» бездомность — это обыкновенная, реальная бездомность, в которой пребывала жизнь моя долгие годы, пока кто-то на небесах не сжалился надо мной. Сейчас у меня есть мое пространство. И это так здорово. Ну, а что именно надо, чтобы пелось и писалось? Ну, каждому — свое. Кому-то нужен дом и определенность, а кому-то свобода от всего и неопределенность. Мне кажется, что крылья человеку дает любовь... Лучше, когда дом — есть, и в доме есть те, кому ты нужен и кто нужен тебе. Лучше, когда сердце радуется и душа поет. И не важно, где это происходит! Можно быть счастливым в тюрьме и несчастным — во дворце. Важно то, что внутри. Важен не сам дом, а то, чем он наполнен. Бездомность тоже может многое подарить и многому научить. Она делает человека более открытым миру,— иначе просто невозможно выжить. Я благодарна своим 20 годам странствия по свету. Именно, в эти годы Боженька подарил мне самые важные и самые драгоценные встречи и переживания. А песни, в отличие от других возможностей воплощаться, — существа свободные и абсолютно неприхотливые... Они могут появиться в любой момент, где угодно, если им — угодно. Это, как любовь, приходит не тогда, когда ее ждешь, а когда — приходит. И тут уже сам решай, как быть!

— Тем удивительнее на фоне этого признания в «бездомности» выглядит Ваша любовь к музыке с «этническими корнями» (связанными с землей, на которой живет поющий)...

— Моя бездомность — это не отсутствие привязанности к месту, а некая данность, в которой я находилась. Моя душа и сердце очень привязаны к России. Моя любовь к ней — не пустые слова, а проверенные временем чувства. Я могла бы не возвращаться, так как родилась и выросла в Латвии. Или могла уехать куда-то (какая разница, где быть бездомной)... но я не могу без Москвы, без Суздали. Без русского языка, без всего того, что ежедневно заставляет включаться в общую пляску на выживаемость. Мне очень нравится Греция, Аргентина. Это пространства, вызывающие у меня такое восхищение всем: и людьми, и культурой, и пространством, которое они выстраивают, — что кажется, будто и не может быть более счастливого места для жизни. Но... люблю я Россию. И ничего с этим нельзя поделать. Я люблю ее так, как любят — принимая и разделяя все то, что приносит каждый день. И счастливой — вне ее — быть не могу. Так устроена моя душа.

Наверное, что-то подобное я чувствую в греках и в греческих песнях — не только саму землю — Грецию, а неиссякаемую любовь к ней. Это и есть то, что можно назвать «этническими корнями» в культуре. Ты неизбежно становишься частью того, что любишь и кого любишь. Музыка обмануть не может! И, если есть любовь — музыка ее высветит. А нет —то и музыка не поможет.

— Меня как-то поразило Ваше замечание: «Слово поэта — птица известная — летит прямо по назначению». Придавая такое значение слову, тем не менее, у Вас много достаточно трагических интонаций в Ваших стихотворениях («Здравствуй, боль», «Когда бы не время», «Когда я устану жить» и пр.) «Сказанное однажды не может уйти в хаос никогда»... Как это совмещается в Вас?

— Да вот и сама не знаю. Естественно, мы то, что мы думаем. А мысль, высказанная вслух — это уже почти действие. Недаром, все известные религии — основаны на слове. Гимны, песни, литургия. Все это слова, которыми выстраивается мир внутри и вокруг. Мне так кажется. И все мои песни — отраженные переживания и мысли, — продолжают быть, и возможно, кому-то помогают теперь так же, как помогли когда-то мне. Песни — те же Ангелы-спасатели, только ближе, чем иные.

— Вы как-то в одном из интервью говорили о своей ответственности как автора за своё творчество перед собой, миром, Богом. Как Вы понимаете эту ответственность, в чём она выражается?

— Эх, вот ведь... кто за язык-то тянул? Так вот пела бы себе без всякой ответственности, как птица на веточке! А теперь вот...

Мне кажется, что тогда я имела в виду даже не ответственность за то, что поешь, а за то, поешь ли или нет, если тебе дарован свыше этот дар. Конечно, в нашей стране избытка в сочиняющих и поющих нет, особенно, в жанре авторской песни. И все же, как-то так уж у нас на земле устроено, что одному дается — для всех! Как некая весть! И, если тебе Господь дал голос и умение складывать песни и петь их, то, значит, Он именно через тебя хотел что-то сказать — людям. Мне так кажется.

— В Вашей прекраснейшей беседе с А. Анпиловым и Д. Строцевым Вы заметили, что хотя и бытует мнение, что сила искусства заключается в его способности говорить о чём-то, его не называя напрямую, для Вас «косвенная речь» совершенно неприемлема. И говорить о Боге, о любви, не произнося и не называя их, для Вас невозможно. Почему?

— У любви и у Бога — много имен. Но... если бы я умела танцевать — наверное, мне и петь бы не пришлось. Я не помню, в каком именно контексте я высказала эту мысль, сейчас я могу только догадываться. Наверное, в тот момент я пыталась отстоять свое право любить, не пройдя школы куртуазных манер. И верить в Бога, не закончив семинарии.

То есть петь о любви, обращаясь к ней и говорить о Боге, обращаясь к Нему — напрямую.

На самом деле, все это не важно. Главное — по сути — есть ли в сердце то, о чем пишешь! А если есть, то даже не важно — пишешь ли ты об этом, поешь или просто — улыбаешься. Когда в сердце есть любовь — все возможно, и до Бога дотянуться рукой! Но тогда мы говорили, в первую очередь, о юродстве, пытаясь нащупать ее приметы в жизни и в поэзии. Собственно, как я теперь это понимаю: юродивые — это пограничники и хранители! Они напоминают нам о сути жизни, о том, зачем мы тут, одновременно давая понять ограниченность мира, которую мы сами себе создаем. Как-то так!

Елена Фролова. Греческая песня

Разлука смотрит на меня. Музыка Микиса Теодоракиса. Автор русского текста — Елена Фролова

Елена Фролова (2009)
«Грешный человече» и «Бегущая девочка»

«Грешный человече» (русск. духовный стих) и «Бегущая девочка» (Е.Фролова — М.Кузмин)

Елена Фролова. 2012
Не называй меня никому (Цветаева)

Елена Фролова. Романсы. Избранное (2013)

Дурочка (ст. А. Барковой — муз. Е. Фроловой)