Миссия кончается там, где начинается пастырство

[1]  [2] 

Дискуссия о том, какой должна быть сегодня миссия, не утихает. Каковы самые действенные способы сделать так, чтобы как можно больше людей узнали о Христе и Церкви, чтобы люди решились переменить свою жизнь и жить по заповедям. Немало споров сегодня вокруг термина «агрессивное миссионерство», введенного протодиаконом Андреем Кураевым в новой книге «Перестройка в Церковь». Отец протодиакон рассказал главному редактору сайта «Православие и мир» Анне Даниловой и ответственному редактору портала Виктору Сударикову об основах, секретах и проблемах современного миссионерства.

Агрессивно ли агрессивное миссионерство?

Анна Данилова: — Отец Андрей, что такое агрессивное миссионерство, что значит в этом словосочетании слово «агрессивное»?

— Поскольку я являюсь автором этого термина, то настаиваю на своем праве его истолковывать. Агрессивное миссионерство — это просто впечатывание в чужой текст нужных мне смыслов. Это не цепляние к людям на улице, а кабинетная герменевтическая работа.

Это спасение чужого текста для нашей общины путем проецирования в него или обнаружения в нем тех смыслов, которые дороги именно нам и к которым могли быть равнодушны даже создатели этого текста. Например, позднеантичные богословы объявили философию «служанкой богословия», и тем самым сказали церковным цензорам: «Вот эта — со мной, пропустите ее, не трогайте!». Так они дали античной философии право на прописку в христианском монастыре.

А вот текст, который иудеи называют Танах, а мы его называем «Священное Писание Ветхого Завета». С точки зрения иудеев, христиане — воры: мы у них украли их священное писание и нагрузили его своими смыслами. Честно скажу, я не могу поверить, что Моисей, рассказывая историю про Авраама, Сарру и Агарь, осознавал, что он противопоставляет свою церковь грядущей новозаветной. Но апостол Павел именно это там увидел и предложил такое толкование.

«Скажите мне вы, желающие быть под законом: разве вы не слушаете закона? Ибо написано: Авраам имел двух сынов, одного от рабы, а другого от свободной. Но который от рабы, тот рожден по плоти; а который от свободной, тот по обетованию. В этом есть иносказание. Это два завета: один от горы Синайской, рождающий в рабство, который есть Агарь, ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве; а вышний Иерусалим свободен: он — матерь всем нам. Ибо написано: возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, не мучившаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа. Мы, братия, дети обетования по Исааку. Но, как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне. Что же говорит Писание? Изгони рабу и сына ее, ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной. Итак, братия, мы дети не рабы, но свободной». (Гал. 4. 21–31)

Это типичное агрессивное миссионерство — некий текст используется для того, чтобы с его помощью донести те смыслы, которые сам автор, может быть, даже не предполагал. Апостол Павел именно так цитирует тексты языческих философов и поэтов. Например, «для меня смерть есть приобретение» — слова из «Апологии Сократа» Платона[1]. Но контекст там следующий: Сократ размышляет о том, что после смерти либо происходит продолжение моего сознания, работы моей души, либо нет. Если ничего для нас за гробом нет, то тогда смерть — это ничто, тогда со мной ничего не происходит. Представьте себе ночь, в которую ты не увидел никаких сновидений. Просто лег, закрыл глаза, и все. Не скажешь ли ты, что это самая счастливая ночь в твоей жизни? И если смерть действительно такова, тогда для меня смерть — это приобретение. Честно скажем, это позиция атеистическая.

Но апостол Павел, взяв красивую фразу, наполнил ее совсем другим смыслом. Для него смерть есть выход ко Христу, а не к Харону[2]. В этом случае смерть — приобретение. Со всеми другими случаями цитат из языческих источников апостол Павел поступает точно так же. За это на любом современном филфаке ему просто поставили бы двойку и исключили из университета за такое обращение с первоисточниками. Но ап. Павел не экзамен сдает, он убеждает людей принять лекарство, потребное для их же спасения. И поэтому в знакомый им пузырек наливает другой, целебный, смысл.

Но это некий предельный случай, и сегодня вряд ли можно действовать именно так.

Однако, есть случаи более мягкие, и вот они как раз более интересны для меня.

Во-первых, истолкователь должен быть настойчив (агрессивен), когда предлежащий ему текст сам по себе вполне христианский, но современный читатель по определенным причинам не может заметить его христианской нагрузки. Это постоянно происходит с произведениями классической европейской и русской литературы. Значит, здесь нужна, говоря словами Фихте, «попытка понудить читателя к пониманию». Агрессией является любая педагогика. Любой учитель приковывает внимание к тексту и навязывает определенное его понимание. Изучается в школе «Война и мир» — для всех девочек интересны только бальные сцены, для всех мальчиков — только батальные, а бедная Марь Иванна должна что-то рассказывать про этику и историософию Льва Николаевича Толстого. В педагогике (даже самой игровой и диалогичной) не обойтись без делания стоп-кадра: «вот об этом давайте подумаем, вот на эту деталь обратите внимание».

