«В служеньи том есть
смысл великий…»

Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл рассказывает о своей семье

[1]  [2] 

«Бояться нужно только Бога…»

— Отец Василий был человеком незаурядным. Обладал от природы большими способностями, был физически очень сильным. Когда у него спрашивали, откуда эта физическая сила — роста он был небольшого, сухонький такой, но, что называется, жилистый, — то он всегда с улыбкой отвечал: «Сила не своя, а чисто родительская». Словно подчеркивая, что это не его какая-то личная заслуга или результат специальных усилий, а то, что ему досталось в наследство от предков.

До революции дедушка трудился машинистом и механиком на Казанской железной дороге, по всей вероятности, немало преуспел в профессии, потому что водил литерные поезда. А литерными поездами тогда пользовались августейшая фамилия, министры и высшие чиновники государства, всероссийски известные люди. Естественно, что вождение таких поездов поручалось только очень ответственным машинистам с хорошей трудовой биографией и хорошими показателями. Василий Степанович относился к числу именно таких. До революции его труд очень высоко вознаграждался — дед получал до 300 рублей в месяц. Если учесть, что корова стоила 25 целковых, то в пересчете выходило целое стадо. Он был богатым человеком, но семья жила скромно, в небольшом ведомственном доме при депо в городе Лукоянове Нижегородской губернии. Летом выезжали в село Оброчное с детьми, там до сих пор сохранился небольшой деревянный домик, где проводили каникулы. Такой скромный образ жизни никак не соответствовал материальным возможностям деда. Однажды я спросил его: а где же все твои деньги-то? Как же это получилось, что ни до революции, ни после нее ты ничего не накопил? Он ответил коротко и просто: все деньги я посылал на Афон.

У него была семья — семь человек детей, да потом взяли еще на воспитание девочку-сироту. И вот, имея такую большую семью, дед все-таки считал абсолютно необходимым большую часть своего жалования отправлять в монастыри Святой горы. Совсем недавно, будучи в паломничестве на Афоне и посещая монастырь Симона-Петра, я спросил у игумена, есть ли в обители записи на вечное поминовение начала ХХ века? Он сказал, что есть. Я мысленно прикинул, в какие примерно годы дед мог посылать деньги — конечно, до войны 1914 года. И попросил: посмотрите в книгах под 1913 годом русские имена. Буквально через несколько минут мне принесли этот синодик, открыли 1913 год, и я увидел записанной всю нашу семью. И когда совсем недавно настоятель монастыря Симона-Петра приезжал в Москву на чествование Святейшего Патриарха Алексия, то он об этом факте сказал в своем официальном выступлении на торжественном приеме. Думаю, подобные записи есть и во всех других святогорских обителях. Когда я в следующий раз поеду на Афон, то обязательно поинтересуюсь — надеюсь, эти записи хранятся по сию пору.

Дед воспитывал детей в строгих правилах, прививал им с детства любовь к молитве, к богослужению, вся семья его была глубоко религиозной. У деда были замечательные способности к управлению коллективом людей, он был очень сильным неформальным лидером и пользовался большим авторитетом в депо. Когда произошла революция, то очень многие спрашивали: «Как, Василий Степанович, нужно себя вести? Как поступать?». Дед по убеждениям был монархистом и выступал против революции, чем снискал большое уважение со стороны многих православных людей. Но вызывал и ненависть у тех, кто выступал с противоположной позиции.

В какой-то момент его идейные противники решили убрать неудобного человека. Произошло следующее. Он возвращался откуда-то вечером, к нему подошло несколько молодцев, и дед понял: все закончится убийством. Тогда он сказал: «Я мирный человек, не люблю применять насилия, но если кто-то ко мне сейчас приблизится, то я вам обещаю — двое будут покойниками». Он не блефовал, поскольку обладал огромной физической силой, и нападавшие об этом были осведомлены. Был случай, когда, спасая человека, дед поднял за бампер грузовой автомобиль. Кого-то придавило, и он оторвал от земли грузовик! Люди хорошо знали об этом. И, представьте себе, не нашлось в компании налетчиков ни одного, кто первый полез бы в драку. Так дед остался жив.

