Внутренняя достоверность Евангелия

[1]  [2] 

В семинарии мы слышали скучные рассказы о «святых отцах», учили «о» сочинениях их в церковной истории и истории проповеди. Но никогда и никто не брал в руки ни одной книги из их творений. Боюсь обвинять, но сомневаюсь, чтобы и сами учители интересовались ими — вне учебника… Но пока, собственно, не о них хочу говорить, а лишь об одном случайном отрывке.

В академии (не сразу) мне пришлось читать творения св. Иоанна Златоуста, кажется, толкование на книгу Бытия. И вот в одном месте я встретил у него мысль приблизительно такую: если ты — советует он слушателям его бесед, — чего-либо не понимаешь в Писании, то не печалься об этом, а прими просто на веру, без рассуждения, ведь это же есть Божие Слово, а Бог говорит одну истину… Принимай же ее со всею несомненностью по одному тому, что она есть Слово Бога…

Нечто подобное, хоть и в других выражениях, прочитал я тогда и, как бывший семинарист, воспитанный в идолопоклонстве уму, задумался с сомнением: да неужели сам Златоуст верит и думает так, как говорит другим? Неужели он так «просто» верит Слову Божию, как какая-нибудь деревенская крестьянка?

И признаюсь: не поверил я тогда даже Златоусту… Нет, думалось, это он в педагогических целях лишь простецов убеждает так просто думать и веровать в Слово Божие, в Писание: а сам — не может так думать. Да это для него, — судил я по себе, — и невозможно. Как? Он, такой гениально-умный и ученый человек, и чтобы он так по-сельски просто веровал?! Невозможно!

Это не вмещалось в мою голову…

Увы! Я еще не был «сроден» ему с этой стороны, а потому и «не вмещал» (Ин. 16, 12) его. И нескоро я мог вместить. Почему же? Этот случай дает мне возможность поднять общий вопрос о значении для живой веры «Слова Божия» или «Священного Писания».

Может быть, покажется некоторым странным: как это я, семинарист, да еще и верующий семинарист, так недоверчиво отнесся к словам Златоуста, а точнее, к силе Писания? Приподниму немного завесу над этой странностью — не всем, вероятно, известною.

У нас, в духовном училище, а еще более в семинарии, установилось чрезвычайно нелепое отношение к Библии, к текстам, к Слову Божию: холодное недоверие… Еще когда мы учили Катехизис м. Филарета в школе (вещь, достойная всякого уважения для начинающих), то приводимые тексты никогда не действовали на нас убедительно. Например: Бог вездесущ. Откуда видно? И тотчас приводятся слова Псалмопевца: «Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на небо, Ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси» и т. д. и т. д. Вопрос «доказан» и исчерпан… Мы выучивали, отвечали. Но не убеждались. Что же это за доказательство, думалось в маленькой головке нашей. Ведь Слово Божие и Бог — это все вместе соединено… Это же верующий исповедует лишь свою веру. А мне нужно какое-то постороннее «доказательство», что это действительно, «объективно», верно… Как это можно было сделать? Ответ готов: умом.

Вся школьная мудрость пропитана была верою в превосходство разума над верою, рационализмом, схоластическим методом «доказательств» предметов веры… Но ума в духовной школе не упражняли ни учителя наши, ни тем более мы, младенцы. И потому оставались мы неудовлетворенными…

