Православный взгляд на паломничество

[1]  [2] 

Взяв темой паломничество^[1], я предпочитаю познакомить вас с тем, как православный человек отзывается на самую идею, а не описывать какое-то конкретное паломничество.

В паломничестве есть несколько аспектов, которые глубоко нас трогают. Во-первых, чувство, что мы все на земле странники. Русские люди живут в такой большой стране, что куда бы вы ни отправились, путешествие будет долгим, и при всех ваших усилиях оно не будет быстрым. Так что рождается чувство, что само путешествие, перемещение с места на место либо совершенно лишено смысла и значения, если единственная цель — оказаться там, куда вы направляетесь, либо что путешествие настолько значительно, что каждый шаг, каждая встреча, каждое отношение, завязавшееся в пути, может оказаться крайне важным.

Вы, наверное, помните слова Господа: Я — путь (см. Ин 14:6). Меня многие годы не отпускала мысль, что Христос называет Себя началом и концом, дверью и путём. И в самом деле, мы видим, как Он сопутствует двум ученикам на дороге из Иерусалима в Еммаус. И меня очень поражает, что христианский путь, будь то путь от земли к небу, духовный путь, который мы все предпринимаем, или небольшой путь в пространстве мы можем проходить без спешки, если поймём, что путь наш — Христос, что спутник наш — Христос, что Христос не только ждёт нас впереди, как цель, но Он же и позади нас, в начале пути. Каждый наш шаг на этом пути — Сам Христос, потому что Он — путь, и важно не достичь цели как можно скорее, а другое: важно, чтобы каждый шаг этого пути был полон смысла, богат содержанием. И одно из несчастий современной жизни в том, что люди, вместо того чтобы путешествовать, стремятся сразу оказаться у цели. Они покидают одно место и не замечают пространства между этим местом и пунктом назначения, пространство для них всего лишь помеха. Ах, если бы только оно было короче, если бы двигаться быстрее, если бы не было препон... А вместе с тем путешествие могло бы быть так богато встречами, так богато опытом. Если при начале пути единственная наша цель — его окончание, мы не заметим деталей путешествия. А путешествие состоит именно в них, в том, чтобы заметить их.

Я помню своё путешествие по России из Ялты на Чёрном море в Москву — двадцать пять часов на поезде. Меня поместили в отдельное купе, потому что со своей рясой и вообще будучи тем, кто я есть, я нежелательный элемент, на мне могут быть блохи. Меня упрятали в купе, но я не сидел там. Я вышел в коридор, это нейтральная земля. И там у меня были две встречи, о которых я хочу рассказать: они позволяют осмыслить то, что я хотел бы передать о важности каждого мгновения пути, а не момента прибытия к цели. Я постоял некоторое время, из соседнего купе вышел человек лет шестидесяти с лишним, в пижаме, постоял, посмотрел на меня. Ему явно хотелось заговорить, поэтому я сказал что-то. Слово за слово, выяснилось, что я из Великобритании, здесь в гостях, и он сказал мне: «Да, конечно, вы принадлежите к той эмиграции, которая ещё верит в Бога. Мы, разумеется, уже не верим в Бога, это всё прошлое. Мы современные люди. Но конечно, есть люди, которые верят в Бога. Знаете, у меня, например, есть бабушка, которая готова отдать что угодно за книгу Евангелия. Не чудно ли?». Я намёк понял и сказал: «Я могу дать вам Евангелие для бабушки». — «О, — возразил он, — не может быть! Евангелие невозможно достать, на чёрном рынке оно стоит огромные деньги!». Я ответил: «Да, но у меня есть Евангелие, и я люблю бабушек. Знаете, моя бабушка дожила до девяноста пяти лет, и у меня осталась слабость к бабушкам, так что зайдите ко мне». Он зашел в моё купе, и я отдал ему Евангелие.