Ну, а потом произошла революция. Василий Степанович встал на защиту Церкви. Он боролся против обновленческого раскола, который инспирировала в церковной среде новая власть. Причем боролся замечательным образом: вместе со своим братом Захарием они организовали свечное производство в Нижегородской области. А дед находился в близких отношениях с тогдашним Нижегородским митрополитом Сергием (Страгородским), будущим Патриархом, и очень ценил его. С ним координировал шаги, направленные на борьбу с обновленчеством. Хитроумный способ они тогда изобрели. Все старосты храмов, которые приезжали за свечами на завод, неизбежно вступали в контакт с моим дедом и его братом, которые пытались убедить представителей общин прекратить раскол и присоединиться к истинной Церкви. И многих убеждали. А тем, кто оставался при своем мнении, свечей не давали. В результате такого совмещения экономического и идеологического факторов за очень короткий срок абсолютное большинство приходов епархии вернулось в лоно канонического Православия.

Это стало известно в ГПУ. В местной газете была помещена заказная статья «О фанатике-машинисте Гундяеве» — кстати, она у меня есть, ее мне привезли из Санкт-Петербургского государственного архива, кто-то случайно наткнулся, работая с документами. После статьи дед был посажен в тюрьму. А затем отправлен на Соловки. Он был одним из первых соловецких узников. Любопытно, что на Соловках пригодился его талант механика — там имелся посаженный на мель и совсем испорченный пароход. А регулярного собственного сообщения с материком не было. Дед отремонтировал технику, и пароход стал использоваться для транспортных целей. Так Василий Степанович нашел свое место на острове, к нему с большим уважением относились как к специалисту. Он поддерживал добрые отношения со всеми архиереями, которые в то время отбывали заключение на Соловках. И был членом знаменитого Соловецкого собора, который выработал позицию Церкви по отношению к советской власти.

В конце 20-х годов дед был отпущен и примерно до 1931 года находился на свободе. Эти годы он посвятил борьбе за спасение женского монастыря в городе Лукоянове. Ему удавалось отстоять его даже тогда, когда вообще все монастыри были либо закрыты, либо просто уничтожены. Чтобы защитить храмы, он неоднократно ездил в Москву, даже встречался с Калининым. Пораженный встречей с таким необычным ходоком, Калинин — хорошее свидетельство о нравах, которые в то время имели место, — пригласил деда к себе на ужин, с тем чтобы поговорить с заинтересовавшим его человеком.

Особое впечатление на Калинина произвела жизненная позиция Василия Степановича, который откровенно говорил о том, что происходит в стране. За столом присутствовали и другие люди, дед их не знал, но они, видимо, составляли круг единомышленников хозяина дома. В заключение беседы Калинин, обращаясь к своим товарищам, спросил: «Вам не напоминает позиция Василия Степановича нашу позицию, когда мы боролись за свержение монархии? Вам не напоминает все это революционный порыв и подвиг революционера?». Те головами немножко покивали, мол, да, напоминает. А дед сказал: «Нет-нет, погодите, это все не так. Когда вы боролись и делали революцию, вы досыта кушали, а я голодаю. У вас были одежда и обувь, а у меня их нет. У вас был дом, а мне негде главу приклонить». То есть он говорил о том, что защита интересов Церкви в то время была сопряжена не только с потерей социального статуса, но и с нищетой.

Дед собою, конечно, рисковал, но одновременно он рисковал и семьей. Когда его посадили в первый раз, то бабушка очень переживала момент ареста и сказала: «На кого же ты нас оставляешь? Мы же все тут погибнем». А дед ответил: «Нет. Господь не даст вам умереть, потому что я иду в неволю за Него, буду страдать за Него». Бабушка была еще не раз в таком состоянии — мол, ты недавно из тюрьмы, и снова тебя отправляют туда же. Но он всегда говорил: «Бог вас не оставит». И действительно, однажды произошел совершенно поразительный случай — как раз во время голода в Поволжье. Об этом дед часто вспоминал и бабушка рассказывала. Наступил день, когда вся мука в дом е закончилась.

Испекли последние какие-то лепешечки, покушали напоследок, и бабушка сказала детям: в доме нет больше ни единой крошки хлеба. Это означало голодную смерть. В то время умирали от голода целыми семьями. С этими мыслями легли спать. Вдруг ночью раздался сильный стук в окно. И крик: «Хозяйка, принимай груз!». Бабушка выскочила и видит: за дверью стоит огромный мешок, открыла его, а там — мука… И ни одного человека вокруг. Вот эта мука и спасла всю семью, а значит, дала возможность в дальнейшем появиться на свет мне, моему брату, моей сестре. Такое было знамение Божие в жизни нашего рода.

