Пролетая по Парижу

[1]  [2] 

Вход в кафе скромно ютился между виринами с сушеными египетскими мумиями и разрисованными саркофагами. Поедая неспешно принесенное пирожное, и даже не пытаясь понять из чего же изготовлено это кондитерское чудо, я размышлял об относительности абсолютных ценностей. Как оценить «Джоконду» человеку, не отягощенному знаниями о колористике и законах построения перспективы? Оказывается это возможно. Но для этого необходим Париж, Лувр и его бесценная коллекция. Без этого фона я бы просто скользнул безучастным взглядом по лицу незнакомой женщины на полотне и все.

А вот отскоблили с досужего восприятия праздного туриста коросту обыденности, обнажили тот неведомый нерв, которым ощущается совершенство и все! Не нужно стало никаких слов! Достаточно стало всего одного взгляда… При всей бесценности живописной коллекции Луврского музея, Лувра и самого Парижа, в конце-концов, в этот день все они являются только фоном и рамкой для «Джоконды». Я бы не сумел понять «Мону Лизу» вне Лувра и вне Парижа. Извращенец, наверное…«Ну и цены тут, однако» — опустился я на землю, разглядев полученный счет за кофе с пирожным…

Это просто империалистическая засада, а не кафе, честное слово… За такие деньги в другом месте Парижа можно получить полновесный ужин с полубутылочкой «Бордо», а не приторный кусок чего-то липкого… Ну, ладно, раньше нужно было смотреть… Сейчас нужно дальше идти по своей программе… Что-то меня смутно беспокоило, какая-то недоговоренность и незаконченность впечатлений, не хватало чего-то, для получения полной картинки…Париж что-то замалчивал, хотя и не особенно скрывал. Это «что-то» я уже начинал чувствовать, но пока не мог сформулировать…

Недостающие фрагменты мозаики были рассыпаны везде. Необходимо было приложить усилие и суметь их увидеть. Я двинулся на дальнейшие поиски… Двухэтажный автобус заехал на Ситэ и почти на полчаса замер на остановке напротив Собора Парижской Богоматери, в который я заходил накануне (должен же я сказать, что «был»). Тогда, проходя по приделам Собора, я удивлялся царящему сумраку посреди солнечного дня. Окна застеклены цветными витражами, но при всей своей красоте свет они пропускают плохо. Внутри было почти темно.

И при таком искаженном и недостаточном освещении совершенной нелепостью воспринимались большие художественные полотна, висящие внутри Собора. Все эти знаменитые картины я когда-то видел на разных репродукциях. Все они принадлежат кисти величайших художников, но рассмотреть их в Соборе было невозможно еще и по той причине, что видны они были только под очень острым углом. Глупость полнейшая. И вообще, что делают в храме художественные полотна? Это же не иконы! Зачем в храм заносить то, что для храма не предназначено, то, что только отвлекает от молитвы?

Я коротал время на открытом верху автобуса, вспоминая книгу Виктора Гюго, и представляя, где именно на этой площади могла бы плясать его прекрасная цыганка. Пространство перед собором кишело разноцветной разноязыкой толпой, пересыпанной тысячами крошек воробьев. Совершенно не боясь людей, они шныряли у самых ног, выклянчивая угощение. Один из туристов отрывал от булки кусочки и держал их перед собой, ожидая, чтобы воробьи клевали из рук. Крылатые гавроши охотно и не жеманно проделывали это, не мешкая, выдергивали мякиш и из самой булки, которую турист держал за спиной…

Сверху Собора на праздную толпу как густая слюна стекали многообещающие взгляды каменных горгулий, удобно устроившихся на карнизах христианского храма. Им там было уютно… уже много лет. Люди вокруг Собора казались мелкой порослью, шевелящейся на ветру, Собор — огромным, а горгульи — связанными с Собором неким тайным союзом, соглашением относительно этого людского разноцветья, ежедневно приносимого к стенам волнами времени, как Сена прибивает к камням набережной плавающий сор.

Вокруг любого крупного сооружения этого «добра» всегда собирается изрядно. Об этом писал и Гоголь «стоит только где-то поставить памятник, или просто забор…» С облегчением я ощутил, что автобус продолжил движение и вывез меня из поля зрения хозяев этой площади — чудовищ на крыше… Эти чудовища выглядели владелицами и площади и Собора…К этому моменту усталость начала давать себя знать, и я почти безучастно ждал, когда же экскурсия доедет до Монмартра.

