Где живут счастливые?

Это перед самым Новым годом, всего за несколько часов до него, мы, измотавшиеся от предновогодней суеты, торопим время — скорее бы уж, всех дел не переделаешь. А за месяц до праздника, когда хлопоты ещё только обозначились в нашем календаре приятными мыслями о подарках, о новом рецепте пирога, о купленном к случаю платье или хотя бы ненадёванной кофточке, светло на душе, желанно. Скоро Новый год…

В это самое время я и встретила его на автобусной остановке, весёлого, бородатого, бодрого, будто только что из-под ледяного душа и — нетерпеливого к жизни. Из большого рюкзака его торчал пучок чего-то бело-рыжего.

— Борода, — заговорчески прошептал он. — Там у меня борода, а ещё варежки, а ещё кушак и красная шуба с белой оторочкой.

— Дед Мороз! — догадалась я. — Виктор Иванович, ты опять в Деды Морозы?

— Попросили на нашем заводе. Не отказался. Нельзя отказывать людям в радости. Тем более, детям.

Мы попрощались, предварительно пожелав друг другу в Новом году всего самого, самого… А через две недели встретились вновь. Но уже в автобусе и времени для разговора было минуты три.

— Где борода, где кушак? И куда вообще Дед Мороз делся? — пошутила я, очень обрадованная встрече.

А он шутку не поддержал.

— Сдал костюм, сдал. Хватит. Отыгрался. Больше не уговорят.

— А как же радость? Нельзя отказывать людям… Он посмотрел на меня тяжёлым взглядом и направился к выходу, бросив:

— Заходи. Поговорим, если интересно. Жена будет рада, да и дети тоже.

Я махнула рукой человеку, которого не узнавала. И,конечно, позвонила вечером.

— Приходи. Чаю заварю фирменного, с душицей, мелиссой и чуть-чуть смородинового листа.

И вот сидим на кухне. Пьём фирменный чай, а разговор никак не начинаем. Помогла фотокарточка, сиротливо притулившаяся к будильнику. Борода, кушак, с белой оторочкой шуба. Рядом Снегурочка, воздушная, изящная.

— Узнаёшь?

— Тебя-то, конечно, а вот девочку…

— Мальчик это. Мой Андрей.

Сидящий рядом Андрей смущённо улыбнулся.

— За что тебя отец в Снегурочки-то определил?

— Деньги нужны, — просто ответил мальчик. — Папе за Деда Мороза заплатили, мне за Снегурочку. В два раза больше получилось. Зачем на стороне-то искать? Для нас деньги нелишние.

— Андрей, — обратилась я к мальчику, когда отец вышел. — Что-то я насчёт Нового года никак не пойму. Случилось что? Почему папа такой напряжённый? Да и ты…

— Он очень переживает, очень. Мы несколько дней по квартирам ходили, нам столько адресов дали, только успевай, и, представляете, в каждом доме беда. Ну не совсем беда, а будто не праздник… А папа, он же артист! Он и стихи подготовил, прибаутки всякие, а было такое, что молчал. Входил и молчал. А один раз даже заплакал. Я сам видел.

Фирменный чай с мелиссой и чуть-чуть смородинового листа. Грустные глаза всегда весёлого человека. Четырнадцатилетний Андрей. Фотокарточка, за которой тикает будильник. Жена, приютившаяся рядом с вязанием. Не буду пересказывать рассказ Виктора Ивановича. Пусть расскажет сам. Так вернее.

«Накануне вечером дома репетировали. Я заготовил подробный список детей: возраст, пол, имя. Хотелось каждого чем-то неожиданным порадовать —стишком, песенкой, фокус показать. Подарки, так договорились на заводе, родители купят сами и припрячут до случая. Я приду, они мне вручат потихоньку, известное дело…

Первыми мы поехали куда, Андрей, я что-то не помню? Да, да, к одной нашей вахтёрше, у которой дочь уехала в Китай на заработки и оставила ей дочку, внучку, значит. Вахтёрша в внучке души не чает. Купила ей в подарок набор детской посуды — чайник, блюдца, хорошенькие такие, по синему фону розовые цветочки. Я эту посуду в мешок и вперёд.

— Машенька? Тебя Машенька зовут? Долго я до тебя добирался, Машенька, лесами, полями шёл, устал. Дай деду стул, дочка. Дед с дороги отдохнёт.

Маше лет десять. Из-под насупленных бровей смотрит на меня немигающими глазами. Стул не даёт. Подсуетилась бабушка, ткнула под меня табуретку, усадила.

— Стишок, Машенька, стишок расскажи, — заволновалась бабушка.

— Сама рассказывай, — отрезала внучка и опять на меня — немигающими глазами.