Дед снова сидел, потом находился в ссылках. Он прошел 46 тюрем и 7 ссылок. В последние, уже послевоенные годы, не был в заключении, но скрывался от властей, потому что ему запрещено было проживание в целом ряде мест. Он, как сказали бы сегодня, фактически бомжевал. Иногда находился в Москве, в других городах, спал в каких-то подвалах, в кочегарках — вот так жил. И только уже в конце 40-х годов его положение было легализовано, и он впервые смог приехать к нам в Ленинград. Мы с мамой встречали его на Московском вокзале. Я хорошо помню эту сцену: вышел из вагона сухощавый пожилой человек, мне даже показалось, старичок, с огромным черным фанерным чемоданом, и мама подбежала к нему: «Папа, папа! Мы сейчас возьмем носильщика». А он возмутился: «Какого еще носильщика?» — «Ну как, чтобы помочь чемодан нести…» Дед улыбнулся, снял ремень, перевязал им чемодан, взвалил на плечи, и мы пошли. Эту встречу я хорошо запомнил.

Отец мой принял священный сан в 1947 году. А примерно лет через десять после этого сан принял дедушка. Он у нас в Ленинграде жил долго, потом вернулся к бабушке, там находился. А затем встал вопрос о принятии сана. Он сначала стал диаконом, потом священником. И все его служение проходило в Башкирии, в селе Уса-Степановка. Дед нам рассказывал о ваших краях, он приезжал в это время. Конечно, трудно было даже представить, как человек в таком преклонном возрасте, а ему в ту пору было около 80 лет, служил в церкви. Рассказывал, что он за 14 километров ходил причащать больных. Во времена хрущевских гонений возникла опасная ситуация, связанная с закрытием храма в селе Уса-Степановка. Я помню переписку по этому поводу деда с отцом — дед насмерть стоял, защищая храм. Держал его своей силой до последнего, и церковь тогда не была закрыта.

Но в конце 60-х годов дед стал слепнуть и понял, что больше служить не сможет — просто опасно было совершать литургию, ведь там священник имеет дело со Святыми Дарами. Тогда он собрался и поехал в Москву, к Патриарху Алексию I, который его очень ласково принял. Дед поведал ему о всей своей жизни. И сказал: «Ваше Святейшество, без Вашего личного согласия я не могу покинуть приход, потому что он будет закрыт. Никто там служить не станет». Дед получил благословение Патриарха, который напутствовал его словами: «Вы, отец Василий, и так всю свою жизнь посвятили Церкви Божией и сделали столько, сколько другому человеку не под силу. Живите спокойно, считайте, что вы совершили все, что могли. Можете возвратиться к себе домой, к своей семье». И дед уехал. Храм после этого закрыли.

Дедушка скончался 31 октября 1969 года. Я в том же году, 1 июня, получил священный сан, стал иеромонахом и вместе с братом совершал отпевание дедушки в селе Ичалки недалеко от села Оброчного. Теперь это Мордовия. Бабушка Прасковья — она была на пять лет моложе деда — будто догнала его во времени: умерла также 31 октября и в возрасте своего покойного мужа — в 1974 году.

Корни у нас по линии деда из Астрахани. Отец дедушки Василия — Степан переехал в Нижний Новгород и перевез семью. Такова история нашей семьи.

Дед, конечно, оказал огромное влияние на формирование моего отца и на мое становление тоже, потому что передо мной был образ человека несгибаемой воли, абсолютно преданного Богу. Дед никогда ничего не боялся, и я часто цитирую его. Незадолго до смерти он, обращаясь к нам, детям, говорил: «Никогда ничего не бойтесь, в этом мире нет ничего такого, чего следовало бы по-настоящему бояться. Нужно бояться только Бога». Если бы это сказал человек изнеженный, какой-нибудь теоретик, который дальше своего кабинета жизни не видел, то, возможно, его слова не прозвучали бы столь убедительно. Но человек, прошедший столько тюрем и ссылок, знал, о чем говорил. В этих словах была значительная и, видимо, очень важная часть его реального религиозного и жизненного опыта. Он был в этом убежден и это убеждение старался передать нам.

Если говорить о моем отце, то родился он в 1907 году в Лукоянове Арзамасской губернии. Окончил среднюю школу. Был иподьяконом у местного епископа. Желая стать священником, папа мой направился на учебу. В то время все духовные семинарии и академии были закрыты. Но в Ленинграде существовал Богословский институт. Он был создан о. Николаем Чуковым, настоятелем Казанского собора, который позже стал митрополитом Ленинградским и Новгородским Григорием. В бытность его еще священником он создал это замечательное учебное заведение, где преподавали бывшие профессора Санкт-Петербургской Духовной академии и профессора Санкт-Петербургского университета, не пожелавшие оставаться на работе в светской сфере. Поэтому уровень преподавания в этом учебном заведении был очень высоким. Но Богословский институт был закрыт. Отец мой не доучился. Хотел пойти в медицинский институт. Его не приняли, потому что он из Церкви пришел. Служил в армии, окончил механический техникум. Затем — военно-механический институт и работа инженером на одном из военных заводов в Ленинграде.

