Дезертир

У меня всегда всё получалось. Я был лучшим в школе. Одним из лучших в институте. Мне не было равных в работе. Я был первым в самодеятельности. И лидером досуга тоже был я. Не был обделён и женским вниманием. Скорее, наоборот — и это сыграло злую шутку. Я никак не мог определиться со своим выбором. Мне очень хотелось свою семью, детей, но… Эта — полновата, хоть и папа с деньгами, а эта — туповата, хоть и очень красива, и т.д.

Все мои друзья переженились, подружки вышли замуж. В их семейных гнёздышках было много дел, и всем давно было не до меня — своего бывшего лидера, бывшего баловня судьбы.

Молодость проходила. После тридцати я нудился всё больше и больше. Любовные приключения в пьяном угаре давно надоели. Работа перестала радовать. Я всё сильнее увлекался «зелёным змием». Когда выгнали с работы, даже собутыльники меня бросили.

«Добрые дяди» появились тут как тут: «Похмелись, Шурик, и жизнь наладится». В очередной раз твёрдой после опохмелки рукой подписал какие-то бумаги и лишился квартиры.

Моим новым домом стал кладбищенский склеп, а столовой — мусорные баки и чужие могилки с печеньем и конфетами.

Как-то, проснувшись, я услышал красивое пение. Служили панихиду. Батюшка красивым голосом выводил: «Ве-е-ечная па-а-мять». Заметил меня, притаившегося за памятником…

— Как ваше святое имя?

— Саша.

— Александр, стало быть. Приходите сегодня вечером на службу.

Возле кладбищенской церкви я появлялся редко. Нищие профессионалы раз чуть челюсть не свернули. Теперь отстоял всю службу. Мало что понял, но на сердце стало тепло и светло.

Я не пропускал ни одного богослужения. После первой исповеди и причастия ощутил себя абсолютно новым, верующим человеком. Батюшка дал литературу. Благословил читать на клиросе.

Через три месяца я мог с величайшей радостью сказать самому себе: «Я — православный!»

— Батюшка, в монахи хочу, — сообщил я как-то своё желание, которое нарастало всё больше и больше.

— Вместишь ли, Саша? Жениться тебе надо. У нас много одиноких верующих женщин.

— Нет, благословите, отче, в монастырь.

— Ну, попробуй. Может, и удостоишься этой великой чести под названием «иночество». Только пойми: кому много дано, с того и спрос больше будет.

В монастыре всё пошло как по маслу. Через год я уже «подавал ножницы»[1]. В монашестве назвали меня Амвросием в честь Оптинского преподобного.

— Трудно будет, брат, но не унывай. Ты теперь воин Христов. Только Ему и служи. Инок — значит «иной». Не борода и мантия, а иное тело, иной разум, иная душа. Трудись, молись, воюй. Воюй с соблазнами мира, воюй с самим собой, воюй с бесами, — напутствовал меня игумен.

Пролетел ещё год. Потом другой. Радость потихоньку сменилась холодом, а потом — унынием и тоской.

Всё чаще и чаще задавал я себе вопрос: «Зачем я покинул мир? Мне почти сорок, а я так и не испытал радости счастливой семьи, радости отцовства. Какое это, наверно, счастье: любить и заботиться о ком-то, чувствовать рядом тепло родного человека, спешить с работы домой, чтобы помочь дочке с домашним заданием или запустить с сыном бумажного змея…»

Она и раньше приходила в монастырский храм по воскресеньям. Теперь — гораздо чаще. Я уже не мог полностью окунуться в клиросное пение. Глаза сами отрывались от Октоиха и Минеи и искали по храму её. На замечание регента «смотреть в ноты, а не по сторонам» впервые за много лет огрызнулся. К увещеваниям игумена и духовника, почувствовавших моё состояние, оставался глух.

Тоненькая талия, курносый носик с пятью веснушками стали смыслом моей жизни. Ей не было и двадцати, но она первая проявила смелость и при удобном случае заговорила со мной:

— А как вас звали в миру?

— Александром.

— Так лучше, а то на Амвросия ласково и не скажешь, а так — «Сашенька», «Шурочка». А кем работали?

— Учителем физики в школе.

— Ой! У меня была тройка по физике. У нас в сельской школе, кстати, учителей не хватает. А я одна живу. Мать к отчиму в город переехала.

«Разве я заблудший? Что плохого делаю? Мы же любим друг друга, — успокаивал я себя, когда покидал монастырь, — главное ведь — это любовь».

С радостью вернулся я в школу. Учитывая мои таланты и квалификацию, передо мной открывались многие перспективы. Столько лет потеряно!

Я чуть не помешался от счастья, когда узнал, что скоро буду отцом.

— Сына! Первого — только сына! Я уже и бумажного змея смастерил, — наказывал я жене.

И домашние дела у меня спорились. Только, когда однажды доставал ведро воды из колодца, что-то больно сжало сердце. Всплеск упавшего назад ведра — последнее, что я слышал. Вскрытие показало — обширный инфаркт.

Было всё как в описаниях мытарств блаженной Феодоры. И те, кого называли «эфиопами», и двадцать ступенек, и гной, и смрад. С «эфиопами» бранились два мужа, которые даже не взглянули на меня: один — в доспехах средневекового воина, другой — в монашеском клобуке… Я догадался, что это мои Ангелы Хранители: святой благоверный князь Александр Невский, данный мне при крещении, и преподобный старец Амвросий, ставший «моим» после пострига.

На огромные весы клали все мои добродетели, подвиги, посты, а все мои домонастырские грехи улетучивались как раскаянные. Чаша давно перевесила на сторону святых.

«Милостив Господь, — преодолел я свой страх, который сразу после смерти заставил забыть и беременную жену, и сельскую школу. — Но почему так озабочены мои Хранители?»

Последнее, что положили святые на чашу, был огромный мешок с надписью: «Все будущие молитвы братии за заблудшего Амвросия». Зачем? Я ведь и так буду в Раю!

Тут «эфиопы» подкатили огромный каменный шар. После долгой возни они наконец бросили его на весы… Все мои добрые дела подскочили вверх. Ни монастырские молитвы, ни что другое уже, казалось, не перетянет назад. «Эфиопы» впервые весело посмотрели на меня, а один быстренько высек на камне: «Нарушение монашеского обета».

…Наша школа в аду почему-то была без детей. Заставляли писать столько конспектов, что пальцы покрывались кровавыми мозолями. По длинным коридорам носились стаи худющих облезлых собак. В классе физику читал пустым партам.

Директор школы — грузный мужчина с огромной дыркой в голове. Из мозгов у него сыпались черви. Он стыдливо закрывался пятернёй, и тогда черви, проникая через пальцы, расползались по волосам.

И жену мне привели. Толстая-толстая старуха, у которой наполовину был оголён череп. Другая половина лица была покрыта язвами от проказы, и женщине всё время приходилось отгонять тучи мух.

Все сотрудники спали в одной тесной комнате на жёстком полу. От тесноты на другой бок приходилось поворачиваться по команде. Кроме старухи моим соседом был математик, от которого всегда разило мочой и разлагающимся трупом. Вместо сна меня всю здешнюю ночь мутило.

Над всеми педагогами висели странные таблички: «Четыре аборта», «Лектор-атеист», «Хиромант», «Зубоскал», «Взяточница с абитуриентов», «Взяточник со студентов». Вот и мне прибили плакат: «Дезертир».

[1] Согласно чину пострига, в знак своей твёрдой решимости постригаемый трижды собственноручно поднимает и подаёт игумену ножницы, бросаемые им на пол, а затем совершается крестообразное пострижение волос.