Почему не дал больше?

«Люди делятся на лохов и не-лохов», — эту фразу я полюбил повторять потом. Вначале и не знал слова «лох». Его, наверное, тогда ещё не придумали. Тогда, как и все, носил синие шорты и красный галстук. А ещё вышибал мелочь у младших пацанов.

В институте, рискуя своей комсомольской репутацией, я потихоньку фарцевал. Помада, жвачка, джинсы и даже яркие целлофановые пакеты шли втридорога. Дефицит.

Приятно ощущать себя хозяином жизни. Денежки давали свободу, да к тому же умножались. И женился я удачно. Правда, не по любви, а «на тесте». Тесть пристроил меня на тёплое местечко, а тут как раз подоспело время передела-беспредела. «Всё ненужное на слом — соберём металлолом!» — бодрил я себя пионерским девизом, отправляя целые составы с разграбленным металлом за рубеж. Денег было уже не просто много, а очень много.

«Глупое животное. Золота не может быть слишком много», — почему-то преследовала меня фраза из мультфильма «Золотая антилопа». Но если раньше я с удовольствием ездил на самые дорогие в мире курорты, пил коллекционные коньяки и сорил стодолларовыми купюрами, то теперь стал вдруг придираться к домохозяйке, если она, по моему мнению, не экономила стиральный порошок.

«Сбережи заработанное. Потом сбережи сбережённое. А потом сбережи сбережением сбережённое», — повторял я фразу из какого-то старого фильма.

В эти времена под словом «лох» я подразумевал не тех, кого кинули, надули, а всех тех, кто не сумел взять своё. По-прежнему считая себя не лохом, а хозяином жизни, я всё же испытывал какой-то душевный дискомфорт.

Изредка из окон своего джипа я поглядывал на купола храмов. Что-то тянуло меня зайти в церковь, но я обрывал себя: «Что я, лох — кормить пьяниц-попов?!»

В этот день меня пробило побыть заботливым отцом. У дочки заболел зуб, и я решил лично отвезти её в стоматологическую клинику. Клиника была напротив храма. Звонили колокола, завершая праздничное богослужение. Это опять-таки встревожило мою душу.

«Если попы звонят в колокола в воскресенье и мешают вам спать, куда можно пожаловаться?» — вспомнил я вдруг вопрос преподавателя по научному атеизму. Этот звон будил что-то другое. Совесть? Мысли о смысле жизни? «Я никого не убивал. Ну а если вокруг лохи, то это их проблемы», — успокоил я себя.

У входа в клинику висело большое объявление: «В День защиты детей лечение для сирот интерната бесплатно».

«О, Витьку на благотворительность пробило! Что за понты?» — удивился я (это о владельце сети стоматологических клиник). Потом дошло: «Скоро же выборы!»

Из церкви выходили одинаково одетые дети и направлялись прямо в клинику. За ними вышел мужчина и, повернувшись к дверям храма, перекрестился.

«Лох», — презрительно процедил я из джипа, но тут что-то показалось мне знакомым в этом лохе… Костюм! Такой точно костюм я покупал себе с институтским другом Сергеем 15 лет тому назад на деньги, заработанные в стройотряде.

— Серый, ты!?

— Юра? — вышедший из церкви с опаской оглядел джип и квадратного телохранителя возле дочки.

— Узнал. А у тебя всё тот же прикид, что и в институте. Помнишь: «Яростный строй гитар. Радостный стройотряд». Или наоборот. Неважно. Ну и где теперь?

— Учителем работаю в интернате. Вот, с ребятами на службе были, молебен святому Антипе об избавлении от зубной боли отслужили. Теперь в клинику идём.

— О, кстати. Мне в банк пора, подожди. Доця, зайдёшь к доктору, скажешь, что сирота. Поняла? Круглая сирота. А ты проводи, — обратился я уже к телохранителю.

— Юра! Побойся Бога! Слова ведь материализуются!

— Да перестань! Какого Бога! Я бы тебя на комитет комсомола вызвал за религиозную пропаганду. Жаль, времена поменялись. Сейчас в моде боги, колдуны, маги… Вот что, я действительно спешу. Возьми визитку и… денег возьми. Не против?

— Нет, — произнёс учитель смущённым голосом, пока я нервно перебирал содержимое своего портмоне. Как назло, попадались только крупные купюры и валюта. Но вот среди евро и долларов чудом завалялась бумажка в 20 гривен.

— Вот. Созвонимся, — бросил я, уже садясь в автомобиль.