Тут вернулся его сосед по купе, помоложе. Первый быстро сунул книгу в карман и сказал: «Знаешь, мне повезло, я достал книгу Евангелия для моей бабушки». Второй ответил: «Тебе повезло! Я бы тоже хотел Евангелие для бабушки». Первый вышел, а я сказал второму: «У вас тоже есть бабушка? Я могу дать Евангелие и для неё». Он ответил: «Не может быть, чтобы у вас было два Евангелия». — «Да, есть!» — и я дал ему книгу, он посмотрел на неё с опаской и сказал: «Я никогда не читал Евангелие. Знаете, это для стариков, мы-то неверующие». Мы поговорили несколько минут, потом он закрыл дверь, опустил занавеску на окне, встал на колени и попросил: «Благословите меня!».

Как видите, этот момент пути был, несомненно, более важен, чем прибытие в Москву или в Ялту, или в Лондон. Два человека провиденциально, случайно — назовите, как хотите — получили книгу Евангелия, которую даже за большие деньги нельзя достать в России, потому что это запрещённая книга.

На следующее утро в пять часов я снова вышел из своего купе и стоял, смотрел на проплывающий за окном пейзаж. По коридору несколько неуверенной походкой, наталкиваясь то на одну стенку, то на другую, передвигался некто. Он дошёл до конца коридора, обернулся и произнёс: «Ну и шикарный вагон! Должно быть, построили в целях пропаганды для вот того попа». Я сказал: «Не может быть! Вагон не могли успеть построить между моментом, когда я купил билет, и моментом, когда я сел в поезд!». Он посмотрел и меня и сказал: «О, так вы готовы разговаривать?». — «Да». — «Вы понимаете, что я уже позавтракал?». Я ответил: «Да, я это почуял», — потому что от него несло выпивкой на весь вагон. Он подошёл, и мы беседовали часов пять. К концу беседы он был столь же нетрезв, как и в начале, но по ходу разговора он сказал мне вещь, которая, может быть, больше значила для меня, чем для него. Он спросил меня: «Чем вы привлекаете наших детей? Пьянит ли их ладан, или ваши распевы, ваш хор приводит их в какое-то особое душевное состояние, или ритуал богослужения?». Я ответил: «Нет, это Сам Бог». — «Не может быть, — сказал он. — Бога нет, так что должно быть что-то другое». Я сказал ему: «А почему вы спрашиваете?». Он ответил: «Знаете, у меня мальчик девяти лет. Я атеист, моя жена атеист, мы воспитали своего мальчика соответственно. Как-то прошлой зимой погода была отвратительная, жена сказала ему: „На улице дождь, играть невозможно. Цирк открывается только в три часа. Хочешь, я отведу тебя в место ещё более забавное, чем цирк, — в церковь?“. Мальчик согласился, и они пошли. Он простоял, не шевелясь, всю службу, вернулся, ничего не сказал, но на следующее воскресенье в то же время он стоял наготове, в пальто с шарфом и в шапке. Моя жена (продолжал этот человек) спросила его: „Ты куда?“. — „Разве мы не пойдём в церковь?“. — „Конечно, нет! Почему тебе захотелось снова в церковь?“. И мальчик ответил: „Мне было там так хорошо!“».

Вот ещё момент этого путешествия, не его начало, не его конец, даже не его цель. Мы говорили с этим человеком не только о его мальчике, но и о том времени, когда во время войны он был пилотом бомбардировщика, когда я был во французском Сопротивлении и т. д. Но то время, которое мы провели вместе, было путём в самом глубоком смысле слова, не туристическим времяпрепровождением, которым я занимался, отчаянно скучая, в Ялте или мог бы иметь его в любом другом месте. Вся суть была в нём.

Что же это означает для нас? Это означает, что на пути от земли к Небу или из Ялты в Москву, или с одного места в другое, короткий ли то путь или длинный, нет ни одного момента этого пути, который не мог бы быть полон значения, если бы мы, вместо того чтобы смотреть только на цель, не обращая внимания на дорогу, были внимательны ко всему, что случается на пути. И что в качестве введения к пути паломника, о чём ранее упоминалось, лежит отношение художника в отличие от отношения человека, который пустил корни в одном месте и хочет обладать землей. Паломник — тот, кто не обладает ни дорогой, ни окрестной землей, не обладает ничем из того, что он оставил за собой, ничем из того, к чему он идёт. Он смотрит на всё в духе свободы художника, смотрит на предметы как таковые, смотрит на человека, мужчину или женщину, как такового, как таковую.