Эта гора как шпиль возвышается над всем Парижем и поднятой рукой возносит белоснежный собор с куполом в восточном стиле. Базилику Сакре-Кёрр я уже много раз видел издалека с разных точек, и каждый раз восхищался ее рафинадно-белым цветом. Манила именно белоснежность, ее необычность на фоне серо-известкового фона всего остального города, декорированного с экономной роскошью скупыми мазками позолоты редких внешних элементов у самых титулованных зданий.

Путь лежал круто вверх по улице, состоящей большей частью из лестниц. Прямо с лестниц открывались двери в дома, кафе и магазины. Между лестниц лежали и автомобильные проезды… Да-а-а, если моторчик у машины заглохнет, то это будет серьезной проблемой… Пешком тоже не лучше. Этот район Парижа может считаться подходящим только для молодых, здоровых и непьющих жителей. Страшно представить себя в подпитом состоянии на этих бесконечных ступенях… Упадешь и все… привет… А пожилым и больным — вообще, ни за что не вскарабкаться… И ведь этот почти отвесный склон плотненько застроен многоэтажными домами.

Нет, я бы тут жить не хотел…, однозначно. Ну, наконец-то добрался доверху. На ровной площадке перед последним пролетом лестницы расположилась пара музыкантов. Играют на гитарах, поют на фоне Парижа. За их спинами маячит маленькая отсюда Эйфелева башня. На ступеньках расселись туристы и зрители по совместительству. Хлопают в ладоши по мере желания и энтузиазма. Перед артистами нет никакой емкости, чтобы кидать монеты. Наследники Эсмеральды, значит, просто упражняются в публичных выступлениях.

По краю лестницы устало поднимается девушка в длинном цветастом платье, тащит тяжелый чемодан на колесиках. «Вот» — думаю — «несмышленая — нет, чтобы оставить чемодан в отеле, переодеться в джинсы и только потом уже туристировать по достопримечательностям. Неужели так невтерпеж забраться на этот парижский прыщ?» Вблизи собор казался таким же неестественно белым, как и издали. Пригляделся. Точно! Его моют! Во всех укромных уголках, куда поленились забраться работники, камень был цвета сажи.

Поднимаю взгляд и непроизвольно отшатываюсь — над головой свешивает козлиную бородку горгулия, родная сестра тем, что оседлали и Нотр Дамм де Пари. Они везде? Везде между Крестом и людьми эти адские рожи…, странные и противоестественные для христианства архитектурные элементы…, для одного из христианских центров… Да, в православных храмах в росписях тоже часто встречается «Страшный Суд». Но это особая икона, в которой в графическом виде сосредоточена вся догматика и богословие.

Что в богословском смысле могут обозначать чудовища, угнездившиеся над головами идущих в храм? Мне с моим знанием богословия это совершенно не понятно. Впрочем, Париж в своей истории не раз проявлял свою нехристианскую сущность. Не атеистическую, не безбожную, а именно нехристианскую. Чего стОит, например, коронация «Богини Разума» в Соборе Парижской Богоматери 10 ноября 1793 года! Революционный Конвент при восторженной поддержке населения не просто отказался от религии как от народного опиума, а на место христианства возвел другую религию — языческую.

В парижских газетах от 11 ноября 1793 г. была очень подробно описана эта церемония с возжиганием фимиама, массовым поклонением и хоровыми ритуальными песнопениями в честь «Богини Разума», которую изображала полураздетая актриса Анжелика Тереза Орби. И все это происходило внутри главного Собора Парижа. Париж очень сложен для рационального понимания. Гораздо проще — его чувствовать. В некоторой задумчивости, боясь вспугнуть смутное ощущение приближения к разгадке, двинулся в сторону от знаменитой базилики.

Где-то тут недалеко должно быть кладбище с могилой Золя и той самой актрисы Орби, которую в 1924 году искал и с трудом нашел Иван Бунин. Попробовать и мне найти? Нет, что-то уже не тянет на авантюры. Устали уже не только ноги, но и все остальное, к чему они приделаны. Это уже не туризм — это экстрим начинается. Бреду вдоль рядов сувенирных лавок, набираю всякую чепуху, которой всегда ждут коллеги от возвращающихся «из загранкомандировки» и приостанавливаюсь на площади, скорее даже — на перекрестке с собственным и характерным названием «Bohemia».