Джип помчался, как всегда, с большой скоростью, обгоняя едущих по правилам лоховозов.

«Серёжа был лохом — лохом и остался. Но откуда у него такой счастливый ясный взгляд? Уж не попы ли его зазомбировали „духовной сивухой“ и „опиумом для народа“? А я крещён? Да, вроде. Где-то валялся крестик. Мама тайно возила меня малого, вроде, в село…»

Я не знал, что из-за поворота соседней улицы уже выкатывается «КамАЗ» с отказавшими тормозами.

Тот усердствует слишком, кричит: «Это — я!»,
В кошельке золотишком бренчит: «Это — я!»,
Но едва лишь успеет наладить делишки -
Смерть в окно к хвастунишке стучит: «Это — я!», —

почему-то вспомнилось из рубаи Омара Хайяма.

Это было последнее, что я вспомнил.

«Тьма и тишина. Не понял. Ни удара, ни боли. Я что, не успел всё это почувствовать? Я что, умер? Почему же я не вижу своего тела? Почему не лечу по длинному тоннелю к Свету? Может, я в реанимации? Почему тогда соображаю? Может, это сон? Почему же только тьма и тишина? Только тьма и тишина…»

Я поводил руками по пустоте. Хотел топнуть, а пола нет. Будто меня подвесили. Когда-то краем уха я слышал, что умершему показывают всю его жизнь, потом муки ада и блаженство Рая, но ничего этого не было. «Всё-таки я, наверное, в реанимации».

— А что тебе показывать, глист-солитёр? Жил за счёт других. Блудил и пьянствовал, жрал и спал. Неинтересно. У нас таких лохов, как ты, полно, — скрипучий голос звучал где-то рядом.

На горизонте вдруг прояснилось. Всадник на белом коне, которого я видел на гербе Москвы и думал, что это сказочный богатырь, убивающий дракона, появился лишь на миг.

— Это Георгий Победоносец — наш враг и твой Ангел Хранитель. Многим живым и мёртвым друзьям Распятого помог он, но тебе не поможет. Ты — наш, — заскрипел всё тот же голос уже у самого уха.

Всадник исчез, а меня поволокли куда-то уже по твёрдому и горячему полу. Кто меня тащил за руки, я не видел. Я всё время на что-то натыкался, всё время бился обо что-то головой. Было больно и странно: если я умер, то почему работают нервы? Почему так больно?

Меня тащили, казалось, целый год, пока я не начал различать предметы, натыканные по пути: домашний кинотеатр, бильярдные шары из слоновой кости, караоке, огромная китайская ваза, шкаф из карельской берёзы… Это же вещи, которые я приобретал для своего коттеджа!

Тут волокущие меня остановились. В полумраке я едва различал безобразное существо и вновь появившегося Всадника на белом коне. У Всадника в руках была… купюра в 20 гривен.

«Тут что, гривны ходят? Нет, это всё-таки страшный сон», — подумал было я, но тут всё понял: «Это же те самые 20 гривен, которые я дал Серёже!»

«Господи, почему я не дал ему больше?! Так лохануться! Господи, прости меня!» — впервые взмолился я — не в жизни, а уже по смерти, но никого рядом не было. Я лежал на твёрдом полу, придавленный чем-то тяжёлым, в полной темноте. Дышать полной грудью не мог — дышал маленькими прерывистыми вздохами. Так же и выдыхал. Воздух был спёртым: гремучая смесь перегара, табачного дыма, человеческих выделений и почему-то дешёвого женского лака для волос. От осознания, что так будет вечно, становилось просто невыносимо, а в голове постоянно звучал вопрос: «Почему я не дал больше?»

Прошли, казалось, годы, пока из мрака не вырисовалось всё то же бесформенное омерзительное существо:

— Друг твой подал за тебя сорокоуст. Делать ему, что ли, нечего? Вставай! Пошли!

Давящий груз исчез, а существо сильно толкнуло в спину. Я очутился в тесном бараке с голыми мужчинами. Их было так много, что сесть было нельзя. Все стояли в полумраке и смотрели в маленькое оконце под потолком. Мой сосед — негр маленького роста — всё время вертелся. При каждом движении от него разило годами не смываемым потом, но отойти от него было нельзя из-за плотной стены тел.

После каждой панихиды, отслуженной на земле, меня выводили на прогулку, выдав грубое рубище. Маршируя по плацу, освещённому факелами, я всё думал: «Почему не дал больше? Почему не дал больше?»