Знаете, есть детский рассказ о человеке, от которого требовали ответить на три вопроса: кто самый важный человек в твоей жизни? какой момент самый важный в твоей жизни? какое самое важное дело в твоей жизни? Как все детские рассказы, действие его развивается, пока мудреца не выручает маленькая девчушка, которая пасёт гусей. Она говорит ему: «Самый важный момент в жизни? Так ведь это настоящий момент, потому что прошлое ушло, а будущего ещё нет. Ты существуешь и можешь быть только в настоящем. Самый важный человек в твоей жизни — тот, с которым ты сейчас находишься, другого ведь нет. А самое важное дело в жизни — этому человеку в настоящий момент сделать то, что ему нужно». И мне кажется, если думать о паломничестве именно так, не сверяясь с будущим или с возвращением, или с тем, что я буду рассказывать об увиденном друзьям и родным, стараясь вести записи в дневнике или записной книжке, чтобы ничего не забыть и суметь пересказать всё, — если просто отдаться событиям, тогда паломничество делается преображающим переживанием, подобно тому, что переживает художник, если смотрит на что-то как на вещь в себе. Оно существует не ради него или благодаря ему, оно просто существует, и он может смотреть и видеть. То же самое относится к встречам с людьми, когда мы видим и слышим, если только смотрим ради того, чтобы видеть, и слушаем ради того, чтобы слышать, а не просто бросаем мимолетный взгляд, чтобы собрать информацию или воспоминания, к которым мы вернёмся в будущем.

Кроме того, у паломничества есть замечательное свойство. Это — неожиданность того, с чем вы встречаетесь. Вероятно, если вы собираетесь в Иерусалим или в Рим, вы озаботитесь тем, чтобы прочесть путеводитель или рекламный проспект, и вы всё знаете: когда город был построен, кто его строил, что там происходило и т. д. Но суть не в этом. Возможно, вы всё это знаете, но ничего не увидите, потому что видеть можно, только если приобщаешься тому, что видишь, а это в свою очередь возможно, только если допустить до себя встречу во всей неожиданности её невиданной новизны. Если пытаться спроецировать на Колизей или на пирамиды или на что бы то ни было то, что вы прочитали, и сверяться: да, высота такая, как там было сказано, и материал указан был верно, и вес совпадает, — вы пройдёте мимо пирамид, мимо Колизея и всего остального. Суть проблемы в том, чтобы осознать: вы вырваны из своей привычной обстановки, вы не опираетесь на всё то, что есть в вашей комнате или в доме, или на рабочем месте, или на привычных друзей. Вы абсолютно одни в просторном мире, крупица, — пусть вокруг вас имеются и другие крупицы, другие туристы или паломники, каждый из них так же потерян, как и вы, разве что вы отказываетесь освободиться от предвзятости и смотреть свободно. В таком состоянии вы можете воспринять впечатления от того, что возникает перед вами, но очень важно то, что французы называют depaysement^[2], полная потеря связи со своим привычным окружением; вы не можете предвидеть, что представится вашему взору, вы не можете предсказать, что случится. В каждый момент вам предстаёт неожиданное, и чем оно неожиданнее, тем лучше для вас, в противном случае, как я уже сказал, вы убьёте неожиданное, проецируя то, что знаете, на то, что на самом деле неведомо, потому что значение и красоту Иерусалима или любого другого места узнаёшь не из путеводителя.

Если обратиться к Ветхому Завету, там это видно очень ясно. Например, Господь обращается к Аврааму и говорит: «Оставь свою землю, оставь своих родных и иди в место, которое Я укажу тебе». Он даже не говорит Аврааму, каким путём ему идти. Он говорит: «Оставь всё привычное, оставь то, что стало частью тебя самого, с чем ты так сжился, чего уже не замечаешь, и иди в неведомое, иди, просто прислушиваясь к тому, что Я скажу, иди в том или другом направлении и остановись, когда Я скажу тебе». Может быть, вам показалось странным моё утверждение, будто то, что нас привычно окружает, становится для нас практически незаметным. Дам вам пример того, что я имею в виду.