Так и кафе называется, что распахнуло свои витрины напротив. Посреди перекрестка расположилась та самая «несмышленая в длинном платье». Она уже раскрыла свой чемодан, как оказалось, набитый аппаратурой, и нажимала там какие-то кнопки. Из чемодана понеслись звуки музыки, а девушка взяла микрофон и начала петь. Вдоль бордюров останавливались слушатели, машины смиренно объезжали уличную артистку, почти задевая ее боковыми зеркалами. Я присел за столик кафе и заказал себе пиво у официанта, наряженного в большое серое кепи и подтянутые почти до подмышек клетчатые штаны.

Официант быстро принес заказ, довольно громко подпевая девушке с перекрестка. Выступление длилось как раз, пока не закончился бокал пива… Певица быстро собрала свое оборудование и успела исчезнуть прежде, чем я расплатился и вышел опять на улицу. И попадал в лес мольбертов. Ну, москвича не удивить шпалерой уличных художников. Такого у нас на Арбате не меньше и рисуют не хуже. Свернул за угол и увидел трех французских бомжей, бродяг, судя по их виду.

Сидят себе на крыльце какого-то дома. Один играет на гитаре, второй — тоже на гитаре, но очень маленького размера, а третий самозабвенно что-то поет хриплым голосом. Слушателей у них не было совсем. Впрочем, одно из окон открылось, и оттуда вылетела монетка в один или два евро… Певец с восторгом вскочил, а музыканты не прекратили аккомпанемент, пока их товарищ многословно высказывал благодарность. А если им кинули деньги, чтобы они замолчали и убрались? Опять эти бесконечные лестницы! Хорошо, что вниз.

Сейчас на автобус и недалеко от третьей по счету остановки будет мой отель. Автобус подходит довольно быстро. Я ринулся в салон наперегонки с какой-то семейной парой, предвкушая отдых… «Индейская изба», то есть фиг-вам, как говаривал известный персонаж из Простоквашино. Чернокожий водитель, лучисто улыбаясь, выставляет перед нами крестообразно руки: «No, no, no. I go to the depot». То есть «в парк» он едет, видите ли… Все, работа этих маршрутов на сегодня закончена, А почему бы не написать об их времени работы хоть где-нибудь?

Обещали, что «весь день» можно ездить. А день-то в восемнадцать часов еще не кончается… И-и-их, уже шесть вечера! Сейчас в метро и в гостиницу? Достаю карту и понимаю, что «на метро» я доберусь минут через сорок, а если пешком и напрямки — то не более, чем за двадцать. Пойду пешком. Заодно найду и какую-то кафешку-бразерию, чтобы поесть по настоящему. Может быть, даже удастся обойтись без салата. При входе в кафе меня радостно приветствует официант: «Бонжур, месье»… Нет, не так, а «Бонжу-у-ю-ур!»

Мне сдается, что у парижских официантов является профессиональной гордостью — иметь свой индивидуальный распев приветствия. Каждый произносит его на свой манер. Этот вот даже слегка приплясывает, переходя от «у» к «ю» и обратно. «Бонжур» — без изысков отвечаю ему и исчерпываю при этом на половину свой запас французского. Вторая половина «мерси боку» у меня предназначена для сопровождения оплаты заказа и выдачи чаевых.

Тут же перехожу на английский с просьбой накормить меня каким-нибудь мясом, овощами (никакого salat-а) и «one glass of good red wine» и, может быть, если он посоветует, немного сыра.«Сыр» — это культовый десерт Франции. Если вы не хотите обидеть француза — то никогда не говорите с иронией о сыре… Для меня сыр никогда не будет десертом, но этого вслух я не говорю и намереваюсь употребить его в другом качестве. Официант куда-то исчезает и опрометью тащит из подсобки грифельную доску с полустертыми надписями, сделанными мелом.

Не сразу, но до меня доходит, что это — меню на английском языке, а официант — ни бум-бум по-иностранному. Это был единственный случай за неделю моего пребывания во Франции, когда я столкнулся с полным незнанием английского у француза. Вы можете себе представить кассиршу в московском метро, бегло по-английски объясняющую иностранцу маршрут проезда? А я в Париже не встретил ни одного случая, чтобы кассирша мне не ответила… Я так привык, что в Париже можно легко обходиться без знания французского языка, что был даже в некоторой растерянности от ситуации.

