День Пресвятой Троицы

«Надо же — в такую рань и уже так пьяны», — услышали апостолы в день Пятидесятницы от иерусалимской толпы. В тот день они действительно вели себя странно. Как будто позабыв родной арамейский язык, они издавали какие-то странные звуки, которые можно было бы принять за иноплеменные языки, но всем в Иерусалиме было известно, что ученики Иисуса весьма далеки от книжности и учености. В их глазах и жестах, словах и интонациях слышалась необычная сила и решимость (а в Иерусалиме все помнили, что именно этих качеств и не проявили спутники Иисуса в ночь Его ареста). На их лицах была такая неудержимая веселость (но жители святого Града хорошо помнили этих людей потерянными и рыдающими — еще и двух месяцев не прошло, как убили их Учителя, а вместе с Ним все их надежды). И совсем не вязалась эта их внезапная радость с теми скорбными воспоминаниями... Нет, конечно, так повлиять на этих, в общем, вполне благочестивых и сдержанных людей могло только чрезмерное усердие в заливании вином своего горя...

Но, как нередко бывает, умудренная житейским опытом толпа оказалась неправа. Вино любого качества и количества не может проникнуть в ту глубину человеческого сердца, откуда исходила апостольская радость в день Пятидесятницы.

Человек, созданный Духом Творца по образу Создателя, непостижим и сложен. И в каждом есть такие потайные кельи, куда даже он сам не может проникнуть. Есть в человеческой душе такие потайные струны, извлечь из которых звук не может ни сам человек, ни что-либо иное, прикасающееся к ним из обыденного нашего мира. Те струны, которые изначала вложил в нас Бог, чтобы зазвучали они в полную и радостную силу при нашем возвращении в Отчий дом.

Иногда доносящийся с нашей горней отчизны ветерок заставляет их слегка откликаться — и тогда рождаются стихи Пушкина и музыка Рахманинова... Тогда даже в душе человека, который зачем-то пробует самого себя убедить, что души у него, в общем-то, нет и быть не может, — рождается радостное ощущение, что мир не сводится к хаотическому сцеплению мертвых атомов. И со временем это ощущение крепнет, перерастает в «постоянное чувство, что наши здешние дни — это только карманные деньги, гроши, звякающие в темноте, а где-то есть капитал», с коего можно уже при жизни «получить проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор» (Владимир Набоков).

Но происшедшее с апостолами в тот День было больше, чем обыкновенное чудо. Впервые этих струн коснулось не эхо и не ослабевший ветерок, но рука самого Художника Мироздания. От начала в каждом человеке есть горница, о которой сказано Христом: Мы придем к нему и обитель у него сотворим. И вот теперь, после того, как Сын Божий вырвал человека из-под власти смерти, после того, как Кровь Христа очистила его от скверны, Троица входит внутрь человека: человек стал жилищем Духа. Собственно, это и есть день рождения Церкви.

Когда Христос произносил Нагорную проповедь — вокруг него еще не было Церкви, но стояли те, кто были лишь учениками и послушниками.

Когда Он в ночь Своих страданий предлагал апостолам Чашу Нового Завета — вокруг Него были те, кого Он отныне называет уже не «рабами», но «братьями» — однако, и это еще не было Церковью. Когда Он воскрес — и тогда они еще не поняли, какое значение для их собственных жизней и душ имеет тот факт, что их Учитель покинул Свою могилу.

Но вот в день Сошествия Святого Духа они стали Церковью. Отныне — один и тот же Дух живет в Предвечном Сыне Божием и в них самих. Отныне они сами — Тело Христово...

Теперь не извне, не как ученики или наблюдатели, они знают тайну Сына Божия. Теперь — это их собственная тайна, точнее, теперь — это уже таинство их собственной жизни.

Теперь они могут исполнять завет Любви не потому, что им так наказали, не из послушания или из страха.

Теперь в них самих дышит та самая Любовь, что некогда зажгла солнца и светила. Христос оставил после себя не нравственные прописи и не сборник писаний. Пожалуй, нельзя даже сказать, что Он оставил после себя учеников. С людьми Он навсегда оставил на земле Самого Себя, Свое Божественное естество, хотя Свою человеческую природу Он вознес на небеса. Он Дух Свой оставил в мире человеков, Он оставил — Церковь. Ту Церковь, тайну бытия которой замечательно раскрыл русский славянофил и богослов прошлого века Алексей Хомяков, увидевший в Церкви единство людей, свободно приемлющих Божественную благодать.

Итак, сегодня — наш День рождения.

В этот День апостолы говорили из той глубины сердца, что тоскует о Слове и жаждет Духа в каждом человеке. Поэтому их слова были понятны всякому, в ком жила эта жажда, независимо от того, на каком наречии он обычно изъяснялся. И поэтому такие слова были непонятны тем, кто привык жить на поверхности.

Чудо Пятидесятницы не имеет отношения к лингвистике. Апостолы говорили не на еврейском или греческом языке, не на татарском и не на русском. Они говорили просто — на человеческом языке.

Вот на этом языке и приходится нам учиться говорить всю нашу жизнь. И грамматической ошибкой здесь является грех, холодность и отчужденность. Здесь легко запутаться в спряжениях и согласованиях. Как сопрягаются, например, наши правды и единственная Истина? «Я затосковал в своих маленьких правдах и захотел Истины», — так однажды сказал о себе один вполне преуспевающий молодой журналист, друг Марины Цветаевой и наследник громкого аристократического имени. Он ушел на Афон и вместо титула князя Шаховского приобрел имя монаха Иоанна. Он верно разобрался в грамматике бытия.

Ошибки в духовном правописании мы делаем и видим слишком часто. Например, когда духовные дары желаем поставить на обслугу наших житейских интересов. Когда заходим в храм, чтобы испросить экзаменационную оценку повыше, пенсию побольше, болезней чуть-чуть поменьше. Любое молитвенное прошение — благо. Но Дух-то не может сойти на зачетную ведомость или пенсионную книжку. Он может войти только в сердце. Вот это сердце и просит Творец у человека: Сыне, дай Мне твое сердце! Это не от ревности или суровости Бога. Просто у Него есть только один Дар, который Он может подарить нам: Самого Себя. Сможем ли мы вместить?

А если, вспомнив о Боге, мы попросим: да, конечно, Ты нам нужен, и когда-нибудь я попробую полюбить Тебя, но сейчас мне очень срочно нужно во-о-от это, — мы сделаем ошибку, ошибку, от которой нас должен был бы уберечь дар Пятидесятницы.