Несколько лет назад меня пригласил выступить капеллан одного из университетов. Я говорил о том, что такое встреча, о том, как важно смотреть и уметь видеть то, что перед вами, и слушать с тем, чтобы слышать то, что говорится. И в конце собрания капеллан (ему было пятьдесят с лишним лет, он был давно женат) сказал мне: «Как можно помнить лица? Я вижу так много людей!». Я ответил: «Если вы видите так много лиц и не помните ни одного, вы работаете впустую, но и люди, обращающиеся к вам, просто теряют время». Он возразил: «Но как это возможно?». Я спросил его: «Помните ли вы лица, которые вам привычны?». Он подумал минуту и ответил: «Думаю, что помню». Тогда я сказал: «Хорошо. Закройте глаза». Он закрыл глаза, и я предложил ему: «Можете ли сказать мне, какого цвета глаза вашей жены?». Он задумался и через некоторое время сказал: «Не могу вспомнить». Видите ли, в чём дело: пока он был влюблен в неё, он, вероятно, ничего не замечал, кроме её лица, он знал каждую его черточку, помнил её глаза. Потом они поженились, и вместо того, чтобы смотреть друг на друга, они пошли по жизни вместе, плечо к плечу, рука об руку, и ему некогда уже было всматриваться в цвет её глаз. Он уже не замечал, что глаза её серые, он только знал, что она готовит еду и подчиняется ему, капеллану. Вот так мы очень часто перестаём видеть окружающее. А паломничество заставляет нас видеть, потому что оно не связано с прежними отношениями с кем бы то ни было или с прежними впечатлениями. Авраам был вырван из своего привычного окружения, к которому он так привык, что мог найти всё с закрытыми глазами, был ведом от места к месту, всё было неизвестно, чрезвычайно интересно, опасно или чудесно, но всегда ново, ново. Именно новизна и важна в паломничестве.

Конечно, паломничество имеет цель. Можно отправиться в место, которое почитаешь, можно поехать в Иерусалим, в место, где жил Господь Иисус Христос, Сам Бог воплотившийся. Можно поехать туда, где покоятся останки святого, которого чтишь. Но если путь был пройден без внимания, то как бы не пропустить и саму встречу. Потому что неумение видеть настолько привычно нам, если мы не научимся смотреть на лица и принимать их, слышать голос говорящего (я не имею в виду «голоса») и воспринимать его, воспринимать все оттенки взаимоотношения, то невозможно просто принять решение: «В следующие два часа я буду внимателен», потому что внимание, восприимчивость рождается от длительной и серьёзной прошколенности.

В России паломничества всегда были любимы, потому что люди не настолько укоренены в земле, как богатые землевладельцы, или как дельцы на Западе привязаны к своим будто бы прочным владениям. Вы, наверное, помните притчу Христову о званых на пир. Один сказал: я купил поле, мне нужно посмотреть его; второй: я купил пять пар волов и должен испытать их. Это означает: у меня есть кусок земли, она моя, я буду владеть ею, мне не нужно Твое Царство. Оно настанет, когда я умру, но пока мне важен этот мой клочок земли, ничего больше мне не нужно. Или: у меня есть цель в жизни, я должен выполнить нечто, у меня есть призвание (это про волов). Или: я женился, мне достаточно собственного счастья, какое мне дело до Твоего пира, до Твоего счастья... Вот что случается, когда мы настолько становимся как бы оседлыми, что не способны уже оторваться от того, что нас окружает.

^[1] Выступление на межцерковной конференции 5 февраля 1985 г. Пер. с англ. © Metropolitan Anthony of Sourozh Foundation, 2009
^[2] Смена обстановки; потерянность, отчужденность.

[1]  [2]