Вкус хлеба с айвой

Полуостров Айон-Орос в Греции на южном конце своем обрывается в Эгейское море островерхой горой — Афоном. Здесь, по всему полуострову, расположено двадцать православных монастырей, множество скитов и монашеских келий. Говорят, порой они лепятся к скалам подобно гнездам ласточек, а горная тропа вьется бесконечно вверх, будто желая увести к самому небу.

История афонского монашества насчитывает более полутора тысяч лет. Древние предания утверждают, что первые монахи пришли сюда ещё в IV веке, во времена римского императора Константина Великого. Сегодня на Афоне живут монахи разных национальностей, больше всего, конечно, греков.

Более тысячи лет на афонскую землю не ступала нога женщины (по афонскому уставу монахам не разрешается даже держать животных женского пола). Единственная Женщина, пребывающая здесь и почитаемая как игуменья Афона, — Богородица. Ей принадлежит духовная власть на полуострове, множество Её икон прославились здесь. В каждом монастыре есть иконы Божией Матери, о которых сохранились удивительные предания.

Афон называют источником православной духовности современного мира. Здесь была сохранена древняя практика сердечной молитвы и «умного делания», известная на православном Востоке как молчальничество, или исихазм.
Одни говорят, что жизнь на Афоне непомерно тяжела, другие — что легка как нигде более… А ещё говорят, что это именно там небо становится ближе.

Машина времени

Есть в Иерусалиме туннель, который сохранился до наших дней со времен пророка Исайи. Свидетельство о нем можно найти в двадцатой главе 4-й Книги Царств. Во время осады города ассирийцами по этому туннелю в Иерусалим поступала вода. Собственных источников водоснабжения в городе не было, и царь Езекия заблаговременно распорядился прорубить в скале туннель — чтобы обеспечить город водой на время осады. Теперь по этому туннелю можно спокойно пройти: вода сочится только по дну, снимаешь ботинки, зажигаешь свечку (или фонарик) и шлепаешь босиком весь путь от начала до конца (всего метров восемьсот) — через всю скальную породу.

Этот туннель остался неизменным на протяжении тысячелетий. На стенах видны следы работ подданных царя Иезекии; можно понять, как и чем они рубили — где киркой, где мотыгой. Можно вложить руку в эти следы от ударов и почувствовать связь с человеком, который когда-то оставил эту вмятину, то есть материальную связь с современником пророка Исаии. Своего рода машина времени…

…Странное и удивительное чувство — ощущение восстановленной преемственности поколений. Видеть, держать в руках, рассматривать вещи, которые были оставлены в этом месте кем то, почти в доисторические времена. На Афоне мне довелось почувствовать то, что, может быть, чувствовали археологи в Помпеях: известно, что когда город раскопали, все там было засыпано вулканической пылью и пеплом, поэтому сохранилось в том виде, как было в день катастрофы. Это сравнение приходит на ум, когда я вспоминаю об афонском монастыре св. Пантелеимона, где я будто бы попал в дореволюционный мир. Мир, в котором ничего не менялось, мир, который был законсервирован во времени. Будто бы мне с помощью машины времени удалось прикоснуться к тому, чего уже нигде не оставалось в едином ансамбле. Старые портреты, старые интерьеры, старые книги… Более того, я даже пил там дореволюционный чай. То есть чай, который был привезен в монастырь ещё до революции. К моему времени он уже кончался и монахи довольно редко его использовали — угощали только особых гостей, остатками как ещё полвека назад казалось, неисчерпаемых запасов. Я бережно раскрывал старые упаковки чая, запечатанного когда-то и кем то, давным-давно… Упаковки, которые были куплены на пожертвования каких-то благочестивых людей, чьи имена навсегда сокрыты от меня. И вот мне выпало раскрывать эти упаковки теперь, заваривать их чай, пить его и поминать неизвестных благотворителей… Эти люди когда-то жертвовали на монастырь, помогали деньгами, присылали посылки… В итоге их жертва дошла до меня уже в конце ХХ века.