А в семинарии еще более возросло это холодное отношение к Библии. Начать с того, что мы никогда глубоко не только не чувствовали сердцем, но даже и не задумывались над самыми этими словами: слово, речь, беседа, откровение Божие… Бог говорит… Правда, что-то в 1-м классе говорил нам преподаватель Св. Писания Л. по этому поводу: о важности, о ценности, о благоговейном отношении и проч. Но все это летело мимо сердца нашего: не к чему было прилепиться, — не любили мы еще Слова Божия… А лишь любовью дается знание (1 Кор. 8, 3). И мы очень редко, лишь в ответах, называли Писание «Словом Божиим», а большей частью говорили о Библии или о Священном Писании, или короче — о Писании. И хотя нас учили, что перед чтением «Слова Божия» нужно помолиться, перекреститься и даже поцеловать его, но никогда мы этого не делали (и не помню, чтобы делали и сами учители). Если бы они это сделали, что, собственно, было бы и верно, и прекрасно, и поучительно для нас, — то мы бы потихоньку над таким чудаком смеялись бы. А вот когда стояли в храме, и на всенощной, в чинном порядке, подходили и «прикладывались» к Евангелию, — то это было совершенно естественно и почтенно, и благоговейно… И слушали в церкви Евангелие с истинной верой и святым благоговением…

Но на уроках было совершенно иное: учеба, что ли, но только мы не оказывали никогда почтения к Библии. Ни к ее внутреннему содержанию, ни даже по внешности. Нам в 1-м же классе семинарии раздавалось от Синода в дар по экземпляру Славянской Библии — на весь курс учения. Мы брали ее и равнодушно, с другими учебниками, клали в парты. Были, говорят, иные примеры, будто при окончании семинарии ученики со злорадством рвали Библии и разметывали по классу. Я не помню такого повального безобразия. Разве один-два из озорников, да и то в первых классах, рвали святую книгу, но другие этого не делали, а просто не интересовались. И так-то к 6-му классу у многих из нас Библии куда-то пропадали… Не знаем куда. А в последних 2 классах мы пользовались уже русско-славянским Новым Заветом.

Но если Библия была таким же учебником, как и другие (история, алгебра, геометрия, психология и проч.), то и отношение к ней было совершенно подобным: холодным. Раз учебник, то уже неинтересно! Вот если было бы что «запрещенное», недозволенное — тогда иное дело. И внутренне Библия нас никогда не захватывала. Не то, что мы не верили в содержание ее: все принимали, но ко всему относились равнодушно: создание ли мира из ничего; переход через Чермное море, чудо Ионы во чреве кита , и проч. — всему веровали: а наука школьная еще и «доказывала» возможность чудес, стараясь свести на самую малость тайну чуда, но зато — объяснить по возможности более естественно, «реально». Ну, кит-де, может быть, и не собственно кит с его малым горлышком, не способным будто проглотить человека, а китообразная акула, или вообще большая рыба, в просторечье называемая китом, и т. д. Или вода не просто расступилась на две стены: по правую и левую сторону евреев (Исх. 14, 22), как это очевидно сказано в Писании, — а вот ветер согнал ее с залива в море (о ветре тоже упоминается, ст. 21). Конечно, учители не отрицали слов Писания, но им все же хотелось «доказать» как-нибудь «естественно», а не сверхъестественно. И мы, семинаристы, именно этого, умственного доказательства, хотели. А простой веры мы (вероятно, и учители) боялись — как дела если не невозможного, то малодостоверного… Так уж поставлена была вся наша школа: схоластически-рационально. Конечно, не всегда этот метод был бесплоден, — для сердца. Например, припоминаю сейчас чуть ли не единственный случай о. космологическом «доказательстве» бытия Божия… Я еще был мальчиком 1-го класса семинарии; со мною шел «воспитанник» 5-го класса, А—в, по берегу реки Цны, и почему-то заговорили о Боге: он мне рассказал (из курса философии в 4-м классе семинарии) об этом доказательстве: всему есть причина и начало, нужна она и для мира, сам он из ничего не мог явиться; следовательно — нужно было творческое действие иной Первопричины, т. е. Бога. Следовательно, Бог есть.

