Торжество Православия

Исторически это торжество — победа над иконоборческой ересью, на несколько столетий оторвавшей Константинополь от православного тогда Рима, что не могло не сказаться на дальнейших отношениях двух главных кафедр христианского мира. Вообще, не лишним будет напомнить, что православие — это не некое возникшее в определенную эпоху особое вероучение, культовая и жизненная практика, а живая (если живая), то есть постоянно обновляющаяся традиция, берущая начало в Галилее, в первых словах и деяньях Спасителя. Иными словами, то, что впоследствии стало называться православием в противовес католичеству — это историческое продолжение первоначального, единого для Востока и Запада, апостольского и отеческого христианства, не затронутого догматическими нововведениями, закрепляющими и тем самым легитимизирующими вероучение и жизнь в согласии с ним, которых на знала единая Церковь. Если понимать под православием именно это, то торжество православия — это торжество истины, которая не есть некая абстракция, а Сам Христос. Торжество православия — это не торжество некой религиозно-политической идеологии и/или особой обрядовой практики, а торжество Христа над гнавшим и убившим Его «миром сим». Торжество давным-давно уже не всенародное, как в Византии, где богословием увлекались не менее массово и страстно, чем сейчас политикой или футболом, а внутреннее.

Церковь — этого нельзя не признать, коль скоро мы не совсем оторвались от реальности — давно не имеет в обществе того авторитета, который имела до начала так называемого Нового времени. Причин этому много и чтобы хотя бы перечислить их потребовалась бы как минимум отдельная передача. Христианство давно не является движущей силой истории, каким было в первые века, навсегда изменив мир, и никакая унаследованная от былого величия помпезность никого не убедят, что православие торжествует как прежде в «государственном масштабе». Но христианство с самого начала и говорило не о своей победе, а о своем поражении в истории, за которым последует Второе Пришествие. Сам Христос заповедал не искать Царства Божьего на земле. Это в частности означает, что изначально двусмысленный проект христианской империи был исторически обречен. Что, однако, не означает, что и браться за него не следовало. Утопия всемирного христианского царства не удалась в том виде, в каком ожидали Царства Божьего иудеи времен земной жизни Спасителя, но вместе с тем и удалось немало. Достаточно сказать о христианской культуре, которая и по сей день пробивается то там, то здесь как живая трава сквозь бетон или как языки огня на всемирной постмодернистской свалке. При этом, вздыхая о том, что мы живем в постхристианском мире — мире, отвернувшемся от Христа, — нельзя забывать о том, что в этом конечно же виноваты прежде всего сами христиане, оказавшиеся (и постоянно оказывающиеся) недостойными своего имени. А также о том, что «мир» при всей своей расхристанности, при всем своем антихристианстве, остается и останется Божьим творением, спасенным и спасаемым Христом. Крещение останется Крещением и Евхаристия Евхаристией. Возможность встречи со Христом будет открыта всегда и для каждого. И Великий пост как раз наиболее благоприятное время для ее «актуализации».

Вероятно не все знают, что эти сорок дней — Святая четыредесятница — изначально были в Церкви временем подготовки к крещению тех, кто в течении длительного времени готовился его принять, т.е. радикально изменить свою жизнь и жить уже не только и столько «естественной» природной жизнью, сколько общением — со-общением — с Отцом и Сыном в Духе Святом. «Верующий верою жив будет», — говорит апостол Павел и это тоже знание идущее от личного опыта, а не риторическая фигура. Очищение этого родника живой воды и есть цель поста. Для постящегося впервые пост, скорей всего, действительно окажется «духовным приключением», как выразился епископ Каллист, причем, возможно, головокружительным и небезопасным, но в любом случае пост — если мы отнесемся к нему всерьез — это отказ от повседневной рутины, пробуждение от привычной спячки. Во всяком случае — шанс проснуться, ожить, взглянуть на себя и на мир новыми, другими глазами. Собственно, в этом нуждается каждый: и тот, кому лишь предстоит переступить церковный порог, и тот, кто переступил его давно и, возможно, успел соскучиться «в церковной ограде». Что делать? Человеку свойственно привыкать ко всему, в том числе и к службам, чтению молитвенного правила, что зачастую превращается в формальность, как и то, что было поначалу поистине откровением новой жизни, вита новой, мало помалу вырождается в мертвящее лицемерие.