Русский монастырь

Пантелеимоновский монастырь был тогда, во время моего первого приезда на Афон (летом 1981 года), в страшном запустении. Как брошенный, опустошенный город. В начале века там жили около трех тысяч монахов. Но после революции пополнения почти не было, разве что только из числа эмигрантов. Правда, в начале семидесятых годов на Афон впервые отпустили небольшую группу монахов из Советского Союза, а незадолго до моего первого приезда туда прибыла вторая группа. Выпускать из СССР их не хотели, потому что монахи, которые селились на Афоне, получали греческое гражданство, а это фактически означало эмиграцию. С другой стороны, и греческие власти с большой подозрительностью относились к выходцам из Советского Союза. В итоге в огромном монастыре жили в то время лишь около двадцати монахов, половина из которых были очень старенькими. Поэтому поддерживать порядок на всей огромной территории, во всех зданиях, было невозможно. Несколько громадных корпусов стояли выгоревшими после страшных пожаров и смотрели на мир почерневшими пустыми проемами окон.

Немногочисленных гостей монастыря селили в гостинице, которая тогда была в ужасном состоянии — вроде нью-йоркских трущоб. Теперь уже отремонтирована, сияет кафелем и побелкой и до краев заселена паломниками. Здание гостиницы расположено за пределами монастыря. Но поскольку я был, во-первых, русский, а во-вторых, студент духовной академии, то меня пустили в сам монастырь, и жил я в монашеской келии.

Помещений было, как мне показалось, многовато даже для трех тысяч человек, корпуса, корпуса, корпуса… А сколько там было гостевых комнат и апартаментов для самых почетных паломников! По коридорам можно было бродить бесконечно: заходить, например, в гостиную, где принимали генералов, в специальные великокняжеские апартаменты, архиерейскую приемную… Ничего с тех пор не изменилось: те же портреты висели на стенах, те же бумаги лежали разложенными на столе; можно было просто доставать, листать, смотреть какие-то записи, дотрагиваться до вещей, которые оставались в неприкосновенности с тех пор… В монастырской библиотеке я мог листать рукописные книги X, XI века, написанные на пергаменте, с иллюстрациями,-то, что хранится в музеях под пуленепробиваемым стеклом. Мне довелось прочесть рукопись воспоминаний будущего архиепископа Брюссельского Василия (Кривошеина), который в период между двумя войнами был насельником монастыря и исполнял послушание библиотекаря. Эти тетрадки, исписанные четким и ясным почерком выдающегося богослова современности и будущего архиерея я читал день или полтора напролет, оторваться было невозможно. Конечно, сейчас этот труд уже издан, и найти его и прочесть может каждый. Но то была первая — самая непосредственная, по свежей памяти, редакция книги — рукопись афонского монаха.

Афонская чистота

Вообще Афон — удивительное место. Отчасти потому, что когда представляешь себе сообщество, где нет ни одной женщины, где одни мужчины, то вырисовывается образ, ну скажем, квартиры холостяка: с пригоревшей яичницей на сковородке, разбросанной одеждой, где все кругом перевернуто и паутина по углам. Но на Афоне совершенно не так. Это идеальный порядок, идеальная чистота. Это какое-то особое, удивительное, сердечное отношение друг к другу. Конечно, как и все места на нашей пораженной грехом земле, Афон далек от идеала. Но, по-моему, это такое место, где все как-то ближе к идеалу. Ощущение намоленности этой почвы не покидает ни на минуту — стоишь ли ты в византийском храме, нимало не изменившемся со времен строительства, поднимаешься ли в горы мимо жилища отшельника, сидишь ли в библиотеке десятивекового монастыря…

Византийское время…

Вся внутренняя афонская жизнь — жизнь совершенно особенная, по сути своей, такая же, как во времена Византии — без электричества, без машин… Так было ещё в 80-е гг., сейчас, к сожалению, многое изменилось…
Подсчет времени — тоже византийский. Полночь — это закат, и все остальное время отсчитывается от заката. И каждый месяц часы подводятся, потому что каждый месяц закаты в разное время. При этом в разных монастырях время отличается, потому что одни находятся ближе к морю, другие — высоко в горах. Вообще же время на Афоне будто бы неподвижно.

Лепта России

Удивительно, как много русского было вложено в Афон. В любом, даже «самом греческом» монастыре, всегда находишь что-то от русской культуры: дары ли царской семьи (не обязательно последней, может быть, более ранних поколений), русские ли блюда, самовары, ещё что-то… Связь с Россией постоянно ощущается. Или вдруг ты узнаешь, что монастырь горел и был отстроен на деньги, собранные в России.