Второй повод к агрессивному миссионерству — если автор сам сознательно замаскировал христианский подтекст в произведении. Не все читатели доходят до подтекста. Значит, комментатор должен вскрыть видимость, чтобы показать сокровенность.

Думаю, во многих произведениях советской литературы присутствует такое криптохристианство (утаенное, скрытое христианство — прим. ред.). А еще это Толкин. О нем мы точно знаем, что Толкин — убежденный христианин. Но прямо в его книгах имя Христа ведь нигде не упоминается… Такая же ситуация с Джоан Роулинг (ну, правда, в отличие от Толкина, она все же несколько раз прямо цитировала Писание в своей сказке). В дискуссиях вокруг таких текстов мы можем показывать явные и неявные цитаты из нашей христианской культуры и веры.

А.Д. — Но возникает опасность привнести в текст то, что в нем отсутствует, «за уши притянуть» автора помимо, возможно, его воли в православие? Это тоже очень часто происходит с курсами, например, «православия и русской литературы»…

— Совершенно верно, такое нередко бывает. Такого рода вещи лечатся только вкусом. Здесь нет однозначного рецепта, никакую границу провести четко нельзя. Тем более, что есть и третье поле для агрессивного миссионерства.

Вот текст, вроде бы далекий от христианства, и создан он вполне секулярным писателем. Но сам писатель не отдавал себе отчета в том, какими тысячами ниточек он связан с телом европейской христианской культуры. Сам себе он может казаться атеистом. Но шолоховская «Судьба человека» — разве чуждо христианской этике и антропологии? Хотя спроси у автора напрямую, он скажет: «да что вы, я член КПСС!».

Или Лев Толстой. Да, как философ он далек от христианства. Но Толстой как художник и писатель — частица нашей русской православной классической культуры.

Четвертое же поле «агрессивного миссионерства» — это такие аспекты жизни человека, и, соответственно, такие отражающие их страницы культуры, которые являются общечеловеческими. Но раз они общие, значит, в том числе, и христианские. В таких случаях бывает уместно заметить: «и нам, христианам, тоже это дорого, это и нам присуще… Да, и в христианстве тоже есть такое понимание подвига, жертвенности».

Поэтому ранние отцы церкви упоминали подвиги античных героев для того, чтобы христиан понудить к христианскому подвигу. Есть архетипы религиозного поведения, и есть произведения, где они отражаются, иногда даже во внеконфессиональной форме. Поэтому мы имеем право сказать, что это вполне созвучно нам.

Виктор Судариков: — Примыкает ли к этим типам такая ситуация: в христианской литературе мы можем найти что-то, что актуально для людей, не знакомых с ней. Можно рассказать людям, что оказывается, в церкви тоже думали над тем, что вас печалит? Открыть людям православный ответ на их переживания…

— Я бы уже не назвал это агрессивным миссионерством. Это, скорее, миссионерство по Экклезиасту, когда говорят: видишь нечто новое под небесами, а на самом деле, это уже было. И это тоже вполне уместно. Студентам, увлеченным экзистенциалистами, я советую почитать очень старую книгу Иова.

Нельзя канонизировать удачу

А.Д. — Отец Андрей, Вы пишете в своей книге «Перестройка в Церковь», что агрессивное миссионерство — это не приставание к людям на улицах. Есть ли какие-то границы миссии? Приставания к людям на улице — дело запрещенное?

— Один из главных тезисов моей книги в том, что нет и не может быть «типикона миссионера».

Главное — личность миссионера, а не его «метод». Поэтому, с одной стороны, нигде не стоит заранее вешать кирпич «вход в рясах сюда запрещен». Вдруг Господь найдет такого человека, который сможет пройти именно этим путем? Поэтому отсутствие успешных опытов само по себе не есть повод для абсолютного запрета на движение в этом направлении. Даже неудачный опыт не может становиться непреодолимым основанием для табуирования. Неадекватные попытки проповеди мы видим не только у миссионеров-экспериментаторов, но и в телевизоре, и с приходского амвона и т.д.

Посему надо ждать удач, терпеть чужие неудачи и воздерживаться от того, чтобы от имени Церкви навсегда запрещать какой-то из путей. Ведь и пустошь может оказаться таковой вовсе не по причине своего бесплодия, а по причине отсутствия пахаря. Если же вдруг пошлет Промысл кого-то, кто сможет пойти новым и полезным путем — надо церковно его поддержать.

С другой стороны, удачу не надо сразу канонизировать. От можно до должно дистанция очень велика.

Надо знать меру. Приправы и специи — они хороши, но нельзя есть их ложками. Я могу представить себе, что уличные миссионеры-зазывалы в приходе отца Даниила оказываются полезны, и реакция на них добрая, но если у каждого выхода из метрополитена будет стоять такая парочка — реакция общества будет на них однозначно негативная.

Главное правило миссионерства — «не навреди». Из него есть следствие — «что позволено Юпитеру, то не позволено быку».