Таким лицемерием может стать и пост, и молитва, и душеспасительные разговоры и весь «стиль» речи, поведения, мышления. Святость — состояние динамичное, а не статичное, живое, а значит — подвижное, а не неизменное. Это может быть путь о славе к славе, но нет никакой гарантии, что ты сорвешься с самой верхней ступеньки и покатишься от позора к позору. Святость нельзя присвоить, нельзя заставить служить золотую рыбку у тебя на посылках. Дух дышит где хочет, уходя и приходя по своему усмотрению, «богооставленность» неизбежна, как, возможно, и «прелесть», и ересь — в толь иной степени, как и лицемерие, которое есть ни что иное как попытка делать хорошую мину при плохой игре, иногда зная, а иногда и не догадываясь, насколько ты пуст и нищ, и наг.

Помню, где-то мне довелось прочитать, что святой минус его святость есть никто иной как неврастеник. Ну и конечно же трудно не вспомнить, говоря о христианине (мирянине, монахе или епископе, неважно, ибо все они — люди) «наше всё», его «Пока не требует поэта/ К священной жертве Аполлон/, В заботы суетного света /Он малодушно погружен» и дальше по тексту. Разумеется, нельзя отрицать важности систематических волевых усилий по стяжанию благодати Духа Святаго, но нельзя и забывать о том, что — повторю — Дух дышит, где хочет, а значит никакие усилия не гарантируют результата, что превращало бы духовную жизнь в «практическую магию». Дух свободен, эту «воду, текущую (дословно — «скачущую») в жизнь вечную, нельзя законсервировать, как и ветер, и, возможно, нет ничего жалкого в своей бессмысленности, чем попытки такой консервации.

Православию чуждо латинское представление о «заслугах», положенных на счет в гарантированно надежном небесном банке: все, что ты приобрел, может в любую минуту превратиться из банковских билетов в этикетки пивных бутылок как в булгаковском романе. Благодатное состояние, повторю, неудержимо. Неудержимо до тех пор, пока мы не совлеклись этих кожаных одежд, чтобы навсегда одеться в фаворский свет, пока мы обречены более или менее рассеиваться «среди детей ничтожных мира» и быть всех их ничтожней (благо, если мы сознаем это!), ожидая, когда же, наконец, снова «божественный до слуха чуткого коснется». Заметим: чуткого! Эта чуткость, готовность не упустить этого касания зависит от наших гигиенических усилий, они — уже наша забота и обязанность. Также как и чистота ока. Ну и упражняться, настраивая тот и другой инструмент, всматриваясь и вслушиваясь. Великий пост, возможно, самое удобное для этого время — время не только отказа, но и приобретений. Дом, говорит Христос, должен быть не только выметен — в нем еще нужно научиться жить так, чтобы прежний домовой не вернулся назад с семью гораздо злейшими чем он сущностями. Иными словами, в радикальном аскетическом отказе от привычного есть серьезная духовная опасность, если негатив не будет восполнен позитивом. Не только «уклонись от зла», но и «сотвори благо», чтобы твое уклонение не обратилось против тебя же, не стало горшим злом, чем прежнее зло.

Какое же именно благо и как, каким образом его сотворить? Ну, например, в молитве Ефрема Сирина мы просим: «дай ми зреть моя прегрешения и не осуждать брата моего». Однако, зреть свои прегрешения, как заметил один из древних отцов гораздо труднее, чем воскрешать мертвых. И, возможно, не менее трудней — не осуждать. То есть не присваивать себе прерогативу Христа — единственного Судии — уподобляясь тем самым антихристу — имеющей воплотиться в истории «обезьяне Бога». Мне кажется, дать себе задание никогда и никого не судить — хотя бы потому, что твой суд всегда будет предвзят — это лишь полумера, которая, как известно, не спасает. И потому она должна быть восполнена установкой на то, чтобы видеть в каждом не только искажение — то или иное — образа Божия, но и сам этот образ. Научиться этому тем более важно потому, что именно от нашего умения делать добро другим (а это деланье будет лицемерием, если, делая, мы не будем видеть в сидящем в тюрьме или бомже Сына Человеческого), от этого и только от этого, согласно притче о Суде, будет зависеть и наша собственная участь в вечности.