А мне куда деваться? Надо продолжать игру, отрабатывать трудодни.

— Ну не надо стишок, не надо. Сейчас мы тебе подарок дадим. Что у нас, внучка, в мешке для Машеньки?

Внучка, пошарив для порядка в мешке, вытащила коробку с посудой. В глазах девочки затеплился интерес к жизни.

— Вот. Вот тебе подарок, — посуда осторожно переправилась в Машины руки. Девочка нетерпеливо открывает коробку и вдруг со злостью запускает ею в бабушку. Посуда не разбилась. Только разлетелась по пушистому паласу в разные стороны: блюдца, чайничек, ещё блюдце…

— Я тебя что просила купить? — кричала девочка, позеленев от злобы, — а ты мне посуду, сама в неё играй, дура, дура…

— Ах ты, дрянь, — схватил я девочку за руку, — ах ты дрянь, — какие уж тут прибаутки, еле сдержался, чтобы не дать ей хороший подзатыльник. Губы Маши задрожали от обиды, она изо всех своих десятилетних сил шибанула дверью в соседнюю комнату и завыла там по-бабьи, протяжно, душераздирающе.

— Простите, простите, Виктор Иванович, нервная она, мать уехала, я с ней… Никаких сил нет. Может часами лосины перед зеркалом примерять. У неё их восемь пар, разные, в Китае они копейки. А меня она просила, этот, как его, с наушниками, дорогой очень, не осилила. Думала, посудой угожу, да вот не угодила.

Так и ушли мы из квартиры под вой Маши и виноватые причитания старой вахтёрши.

У Кати из шестого цеха пятилетний мальчик. Он-то Деду Морозу обрадовался. Волнуясь, рассказал стишок про снежинки, повёл к ёлке, даже шоколадку подарил. А я ему из мешка — пожарную машинку! Красную, громыхающую! С поднимающейся лестницей! Артём поиграть побыстрее хочет, а мама приглашает гостей на кухню, чай попить. Пирогов напекла Катя, готовилась. Съели по пирожку. Андрей толкает — пора.

Направились к выходу, и случайно задел я своим посохом дверь в соседнюю комнату. Раскрылась дверь, и увидел я в инвалидной коляске старого человека, сгорбленного, укутанного пледом.

— Кто там, Катя?

— Да отец, отец, — торопливо сказала Катя и прикрыла дверь. — Он плохо ходит, сидит целыми днями…

Я уже взялся за ручку входной двери, но вдруг почему-то вернулся. К отцу…

— Здравствуйте, дедушка, — шагнул я навстречу. — С Новым годом вас!

Дед взглянул удивлённо, радостно. Потом коснулся рукой моего посоха. И то ли спросил, то ли воскликнул:

— Дед Мороз?!

— Дед Мороз, — подтвердил я. — Дай, думаю, зайду к такому старому, как и я, деду. Дай, думаю, скажу ему — с Новым годом! А ещё спасибо скажу за жизнь честную, трудную.

— Сынок, сынок, — засуетился дед, — ты как попал-то сюда, в мою келью?

— Специально пришёл. Знаю, живёт в этой квартире старый, заслуженный человек. Пришёл поздравить.

— Меня? Специально меня? — руки у деда задрожали.

Подарок, подарок нужен, а нет подарка… И вдруг в кармане шубы нащупал я шоколадку, подаренную Артёмкой. Есть подарок!

— Вот. Шоколадку принёс. Пусть весь год жизнь у тебя будет, дедушка, сладкая, как эта шоколадка.

— Какое там, — махнул он рукой, — старость, она, сынок, сладкой не бывает. Она такая горькая, не приведи Господи. Нет, скажи честно, ты специально ко мне пришёл?

— К тебе, к тебе, что я, врать, что ли буду!

— Ко мне, ко мне, — старичок заворочался в своём кресле, — вот оно какое дело, знают меня, знают. Что не ел чужой хлеб Григорий Иванович, честно жил. Ты уж извини, что я в таком виде. Гости ко мне не ходят, я по-домашнему. Но я сейчас… Он стал приподниматься, опираясь на подлокотники кресла. А поднявшись, крошечными семенящими шажками направился к гардеробу. Трясущимися руками открыл его и достал чёрный в серую полоску пиджак с звенящими на нём медалями. Попросил — помоги надеть, сынок. Я плакал. Я плакал, понимаешь? И винился в эту минуту перед всеми такими вот забытыми, дряхлыми, изболевшимися, изжившимися людьми, которых в лабиринтах наших домов с благополучно светящимися окнами несть числа. Старость сладкой не бывает… Но она бывает хотя бы достойной, если не одинока. Если нет с ней страшного чувства отработанной пустой породы, если не видит она, что её терпят, что она в тягость, если вспоминают её хотя бы по праздникам.