И когда я услышал это, мое верующее сердечко так порадовалось и заиграло, что я чуть не видел уже Его, «Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым»… Очень радовался… Сердце мое всегда искало подкрепления в своей вере. После я узнал и о кантовском критицизме всех «доказательств», но тогда я рад был. И другие «рациональные» объяснения все же помогали держаться вере против волн сомнения и натиска неверия. Спасибо за то и семинарским наукам…

Но, как я уже повторял, еще больше было вреда от этого «умственного» метода: мы приучились бояться «тайн», унижали простую «деревенскую» веру, считали ее недостойною «образованных» людей «нашего» интеллигентного века. И потому Писание нам было неубедительно: оно не доказывало, а лишь утверждало. Мы же хотели доказательств, «оправдания» его со стороны. Таким образом, получалось полное извращение: Бог чрез Писание хотел открыть и утвердить истину — о мире, о человеке, истории, спасении, — чтобы люди не мучились неведением или не впадали в ложь. А мы Богу (!) не доверяли, а требовали еще подтверждения Ему… Не нелепо ли? Читал я, как некий ученый англичанин поднес своему королю большое ученое сочинение — в защиту Библии. Король принял, поблагодарил, но разумно заметил: «Я доселе думал, что все прочее нуждается в защите и доказательстве Библиею, а вы защищаете ее саму?» Король был, несомненно, и более верующим и даже более умным, но, следовательно, логичным человеком, чем ученый…

Вот то же самое было и с нами — «духовниками» и особенно семинаристами. Только, к несчастью, у нас не было таких королей вокруг и не было еще своего «царя в голове» и опыта. У нас было мало еще подлинной, горячей, глубокой веры в Бога; но не хватало еще и глубины ума, чтобы понять действительную важность и чрезвычайное значение для истины Слова Божия.

Вот почему я не поверил и святому гениальному Златоусту, его искренней простоте. Но, с другой стороны, не мог я заподозрить его и во лжи, хотя бы и благонамеренной, ради «малых сих»: это не мирилось со святостью его лика и с искренностью тона. И я так и остался в раздумье, а больше не верил ему… Чего сам не переживешь, тому и в других не веришь! (все по тому же закону познания — сродству).

Я много раз замечал, как неверующие люди не верили моей искренности в вере. А я не мог понять: как было можно, например, не читать Горького и даже не интересоваться вообще литературой? И когда я от одного ученейшего богослова услышал об этом — то искренно … пожалел его: какой он «необразованный»! И как многого лишается!

Все мы меряем — по себе, по своей мерке… И я — долгое еще время — продолжал оставаться при семинарской урезанной одежке: не придавал силы Писанию. Я предпочитал ему — «науку», ум, «доказательства»…

Но постепенно, в течение, может быть, двух лет, я вырос и разобрался в совершенной искренности Златоуста и абсолютной верности его совета… Это продолжало уясняться мне и после; и теперь я сведу воедино свои опыты о Писании, точнее и лучше, — о святом Слове Божием, чтобы поделиться и с вами.

Да, мы, семинаристы, глубочайшим образом были неправы в своем отношении к нему, как со стороны веры, так и со стороны разума. Это теперь мне очень ясно представляется и легко доказать. Со стороны веры — проще всего. Если я — верующий (а мы были верующими, только не глубоко, не живо), то для меня Библия есть «Слово Божие», т. е. через него говорит Сам Бог, Дух Божий. «Все Писание богодухновенно» (2 Тим. 3, 16). Так как же я могу не принимать его? Как могу сомневаться? Как могу еще ему искать в чем-либо низшем опору? — Совершенно очевидная нелепость! Так почему же мы не видели ее тогда? Потому что недостаточно веровали, слабо веровали, не живо веровали… Вера была «по преданию» больше… А еще и потому, что были вот заражены чрез меру школьной «верой» в ум, — как и все интеллигенты этого периода (XIX века, особенно второй его половины).

Но потом я подошел к вопросу о Слове Божием — «от разума». Это было уже после, когда я постепенно выяснил себе основы религиозной и всякой иной гносеологии (теории познания). Тогда я увидел совершенную — до самоочевидности — несостоятельность ума в области предметов веры, полную непригодность, неприложимость, даже противозаконность его в несвойственной ему сфере мира сверхъестественного…

[1]  [2]