Теперь, что касается виденья собственной греховности, тем более трудно, если дружим с уголовным кодексом, давно ходим в церкви, давно не курим, не пьем, не блудим и прелюбы не творим, ну, разве, что в мыслях да в сонном забытьи. Вряд ли возможно что либо увидеть, когда нет никаких явных нарушений десяти заповедей, когда «душа вкушает хладный сон» повседневности, когда ее не коснулся «божественный глагол». «Во свете Твоем узрим свет», поется на великом повечерьи, но можно прибавить, что только в нем, в нетварном свете богоявления, мы узрим и собственную тьму, которую принимаем за свет и которую потому только и любим, что она не воспринимается нами как тьма. И в этом именно вся трагедия: Никто нас не судит, но мы сами себя осуждаем себя на вечную муку, «возлюбив тьму более, нежели свет». Но с другой стороны, разве может быть иначе, если подлинный свет мы не видели и имеем о нем лишь самые приблизительные, чисто умозрительные представления? Однако, так ли уж нет в этом «неведении и забвении» — необходимом предварительном условии всех вообще грехов — нашей собственной вины? Если бы это было так, то и судимы мы не были бы, как не будут судимы кошки, собаки, муравьи и улитки. Но в том то и дело, что для человека стремиться к Богу так же естественно, как для растенья тянуться к солнцу, а в животном мире — одному полу к другому. Вот только о естественности после первоначальной экзистенциальной неудачи в саду Едемском, после «трагедии заблудившейся любви», можно говорить лишь с очень существенными оговорками. И тем не менее: «ищите и обрящете, стучите и отворят вам».

Всех тех, кому Христос возвестил их и их «домов» спасение — искали. И Закхей, и женщина, возлившая миро на Его стопы. Так ли уж они отличались от нас чем-то кроме вот этой установки на поиск, а следовательно и неудовлетворенностью, ощущением недостаточности всего, что имели? Зачем, скажем, галилейским рыбакам надо было тащиться с севера на юг через всю страну, чтобы увидеть Иоанна Крестителя? Ловили бы себе рыбку, продавали да семьи кормили. Ведь был же у них выбор: пойти или остаться. Они пошли и увидели кроме Иоанна Крестителя Того, Кого не ожидали увидеть, и вот уже Филипп, захлебываясь от восторга, говорит Нафанаилу: мы нашли Того, о Котором писали Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета. Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри. Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: Я видел тебя под смоковницею; увидишь больше сего. И говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому».

Это отверстое небо из завтрашнего евангельского чтения и есть, собственно, «торжество православия». Видеть небо отверстым… Язык Священного Писания — язык поэзии, мифа, а не науки и не кабинетного богословия. Для «оглашенных», готовившихся в течение Великого поста к принятию крещения это означало, что они, уверовавшие во Христа, увидят своими глазами — глазами, промытыми в крещенской купели, новым зрением — все то, к чему потянулось их сердце, увидят не только сбывшимся, но и превосшедшим все их ожидания. Отверзающиеся небеса, о чем упоминают, говоря о крещении Иисуса, все евангелисты, это раскрывающейся Божий замысел о человеческой жизни, иная реальность или, лучше сказать, Сверхреальность, которую тот же четвертый евангелист называет также исполненной радостью, радостью с избытком и вечной жизнью, которая есть знание Бога через Иисуса Христа в Духе Святом. Это небо, которое после крещения оказывается не извне, а внутри, есть присутствие Сына Человеческого в твой жизни, в твоей «земле», ставшей почвой для горчичного зерна Его Царства. Однако, чтобы это случилось, чтобы крещение не оказалось только троекратным омовением и не более того, нужно проделать определенный путь — путь блудного сына, путь, который, если подумать, и сам по себе награда, и, проделав его один раз, проделывать снова и снова. Потому что Дух приходит и уходит и Царство Божие обретается только в пути, что всегда нов, хотя и тот же, всегда требует начинать все сначала, выходить навстречу неизвестности, словом, искать. Искать, потому что найденному тобой ты не хозяин, потому что оно, зачастую, ускользает в следующий миг после того, как был найдено и с этим ничего не поделаешь, пока мы здесь, на земле. Мы, как сказал Достоевский, лишь касаемся мира иного, жить в котором будем (если будем) лишь пройдя через смерть — это последнее возобновление крещения как добровольного погружения во тьму со Христом, чтобы выйти из нее вместе с Ним в сад Иосифа Аримафеского ранним утром восьмого дня — первого дня нового творения…