В лифте мы стояли друг от друга отвернувшись. Но я заметил, что у Андрея размазан по щекам грим. Хорошо ещё, что он не увидел моих «скупых мужских слёз».

— Пойдём, пап, домой, — попросил Андрей на улице. — На сегодня хватит.

Но я уговорил его зайти ещё в ближайший дом. В квартире шла пьянка, и Деда Мороза там ждали только завтра. Девочка в комнате рисовала, а на кухне мама принимала гостей кавказской национальности. Гости дали Снегурочке два мандарина, а мне налили до краёв стакан.

— Не пью на работе, — отговорился я и спросил тихо хозяйку, — подарок-то дочке купила?

— Подарок… Да нет ещё… Завтра куплю, завтра, с получки, скажу, от Деда Мороза.

Тут меня прорвало:

— Бегите, — говорю гостям, — в магазин, пока открыт, и купите девочке подарок. Девочке нужна игрушка. Хорошая. Идите. А я тут подожду.

А ведь пошли. Засуетились, загремели лифтом. Через пятнадцать минут пришли с Барби и… бутылкой «Распутина». Гулять так гулять.

Девочка обрадовалась подарку. Прижала куклу к себе, тихо сказала «спасибо» и ушла в комнату, прикрыв дверь поплотнее.

Вечером дома нам не хотелось рассказывать о прожитом дне. Слава Богу, досталась жена с понятием, в душу лезть не стала, догадалась — что-то неладное у нас на сердце.

Утром Андрей попробовал от роли Снегурочки откосить.

— Может, ты один, пап? Сколько можно рядиться и гримироваться?

И тут я очень испугался. Если я один шагну сегодня в этот омут квартир, где ждёт меня не весёлый Новый год, а тяжёлое дыхание будничной жизни, в которой почти как у Толстого: все несчастливые семьи несчастны по-своему, я не выдержу. Сорвусь и долго ещё не смогу прийти в себя.

— Мужчины друг друга в беде не бросают, — напомнил я своему четырнадцатилетнему сыну.

И мой мужчина, вздохнув, пошёл обряжаться Снегурочкой.

В очередной квартире при нас с Андреем раздался телефонный звонок. Межгород. Сын сообщил матери, что никак не сможет приехать к ней на Новый год. Изменились обстоятельства. Она заплакала и кивнула на холодильник — кому я всё это наготовила… В другой квартире молодая пара подвела меня к кроватке девочки, которая от рождения не ходит. Девочка приняла слабыми ручками большой, в серебряной бумаге свёрток и отвернулась к стенке. В третьей… Я могу рассказывать очень долго. Давай лучше чай пить».

— А кто был последним в вашем новогоднем марафоне?

— А последними были два мальчика-близнеца. Мама ушла куда-то, и они умудрились уронить люстру на пол. Катались на ней, что ли. Сидят, ревут.

Я им:

— Не ревите, я же Дед Мороз, у меня все электрики в городе знакомые. Сиди, Снегурочка, с ребятами, а я за электриком побегу.

Прибежал домой, переоделся, взял дрель, тестер и бегом обратно. Вижу — сидят близнецы на полу вокруг люстры, а Андрей им как Шахерезада какую уж по счету сказку…

Прикрепили люстру. Успели до мамы. Так и пришли домой. Андрей — в костюме Снегурочки, а я с дрелью. И знаешь, так мне в новогоднюю ночь тоскливо стало, так невесело, давай, говорю своей Валентине, выпьем. Налили по рюмочке.

— Давай выпьем за Григория Ивановича, чтобы не был так одинок на старости лет, за тетю Дашу-вахтёра и ее непутёвую Машеньку, за маму Машенькину, чтобы заработала она денег на сто лет вперёд и никуда от своей дочки не уезжала. За каждое светящееся в нашем городе окошко, за людей наших — измотанных, затюканных жизнью, нервных, немощных, обездоленных, обманутых…

А за счастливых пить будем? — спросила жена.

— Да где они, счастливые-то? Сколько ходил, не видел…

— Да вот они, — кивнула Валентина на сидящих за столом Андрея, старшего нашего Дмитрия и совсем маленького Дениску. Вот они, с тобой рядышком. И слава Богу, всё у нас пока хорошо. И ёлка. И подарки. И даже свой Дед Мороз со Снегурочкой.

Спасла меня Валентина в ту новогоднюю ночь. Думал, уж совсем не одолеть подступившей к сердцу печали.

— Вот и всё, что рассказать хотел. Ещё чайку выпьешь?

Рис. Тамары Твердохлеб