Впрочем, мы быстро разобрались, я потыкал пальцем в белесую доску, и через десяток минут передо мной стоял мой ужин. Без салата думаете? А вот фигушки, это не русская рулетка: «выстрелит — не выстрелит». Тут вам Европа, культур-мультур-цивилизация... Парижский общепит осечки не дает. Положено накормить листьями — значит так и будет! Ни один турист не должен уйти от судьбы! Я и не ушел… уже безропотно... Почти без сознания от усталости падаю на кровать в своем номере и думаю, что завтра нужно ехать за город, в Версаль… Ой, мамочка дорогая, забери меня отсюда!

Система коридорная… Версаль… Королевская резиденция… Эталон садового дизайна… Гвардейцы Дэзесара… Мушкетеры… Все это тут. Вот, только очередь достою до билетной кассы. В очереди делать нечего, кроме того, чтобы рассматривать окружающих людей. Семья из Индии — он с независимым и самостоятельным видом разглядывает пейзаж и пустой дворцовый двор. Она — держится поодаль и не сводит с Него взгляда. Вьетнамцы, на фоне других туристов мелкие и подвижные как воробьи перед Нотр Дамом — жмутся друг ко другу.

Интонации оживленного щебета выдают внутреннее напряжение и возбуждение. Да, у них ведь там социализм, а тут — капстрана и нужно постоянно ждать подвоха. Немцы отрывисто и резко перебрасываются фразами, резко и по-грачиному неожиданно переводят взгляд с места на место, не задерживая, впрочем, подолгу его ни на чем. Американцы… Их можно узнать даже сзади по фигурам. Они треугольные. С основанием около земли. Национальность определяется легко. Пол — с трудом, ибо семейные пары предпочитают одеваться в одинаковые джинсы, рубашки и бейсболки.

Наверное, этим они подчеркивают свою принадлежность к одной команде. Это, видимо, их формат. Как и то, что они стараются свои фигуры держать в одном размерном сегменте, так проще… Ведь нет тогда разницы кто чьи штаны надел утром… И еще… американцев легко отличить по тому, что они все время жуют. Эти вот тоже… Через три минуты после начала стояния в очереди они достали из сумки сэндвичи (явно со «шведского стола» в отеле) и начали их поглощать. Мы вместе ехали в одной электричке, я их приметил. Там они тоже жевали.

…Русские… ага, русские таращатся куда попало, нескромно и пытливо заглядывают в лица окружающим, с внутренней иронией щедро раздают эпитеты… Наверное, набираются впечатлений, чтобы потом делиться ими при любом удобном и неудобном поводе. Наконец-то касса, беру на стойке путеводитель на русском языке и обращаю внимание на небольшое столпотворение перед прилавком в сторонке. Ага, это раздают «электронного экскурсовода». Прошу дать и мне «russian» и не сразу, но получаю устройство размером с плеер и с наушниками, достаточно неудобными, чтобы их не хотелось унести с собой.

Управление устройством интуитивно-понятное и не вызывает никаких проблем. Видишь по ходу экскурсии цифру около экспоната — выбираешь ее на индикаторе двумя кнопками «вперед-назад» и нажимаешь «play». Там тебе все и расскажут. Я-то надеялся увидеть что-то этакое… Королевское жилье, как-никак. Но анфилада помещений отличается друг от друга только степенью роскоши, причем, эта степень зависела только от прославленности имен художников, чьи картины были развешаны по всем трем стенам.

Почему по трем? Просто вместо четвертой стены в королевских покоях — «французское окно» от пола до потолка. Лаконичная мебель: непременный камин; несколько стульев, торжественно именуемых креслами; комод или шкаф, обязательнно какого-то прославленного (но неизвестного мне) краснодеревщика; иногда столик; фисгармомия в комнате принцесс… Все!!! Быт почти спартанский. Каждый из покоев примыкает к другому через стенку и сообщается с ним одним общим сквозным коридором. У нас по такому принципу в общаге студенческой комнаты расположены, но там хоть дверь есть, отделяющая от прохода. А в Версале этого нет… Офигеть… Всю жизнь прожить на витрине.