Цветок в стакане

Ощущение этой особости места приходит ещё и оттого, что каждый человек старается исполнить желание другого, до того, как это желание будет высказано вслух. В ответ вы тоже стараетесь угадать желание другого человека, исполнить его с опережением. И такое служение ближнему доставляет удивительную, особую радость. Мне вспоминается один эпизод. Мы прибыли на Афон вместе с моим другом православным американцем Джеффри Макдональдом (то была моя вторая поездка, летом 1982 г.).

Одну ночь мы провели в монастыре Пантократор. Мы засиделись на балконе допоздна-то есть до тех пор, пока совсем стемнело, — разговаривали с насельником монастыря — греческим монахом. Потом разошлись по своим кельям, и когда мы уже ложились спать, в дверь вдруг постучали. Открываем — оказывается, тот самый монах, который с нами разговаривал. Он принес нам стакан с водой, а в стакане — огромный, закрытый ещё бутон цветка. Он сказал: «Вы поставьте его на окно. Утром, когда рассветет, он раскроется, и первое, что вы увидите, когда вернетесь в келью после литургии, — это раскрывшийся цветок». С этим монах ушел.

Это было настолько удивительно, настолько не так, как во внешнем мире… На Афоне же совершенно естественно воспринималось то, что человек хотел просто порадовать гостей красотой цветка.

Морская пехота

Здесь практически в неизменном виде сохранились правила богослужения средневекового византийского христианства. Храмы освещаются только свечами и лампадами. Значительная часть службы проходит почти в полной темноте — скажем, шестопсалмие монахи читают только по памяти. Наизусть читают и многие другие части богослужения. Полунощница и утреня начинаются затемно, так как ночь — это время, когда монахи бодрствуют. Мир спит, в темноте господствуют силы тьмы, и монахи — воины Христовы, выходят на бой, защищая и охраняя всех нас.

Один американский профессор антропологии сделал весьма интересное, особенно для неправославного человека, сравнение, проведя параллель между известным ему монашеством и армейскими подразделениями. «Если французских бенедиктинцев можно сравнить с пехотой, а итальянских францисканцев, недисциплинированных и бесшабашных — с ВВС, то афонские монахи — это морская пехота, с её жесткой дисциплиной и тяжелейшими испытаниями при подготовке. Но зато этим элитным, всегда находящимся в наилучшей форме бойцам не страшен никакой враг!»

Распорядок дня… и ночи

В разных монастырях утреннее богослужение начинается по-разному, по нашему времени — от половины второго до половины четвертого, и продолжается, соответственно, до половины седьмого — половины девятого утра, когда заканчивается литургия. В греческих монастырях каждый монах обычно причащается три раза в неделю, поэтому за каждой литургией много причастников. После богослужения, если это не постный день, монахи расходятся выполнять послушания и около полудня собираются на завтрак. Потом обычно дневной отдых: как во многих жарких странах, сон на Афоне делится пополам — немного ночью, немного в самое жаркое время дня. После этого опять послушание, ближе к закату — вечерня, в течение примерно часа, потом ужин. Если это постный день, то это первая и последняя трапеза. Если не постный день, то обычно на ужин часто едят то же, что и ели на завтрак, только уже холодное. После ужина — повечерие. Когда стемнеет, ворота закрываются, и дальше каждый монах рассчитывает свое время сам — ведь есть ещё индивидуальное вечернее келейное правило. И даже если служба начинается в полтретьего ночи, то монахи просыпаются не меньше чем за час до этого, чтобы исполнить свою келейную утреннюю молитву.

Под праздники служат всенощную, в прямом смысле этого слова — она длится всю ночь. Самая длинная служба, на которой мне доводилось бывать, продолжалась часов шестнадцать: великая вечерня началась примерно в восемь вечера, а литургия отошла около полудня. Но то был престольный праздник монастыря. Обычная всенощная длится часов семь-восемь.

Много раз я слышал на Афоне, что такая интенсивная молитвенная жизнь не проходит «безнаказанно» — если человек все время проводит в церкви, если он все время молится, ежедневно открывает помыслы, если он, даже не будучи хорошим, все время стремится быть таковым, он не может не начать меняться к лучшему…