Во время войны участвовал в обороне города, занимался строительством укреплений, а потом дошел до полного истощения во время блокады и должен был по всем законам природы умереть. Его привезли в больницу, и врач, проводя беглый осмотр, подумал, что перед ним мертвец, и приказал вынести тело в морг. Но морг оказался переполнен, и отца положили в коридоре. А утром медсестра, проходя мимо, случайно откинула простыню и увидела, что зрачок «покойника» сокращается от света. Она закричала диким голосом, и это спасло отца: огласка такого факта — отправить живого человека в морг — в ту пору могла привести к плачевным последствиям. Отца стали питать более усиленно, чем если бы не случилось шума. Он выжил. Но был в таком состоянии, что не мог ни в армии служить, ни на гражданских работах трудиться. И как специалиста его отправили в Нижний Новгород, где он занимался приемкой танков Т-34. До самого Дня Победы был на этом посту.

В 1947 году отец пришел к митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Григорию, у которого учился, и попросил рукоположить его. Митрополит смутился этим, потому что время было очень непростое, но тем не менее через некоторое время принял решение рукоположить отца и назначил его священником в храм Смоленской иконы Божией Матери на Смоленском кладбище в Ленинграде, где находится знаменитая часовня блаженной Ксении Петербургской. Там, собственно говоря, имело место и мое церковное становление.

В нашем семействе трое детей. Старший брат — протоиерей Николай, он настоятель Преображенского собора в Санкт-Петербурге, профессор Санкт-Петербургской Духовной академии, преподает патрологию. Младшая сестра Елена является директором православной гимназии, а также возглавляет церковную школу при Санкт-Петербургской Духовной академии, где обучаются дети. Это при том, что отец никак не вмешивался в определение нашего жизненного пути. Просто очень хорошая была атмосфера в семье — интеллигентные и любящие друг друга люди, прекрасная библиотека, никто ни на кого не давил.

Вообще я не помню, чтобы родители что-то нам приказывали. Все как-то так было правильно поставлено, что развитие в нужном направлении шло само собой. Конечно, огромное влияние оказал на меня пример старших. У нас была замечательная семья. Я не помню ни одной ссоры между родителями. Маму звали Раиса, она родом из Петербурга, была преподавателем немецкого языка в школе. А потом уже занималась семьей, потому что трое детей требовали заботы и внимания. Дом наш такой был — никогда дверь не закрывалась, всегда люди приходили. Жили на Васильевском острове в коммунальной квартире, как и все советские люди. Вот в такой атмосфере мы и выросли.

Лично для меня пример отца был очень важным и сильным. Я с детства хотел стать священником. Потом, когда задумывался о своем призвании, о жизни, о том, куда пойти после школы, были сомнения — нужно ли сразу идти в семинарию. У меня были склонности к точным наукам, особенно к физике. И я подумал: неплохо было бы мне, наверное, вначале университет окончить. Но от этого шага удержал покойный митрополит Никодим, который сказал, что надо идти сразу в семинарию, не тратить время на физику. Что все необходимое придет само и что физиков у нас в Советском Союзе много, а священников не хватает. Он убедил меня в этом, и я никогда не пожалел, что поступил так. Тем не менее интерес к природе вещей, к законам, которые управляют Вселенной, сохраняется. Я думаю, все это в сочетании с религиозными убеждениями дает определенную основу для моего мировоззрения.

Что касается Табынской иконы Божией Матери, о которой вы спрашиваете и 410-летие которой будет отмечаться в этом году, то мое участие в ее поиске связано с Китаем. Этим занимались сотрудники нашего Отдела внешних церковных связей. Нас интересует Православие в Китае. Мы делаем все для того, чтобы возобновилась жизнь в Китайской Православной Церкви. Ситуация там очень непростая. Система государственно-религиозных отношений тоже значительно отличается от той, что мы имеем в России, и в этих условиях необходимо сделать все, чтобы легализовалось положение Православной Церкви в Китае, появились китайские священнослужители, которые в соответствии с законами своей страны имели бы возможность совершать богослужения. Важно, чтобы появились и местные святыни. Они очень укрепляют веру людей. Поэтому мы занимаемся не только поиском этой иконы, но и многим другим, что связано с историей Православия в Китае. Будем надеяться, что по молитвам нашим мы обретем желаемое.

[1]  [2] 

«Православие и мир»