Представьте плацкартный вагон — это принцип компоновки жилых помещений в Версале. Вот она — тяжелая королевская доля. Апартаменты короля отличаются от жилья менее титулованных особ (королевы, принцесс и принца) безумной роскошью, выражающейся в гобеленовой обивке панелей. В других помещениях отделка ограничивалась (по мере возрастания статуса хозяина) покраской, ненавязчивым рисунком, редкой лепниной, на которую специально обращает внимание экскурсовод. Без этого я бы и не заметил ее.

Примерно так же украшены потолки в арбатских комуналках. Со сформировавшимся разочарованием дохожу до парадного «Зеркального Зала». Да…, после предыдущей скуки комнат сплошная позолота стен (как в православных соборах) и роспись потолков вызывает непроизвольный вздох восхищения, но уже через секунду замечаю толстый-толстый слой пыли на хрустальных подвесках огромных люстр. Затем вижу это везде. Пыль лежит на многочисленных зеркалах и золоченой лепнине.

Эта небрежность и запущенность не вяжутся с усилиями Парижан по выбеливанию Сакре-Кёрр, или мытью мостовых шампунем. Этому я сам был свидетелем не далее, чем сегодня утром. Что? Версаль — не Париж? Тут и «так сойдет»? Пожал плечами и пошел в почти уже заключительный зал — тронный. Вот этот жесткий стул с низкой спинкой и есть тот самый трон, который столетиями считался одним из самых престижных в цивилизованном мире? Разочарование приобрело необратимый характер и начало граничить с почти обидой.

Ощущение того, что неведомая разгадка где-то очень близко достигло высшей точки. Это чувство уже стало надоедать. Последний зал экскурсионного маршрута — домашняя часовня, построенная Людовиком XII. Он ежедневно посещал мессу в этой часовне и за это получил благочестивый титул «христианнейшего короля». Об этом мне тоже сообщил электронный экскурсовод. И как только я это услышал, то медленно снял с головы наушники. Вот!

Оказывается у католиков, чтобы стать «христианнейшим», то есть образцом для всех остальных христиан, то есть святым при жизни, достаточно на двадцать минут в день заходить в часовню. Именно двадцать минут длится католическая месса (православная служба может идти несколько часов). И все? Если православие — это образ мысли и способ жизни, то католичество — только внешний двадцатиминутный обряд? В чем еще «христианнейшесть» проявляется у католиков? Почему в десятках залов, в которых постоянно жил «христианнейший король» я не мог найти никаких внешних знаков святости?

Я видел только языческую символику! Все живописные полотна, украшающие августейшее жилье, переполнены нимфами, сатирами, Венерами, Никами и прочими персонажами языческого пантеона. Если же и встречаются изредка картины (не иконы!!!) с библейскими сюжетами, то это не более, чем портреты, примерка святых образов к членам королевской фамилии. И что такое двадцать минут «ежедневной мессы»? У православных утреннее и вечернее молитвенное правило занимает те же двадцать минут утром и вечером, то есть не менее сорока минут в сумме. И что?

Каждый, кто выполняет это правило должен считаться святым по католическим стандартам? А я лично знаю нескольких людей, кто читает помимо обязательного правила еще молитвы общей дополнительной продолжительностью около часа, а еще Писание, творения святых… И это не монахи, не священники, не богословы… — обычные люди, живущие обычной жизнью: семья, работа, дом, дача…, и без всяких претензий на «христианнешесть»! Почему «христианнейший король» не имел в своем повседневном быту никаких христианских символов? Наверное, потому, что у него просто не было в этом потребности.

У него не было необходимости постоянно сверять свой внутренний строй по христианскому эталону. Король чувствовал свое полное духовное совершенство. Он полностью исполнил свои христианские обязанности и поэтому имел законное право на другие внутренние потребности, находящиеся в области чувственности, то есть — в язычестве. Вот она разгадка горгулий на карнизах. Внутри стен храма — христианство, и горгулии чутко стерегут, чтобы оно не выходило за стены, а вне их — язычество без всяких ограничений.

Христианство — постоянный самоконтроль и самоограничение, а зачем ограничиваться? Святой христианский долг исполнен, «двадцать минут» отдано, теперь можно и для себя пожить. Ответ на незаданный вопрос получен. Можно ехать домой, хотя Париж и сохранил в себе загадку еще одного парадокса — «эффект Наполеона». Почему опальный император, осужденный своими подданными, принесший столько горя и крови, что вполне достоин стоять рядом с Гитлером, вдруг стал национальным культовым героем? Эту разгадку я оставил для следующего визита. Нужно будет вернуться.

[1]  [2]