Это означает, что удача одного миссионера не означает автоматической удачливости для тех, кто попробует ему подражать. Более того — и ему самому в десятый раз может не удастся то, что удавалось прежде.

Скажем, проповедь на рок-концерте. Да, тут есть удачи. Но заполнять все рок-площадки поповскими рясами не надо. Как исключение это интересно и полезно. Став правилом и нормой, оно станет пошлым.

В.С.: — А Вы можете назвать какие-нибудь удачные миссионерские проекты?

— Как ни странно, у меня такого каталога нет в голове или в компьютере. Я всем проектам желаю успеха, при этом понимаю, что я сам в весьма малом количестве из них смогу поучаствовать. У меня есть своя борозда, и я, наверно, уже слишком старый медведь, чтобы разучивать новые фокусы.

Пока я не готов давать рекомендации и оценки миссионерской работе. Во многом — потому, что я очень ревнив: знаете, как невозможно бывает слышать любимое стихотворение в исполнении постороннего человека. Или человек полюбил какую-то песню в исполнении одного певца, а затем слышишь римейк — и все в нем раздражает. Я люблю православие, и меня часто корежит, когда я слышу чужие проповеди. Правда, я и записи своих лекций терпеть не могу слушать.

А.Д.: А из своих выступлений, поездок есть те, которые Вы считаете наиболее результативными?

— Даже одна и та же лекция может звучать по-разному в разные дни и в разных местах. Смотрите — даже серьезные теннисисты проигрывают чаще, чем выигрывают. Он за год, может быть, принял участие в 30 турнирах, а выиграл только в двух. Я думаю, что нечто подобное и в миссионерской работе. Здесь не должно быть установки, надежды на ежедневный, ежеминутный успех. Я прекрасно понимаю, что могу запороть и самую лучшую свою лекцию…

А.Д.: А какая самая лучшая, любимая лекция?

— Вообще, моя самая любимая лекция — «Что значит быть христианином?», она вошла в состав книги «Дары и анафемы». Она о самом главном и дорогом…

В.С.: — Отец Андрей, миссионер — это тот, кто выступает перед аудиторией, кто должен заронить некие крупицы интереса, или это тот, кто лично с человеком работает и доводит человека до храма? И то, и другое — это миссия?

— Конечно, если бы мы речь вели о миссии в джунглях Амазонки, то надо было сказать, что миссионер — это тот, кто приводит людей к Христу, то есть миссионер должен переходить от миссии к крещению и далее к организации местной общины. Как в Деяниям Апостолов — Павел начал проповедь, создал общину, поставил епископа и ушел.

Но мы на берегах Волги, а не Амазонки. Здесь уже есть церковная структура. И поэтому голос миссионера никогда не является сольным, никогда не является единственным. У любого жителя России есть некое фоновое представление о христианстве. Оно может быть со знаком плюс или со знаком минус. Чаще всего оно пестрое. Мол, Евангелие, говорят, добрая книга, но попы почему-то в мерседесах ездють…

Житель России (адресат нашей современной миссии) постоянно слышит другие православные голоса и в принципе знает, где находится ближайший действующий храм.

Это значит, что миссионер может ставить перед собой более скромную задачу, нежели «спасение» или «основание церкви». Потревожить болотце чужой жизни, пробудить интерес — это уже успех и результат. Пусть по итогам нашей встречи человек хотя бы поставит себе галочку в сознании: «выходит, что-то интересное там есть, в этом православии». Когда эта галочка в жизни человека оживет снова и взлетит вместе с ним — я не знаю, но она в нем поселилась — уже хорошо.

Очень важно не ставить перед собой грандиозных задач — обратить всех, воцерковить. Поэтому мне не нравится византийская высокопарность нашей официальной Концепции миссионерского служения, утверждающей: «Миссия Церкви направлена на освящение не только человека, но и тварного мира. Православная миссия нацелена на передачу опыта Богообщения». Зачем отождествлять задачу Церкви и задачу миссии?

Миссия — это конкретная, локальная цель. Миссия кончается там, где начинается пастырство — у порога церкви. Миссии надо уметь ставить локальные задачи и их решать, уметь радоваться и небольшому успеху. Нельзя приближаться к ребенку с мыслью немедленно воспитать из него достойного гражданина нашего отечества, это была бы шизофрения. В каждую минуту общения с ребенком отец решает какую-то локальную задачу. Точно так же и в миссионерстве.

[1] «Умереть, говоря по правде, значит одно из двух: или перестать быть чем бы то ни было, так что умерший не испытывает никакого ощущения от чего бы то ни было, или же это есть для души какой-то переход, переселение ее отсюда в другое место, если верить тому, что об этом говорят. И если бы это было отсутствием всякого ощущения, все равно что сон, когда спят так, что даже ничего не видят во сне, то смерть была бы удивительным приобретением». Платон. Апология Сократа.
[2] В греческой мифологии — перевозчик мертвых душ через реку Стикс в царство мертвых.

[1]  [2]